Ребенок мечтает
Статья Максима Рейдера
Выражение «художник-гуманист» столь затаскано, что вызывает недоверие, а то и отторжение. Тем не менее, если в наш век массового пластикового искусства есть люди, достойные этого звания, то австрийский художник и фотограф Готфрид Хельнвайн - один из них. В эти дни Хельнвайн, который делит свое время между США и Ирландией, находится в Тель-Авиве, где по приглашению Израильского оперного театра работает над созданием декораций и костюмов к опере «Ребенок мечтает». Этим спектаклем Израильская опера открывает 18 января свой юбилейный 25 сезон, и важность нового проекта трудно переоценить.
Основой для либретто оперы послужила пьеса Ханоха Левина, едва ли не самого значительного из израильских драматургов, музыку написал плодовитый израильский композитор Гиль Шохат, ставит спектакль главный режиссер Камерного театра Омри Ницан, художник по свету - Ави-Йона Буэно (Бамби), дирижирует художественный руководитель оперы Дэйвид Стерн, а Хельнвайн, чье имя знакомо израильтянам по яркой постановке «Кавалера роз» Штрауса, отвечает за визуальную сторону спектакля.
Жизненная история Хельнвайна удивительна, встреча с ним оставляет незабываемое впечатление, причем начинается все с его наружности. Крупный, статный мужчина в черном, с длинными, спускающимися на плечи и лоб волосами, перехваченными цветной лентой, в больших дымчатых очках, скрывающих глаза. Кажется, будто он отгорожен от мира, но это не так - совсем не так.
Готфрид Хельнвайн родился в Вене через три года после окончания Второй мировой войны «и с раннего детства ощущал себя чужаком. У меня было чувство, что я родился в аду, я знал, что с этим местом что-то неладно, но тогда еще не мог объяснить - в чем дело».
- Взрослые были мрачными, раздраженными. Никто не смеялся и не улыбался. Я чувствовал, что здесь произошло нечто ужасное, но взрослые не хотели отвечать на мои вопросы.
Волею судеб строгая католическая семья Хельнвайнов жила в рабочем квартале Вены.
- Я спрашивал у родителей: что означают эти красные флаги? Но мне говорили - это очень плохо, ты маленький, ты не поймешь. Я увидел нацистский флаг - и в ответ на мой вопрос услышал: это еще хуже! Однажды мимо нашего дома прошла странная пожилая пара; они были непохожи на тех людей, которых я видел каждый день: красиво одетые, но очень бедные и грустные. Кто это? «Это евреи, но тебе этого не нужно знать». И, наконец, мне попались на глаза семейные фотографии, где мои отец и дед были запечатлены в военной форме. О, как интересно! Они были солдатами! Ответ был обычным: «Была война. Тебе рано об это знать».
Понимая, что от взрослых ничего не добъешься, шестилетний Готфрид решил выучиться читать. Учебником ему послужила венская газета-таблоид, написанная простым и доходчивым языком.
- В то время в Австрии проходили судебные процессы над нацистскими преступниками. Из отчетов из зала суда, которые день за днем публиковала газета, я узнал, что что были такие ужасные люди, которые мучали и тысячами убивали других людей. Газета писала о свидетельнице, приехавшей из Израиля, которая не могла говорить, потому что ее душили слезы - и адвокаты смеялись над ней. Все обвиняемые благополучно отправились по домам из-за «недостаточности улик». Я не мог понять, как такое может происходить. Я тогда не знал, что все судьи и адвокаты были нацистами и что для них с поражением Германии ничего не изменилось. И даже теперь, когда я давно знаю, что высшая справедливость не существует, я не понимаю, как можно судить людей за неуплату налогов, если убийцы тысяч людей остаются безнаказанными.
Хельнвайн говорит, что только Западная Германия приняла на себя вину за свое прошлое.
- Восточные немцы говорили: мы - коммунисты, это - они. Австрийцы заняли еще более удобную позицию, заявив, что Австрия стала первой жертвой нацистской Германии, что было чистейшей ложью. До 70-х годов Холокост - Катастрофа европейского еврейства в школах вообще не упоминалась. А ведь когда-то космополитическая Вена была лучшим городом, о котором могла мечтать еврейская интеллектуальная элита. Посмотрите, сколько замечательных писателей, музыкантов, художников она дала миру - это был перекресток, где встречались немецкая, славянская, итальянская и еврейские культуры. Возьмите в качестве примера Кафку! И вот еврейский элемент был безжалостно вырван и уничтожен - как же после этого Вена могла оставаться живым организмом? Я ощущал этот запах смерти. Интересно, что уже в 1924 году австрийский писатель-экспрессионист Хуго Бертауэр в своей антиутопии «Город без евреев», по которой был снят одноименый фильм, предсказал Катастрофу.
Чувство отчужденности не покидало Хельнвайна, он не представлял себе, какое место он сможет занять в этом обществе. Искусство было для него единственным приемлемым занятием; он поступил в Венскую академию художеств.
- Культура моих родителей для меня не существовала, и это утверждение включало в себя все - живопись, музыку. Я не мог ходить Венскую оперу и лишь в зрелом возрасте заставил себя посетить художественные музеи. Думаю, никогда еще в истории не происходило столь решительного разрыва между поколениями. Американская уличная культура, графитти, Элвис Пресли - все это говорило мне куда больше, чем то, что меня окружало.
Хельнвайн пришел в Академию, уже достаточно хорошо владея ремеслом.
- Абстрактная живопись, главенствовавшая тогда в Академии, была мне чужда. Я начал рисовать как ребенок-аутист - то есть все то, что приходило мне в голову, то, что волновало меня.
В ту пору в Австрии и в Германии случаи насилия против детей со стороны родителей были распространенным явлением, хотя газеты об этом не писали.
- Я думаю, это было результатом травмы, перенесенной военным поколением. Мой интерес к истории и политике зародился в детстве и сопровождает меня всю жизнь. С годами я понял, отчего окружавшие меня венцы были столь подавлены: на протяжении менее полувека этот город дважды пережил поражение в мировых войнах плюс гражданскую войну. Столица империи в одну ночь потеряла свое значение и превратилась в ничто, люди ощущали себя рабами.
Хельнвайн вспоминает, что ему довелось увидеть фотографии этих травмированных детей.
- Их невозможно забыть - это изображения, которые точно выжигаются у тебя в памяти.
И он начал рисовать портреты этих детей нежнейшими акварельными красками, пользуясь тончайшими кисточками. К его изумлению, рисунки принесли ему первую известность.
- Люди каким-то образом узнавали о них и приходили в Академию посмотреть. Реакция была самой разной, от восторженного приятия до полного отторжения и агрессии.
- Готфрид, Вена всегда была вам чужда, вы знали, что это - не ваше место. В такой ситуации человек обычно старается изменить свою жизнь. Как вы поступили в этой ситуации?
- Вена - удивительный город. С одной стороны - темный, тяжелый, с другой - засасывающий. Покинуть Вену нелегко, туда хочется возвращаться. Мне было 33 года, когда я уехал в Кельн - художественная жизнь там бурлила. Лишь впоследствии я понял, что мой переезд в Германию был ошибкой. Впрочем, я жил тогда «на два дома» - в Америке и в Германии.
В 1988 году Хельнвайн решил провести в Кельне художественную акцию в память 50-летия Хрустальной ночи - еврейского погрома, устроенного нацистами в 1938 году.
- Никаких упоминаний в прессе об этой годовщине не появлялось. Я обатился к городским властям, но все инстанции, включая полицию и пожарную службу, отвечали отказом: «Это невозможно. Это нарушит жизнь города. Возникнут автомобильные пробки. Не исключены аварии и пожары».
И тут Хельнвайна озарило. Железная дорога не находится в веденьи городских властей. Она приподнята над уровнем земли - это, в сущности, надземка. И, конечно, железная дорога - важный символ в истории Катастрофы. Поезда уносили евреев в лагеря уничтожения.
- В управлении железных дорог был один-единственный человек, отвечавший за культуру. И он сказал - никаких проблем.
Хельнвайн создал фотопортреты детей, живших тогда в Германии, увеличил их и разместил на 100-метровом отрезке железной дороги в центре Кельна.
- Я долго размышлял над тем, что в наибольшей степени характеризует нацизм. СС, гестапо? Концлагеря? Нет. Войны, геноцид происходили во все времена. Но всегда это оставалось варварским актом, который совершали низшие слои общества - пьяные дикари, варвары. Тут было иначе - образованные люди, знавшие философию, ходившие в оперу и игравшие на фортепьяно, приняли «научное» решение, объявив других людей по ряду признаков представителями низшей расы, ответственными за все беды общества. Остается только провести хирургическую операцию и удалить больной орган. И это очень важно понимать сегодня. В этом - уникальность Катастрофы.
Хельнвайн написал рядом с портретами только одно слово - « Селекция».
- Это и был для меня символ Катастрофы. Я предложил зрителям по форме носа, цвету волос, разрезу глаз и цвету кожи решить, кому из детей жить, а кому умирать.
Выставка имела резонанс. В одну из первых ночей кто-то, скорей всего - местные неонацисты - перерезали на портретах детям горло. Поразмыслив, художник решил оставить их как есть, только что слегка подремонтировав.
- Когда ты выставляешь свои работы в общественном месте, это неизбежно. Любая реакция публики важна, и вандализм - вполне легитимная форма ответа зрителя художнику.
В дни исполнения оперы «Ребенок мечтает» Готфрид Хельнвайн повторит свою выставку, разместив портреты во внутреннем дворе оперного театра. Он только добавит к ним портреты израильских детей, живущих здесь и сейчас.
Хельнвайн говорит, что работа над спектаклем «Ребенок мечтает» для него очень важна и он с удовольствием принял предложение Израильской оперы.
- В отличие от других сценографов, которые идут наперекор сюжету и музыке, я старюсь создать такой визуальный ряд, что и глухой, посмотрев на актера, поймет, кто он.
Он рассказывает, что постановочной группе пришлось выдержать войну с местыми властями, защищающими права ребенка.
- Роль ребенка должен играть ребенок, он должен быть хрупок, потому что если вы видите на сцене взрослого человека, то на эмоциональном уровне вы все равно не будете верить в происходящее. В конце концов мы сошлись на том, что играть роль будет 15-летний подросток - уже неплохо.
Пьеса Левина представляется Хельнвайну очень сильной, богатой гениальными озарениями. И она очень близка к его творчеству.
- Левин пишет о груде детских тел в заключительной сцене - и эти дети продолжают между собой перешептываться, рассказывая о том, что они будут делать, когда проснутся от вечного сна, ведь им обещали, что они воскреснут. Это очень сильно. Нет, я не наваливаю на сцене тела, у нас есть другое, очень символическое решение.
- Готфрид, вы, несомненно, любите детей как детей, но они, совершенно очевидно, для вас и символ...
- Конечно, я люблю детей. Для моих детей я был больше другом, чем отцом, и, памятуя свое детство, рассказывал им обо всем, о хорошем и о плохом, так что в детском садике от их разговоров о Гитлере воспитательницы падали в обморок. Потом, когда они подросли, я им говорил - не хотите идти в школу - не идите, я - ваш отец, я вам разрешаю. Раньше люди были убеждены, что детей нужно бить, иначе из них вырастут преступники. Но мои дети стали людьми искусства, мой сын - композитор, дочь - писательница, несмотря на то, что я их никогда не бил.
- А дети как символ?
- Символ чистоты, невинности, правды. Это взрослыми можно управлять, а ребенком - нет, дети невероятно умны. Задача всякого общества - превратить ребенка во взрослого. Но иногда система дает сбой и некоторым удается увернуться и остаться ребенком.
- Простите, Готфрид, за вторжение на вашу частную территорию, но мне кажется, что одного из них я вижу перед собой.
Премьера опера «Ребенок мечтает» состоится 18 января 2010 года в Тель-Авивском Центре сценических искусств.
Выражение «художник-гуманист» столь затаскано, что вызывает недоверие, а то и отторжение. Тем не менее, если в наш век массового пластикового искусства есть люди, достойные этого звания, то австрийский художник и фотограф Готфрид Хельнвайн - один из них. В эти дни Хельнвайн, который делит свое время между США и Ирландией, находится в Тель-Авиве, где по приглашению Израильского оперного театра работает над созданием декораций и костюмов к опере «Ребенок мечтает». Этим спектаклем Израильская опера открывает 18 января свой юбилейный 25 сезон, и важность нового проекта трудно переоценить.
Основой для либретто оперы послужила пьеса Ханоха Левина, едва ли не самого значительного из израильских драматургов, музыку написал плодовитый израильский композитор Гиль Шохат, ставит спектакль главный режиссер Камерного театра Омри Ницан, художник по свету - Ави-Йона Буэно (Бамби), дирижирует художественный руководитель оперы Дэйвид Стерн, а Хельнвайн, чье имя знакомо израильтянам по яркой постановке «Кавалера роз» Штрауса, отвечает за визуальную сторону спектакля.
Жизненная история Хельнвайна удивительна, встреча с ним оставляет незабываемое впечатление, причем начинается все с его наружности. Крупный, статный мужчина в черном, с длинными, спускающимися на плечи и лоб волосами, перехваченными цветной лентой, в больших дымчатых очках, скрывающих глаза. Кажется, будто он отгорожен от мира, но это не так - совсем не так.
Готфрид Хельнвайн родился в Вене через три года после окончания Второй мировой войны «и с раннего детства ощущал себя чужаком. У меня было чувство, что я родился в аду, я знал, что с этим местом что-то неладно, но тогда еще не мог объяснить - в чем дело».
- Взрослые были мрачными, раздраженными. Никто не смеялся и не улыбался. Я чувствовал, что здесь произошло нечто ужасное, но взрослые не хотели отвечать на мои вопросы.
Волею судеб строгая католическая семья Хельнвайнов жила в рабочем квартале Вены.
- Я спрашивал у родителей: что означают эти красные флаги? Но мне говорили - это очень плохо, ты маленький, ты не поймешь. Я увидел нацистский флаг - и в ответ на мой вопрос услышал: это еще хуже! Однажды мимо нашего дома прошла странная пожилая пара; они были непохожи на тех людей, которых я видел каждый день: красиво одетые, но очень бедные и грустные. Кто это? «Это евреи, но тебе этого не нужно знать». И, наконец, мне попались на глаза семейные фотографии, где мои отец и дед были запечатлены в военной форме. О, как интересно! Они были солдатами! Ответ был обычным: «Была война. Тебе рано об это знать».
Понимая, что от взрослых ничего не добъешься, шестилетний Готфрид решил выучиться читать. Учебником ему послужила венская газета-таблоид, написанная простым и доходчивым языком.
- В то время в Австрии проходили судебные процессы над нацистскими преступниками. Из отчетов из зала суда, которые день за днем публиковала газета, я узнал, что что были такие ужасные люди, которые мучали и тысячами убивали других людей. Газета писала о свидетельнице, приехавшей из Израиля, которая не могла говорить, потому что ее душили слезы - и адвокаты смеялись над ней. Все обвиняемые благополучно отправились по домам из-за «недостаточности улик». Я не мог понять, как такое может происходить. Я тогда не знал, что все судьи и адвокаты были нацистами и что для них с поражением Германии ничего не изменилось. И даже теперь, когда я давно знаю, что высшая справедливость не существует, я не понимаю, как можно судить людей за неуплату налогов, если убийцы тысяч людей остаются безнаказанными.
Хельнвайн говорит, что только Западная Германия приняла на себя вину за свое прошлое.
- Восточные немцы говорили: мы - коммунисты, это - они. Австрийцы заняли еще более удобную позицию, заявив, что Австрия стала первой жертвой нацистской Германии, что было чистейшей ложью. До 70-х годов Холокост - Катастрофа европейского еврейства в школах вообще не упоминалась. А ведь когда-то космополитическая Вена была лучшим городом, о котором могла мечтать еврейская интеллектуальная элита. Посмотрите, сколько замечательных писателей, музыкантов, художников она дала миру - это был перекресток, где встречались немецкая, славянская, итальянская и еврейские культуры. Возьмите в качестве примера Кафку! И вот еврейский элемент был безжалостно вырван и уничтожен - как же после этого Вена могла оставаться живым организмом? Я ощущал этот запах смерти. Интересно, что уже в 1924 году австрийский писатель-экспрессионист Хуго Бертауэр в своей антиутопии «Город без евреев», по которой был снят одноименый фильм, предсказал Катастрофу.
Чувство отчужденности не покидало Хельнвайна, он не представлял себе, какое место он сможет занять в этом обществе. Искусство было для него единственным приемлемым занятием; он поступил в Венскую академию художеств.
- Культура моих родителей для меня не существовала, и это утверждение включало в себя все - живопись, музыку. Я не мог ходить Венскую оперу и лишь в зрелом возрасте заставил себя посетить художественные музеи. Думаю, никогда еще в истории не происходило столь решительного разрыва между поколениями. Американская уличная культура, графитти, Элвис Пресли - все это говорило мне куда больше, чем то, что меня окружало.
Хельнвайн пришел в Академию, уже достаточно хорошо владея ремеслом.
- Абстрактная живопись, главенствовавшая тогда в Академии, была мне чужда. Я начал рисовать как ребенок-аутист - то есть все то, что приходило мне в голову, то, что волновало меня.
В ту пору в Австрии и в Германии случаи насилия против детей со стороны родителей были распространенным явлением, хотя газеты об этом не писали.
- Я думаю, это было результатом травмы, перенесенной военным поколением. Мой интерес к истории и политике зародился в детстве и сопровождает меня всю жизнь. С годами я понял, отчего окружавшие меня венцы были столь подавлены: на протяжении менее полувека этот город дважды пережил поражение в мировых войнах плюс гражданскую войну. Столица империи в одну ночь потеряла свое значение и превратилась в ничто, люди ощущали себя рабами.
Хельнвайн вспоминает, что ему довелось увидеть фотографии этих травмированных детей.
- Их невозможно забыть - это изображения, которые точно выжигаются у тебя в памяти.
И он начал рисовать портреты этих детей нежнейшими акварельными красками, пользуясь тончайшими кисточками. К его изумлению, рисунки принесли ему первую известность.
- Люди каким-то образом узнавали о них и приходили в Академию посмотреть. Реакция была самой разной, от восторженного приятия до полного отторжения и агрессии.
- Готфрид, Вена всегда была вам чужда, вы знали, что это - не ваше место. В такой ситуации человек обычно старается изменить свою жизнь. Как вы поступили в этой ситуации?
- Вена - удивительный город. С одной стороны - темный, тяжелый, с другой - засасывающий. Покинуть Вену нелегко, туда хочется возвращаться. Мне было 33 года, когда я уехал в Кельн - художественная жизнь там бурлила. Лишь впоследствии я понял, что мой переезд в Германию был ошибкой. Впрочем, я жил тогда «на два дома» - в Америке и в Германии.
В 1988 году Хельнвайн решил провести в Кельне художественную акцию в память 50-летия Хрустальной ночи - еврейского погрома, устроенного нацистами в 1938 году.
- Никаких упоминаний в прессе об этой годовщине не появлялось. Я обатился к городским властям, но все инстанции, включая полицию и пожарную службу, отвечали отказом: «Это невозможно. Это нарушит жизнь города. Возникнут автомобильные пробки. Не исключены аварии и пожары».
И тут Хельнвайна озарило. Железная дорога не находится в веденьи городских властей. Она приподнята над уровнем земли - это, в сущности, надземка. И, конечно, железная дорога - важный символ в истории Катастрофы. Поезда уносили евреев в лагеря уничтожения.
- В управлении железных дорог был один-единственный человек, отвечавший за культуру. И он сказал - никаких проблем.
Хельнвайн создал фотопортреты детей, живших тогда в Германии, увеличил их и разместил на 100-метровом отрезке железной дороги в центре Кельна.
- Я долго размышлял над тем, что в наибольшей степени характеризует нацизм. СС, гестапо? Концлагеря? Нет. Войны, геноцид происходили во все времена. Но всегда это оставалось варварским актом, который совершали низшие слои общества - пьяные дикари, варвары. Тут было иначе - образованные люди, знавшие философию, ходившие в оперу и игравшие на фортепьяно, приняли «научное» решение, объявив других людей по ряду признаков представителями низшей расы, ответственными за все беды общества. Остается только провести хирургическую операцию и удалить больной орган. И это очень важно понимать сегодня. В этом - уникальность Катастрофы.
Хельнвайн написал рядом с портретами только одно слово - « Селекция».
- Это и был для меня символ Катастрофы. Я предложил зрителям по форме носа, цвету волос, разрезу глаз и цвету кожи решить, кому из детей жить, а кому умирать.
Выставка имела резонанс. В одну из первых ночей кто-то, скорей всего - местные неонацисты - перерезали на портретах детям горло. Поразмыслив, художник решил оставить их как есть, только что слегка подремонтировав.
- Когда ты выставляешь свои работы в общественном месте, это неизбежно. Любая реакция публики важна, и вандализм - вполне легитимная форма ответа зрителя художнику.
В дни исполнения оперы «Ребенок мечтает» Готфрид Хельнвайн повторит свою выставку, разместив портреты во внутреннем дворе оперного театра. Он только добавит к ним портреты израильских детей, живущих здесь и сейчас.
Хельнвайн говорит, что работа над спектаклем «Ребенок мечтает» для него очень важна и он с удовольствием принял предложение Израильской оперы.
- В отличие от других сценографов, которые идут наперекор сюжету и музыке, я старюсь создать такой визуальный ряд, что и глухой, посмотрев на актера, поймет, кто он.
Он рассказывает, что постановочной группе пришлось выдержать войну с местыми властями, защищающими права ребенка.
- Роль ребенка должен играть ребенок, он должен быть хрупок, потому что если вы видите на сцене взрослого человека, то на эмоциональном уровне вы все равно не будете верить в происходящее. В конце концов мы сошлись на том, что играть роль будет 15-летний подросток - уже неплохо.
Пьеса Левина представляется Хельнвайну очень сильной, богатой гениальными озарениями. И она очень близка к его творчеству.
- Левин пишет о груде детских тел в заключительной сцене - и эти дети продолжают между собой перешептываться, рассказывая о том, что они будут делать, когда проснутся от вечного сна, ведь им обещали, что они воскреснут. Это очень сильно. Нет, я не наваливаю на сцене тела, у нас есть другое, очень символическое решение.
- Готфрид, вы, несомненно, любите детей как детей, но они, совершенно очевидно, для вас и символ...
- Конечно, я люблю детей. Для моих детей я был больше другом, чем отцом, и, памятуя свое детство, рассказывал им обо всем, о хорошем и о плохом, так что в детском садике от их разговоров о Гитлере воспитательницы падали в обморок. Потом, когда они подросли, я им говорил - не хотите идти в школу - не идите, я - ваш отец, я вам разрешаю. Раньше люди были убеждены, что детей нужно бить, иначе из них вырастут преступники. Но мои дети стали людьми искусства, мой сын - композитор, дочь - писательница, несмотря на то, что я их никогда не бил.
- А дети как символ?
- Символ чистоты, невинности, правды. Это взрослыми можно управлять, а ребенком - нет, дети невероятно умны. Задача всякого общества - превратить ребенка во взрослого. Но иногда система дает сбой и некоторым удается увернуться и остаться ребенком.
- Простите, Готфрид, за вторжение на вашу частную территорию, но мне кажется, что одного из них я вижу перед собой.
Премьера опера «Ребенок мечтает» состоится 18 января 2010 года в Тель-Авивском Центре сценических искусств.