Поднятая целина, ч 2.
Осталось провести принятую нами политику в парламенте. Я дал Общинам предварительные формулировки 23 февраля 1917 года, по ходу обширного заявления о положении с тоннажем и продовольствием. Настаивая на важности внутреннего производства, я сказал:
«Двадцать лет назад, перед отменой Зерновых законов Англия производила вдвое больше, чем импортировала. … Потом четыре или пять миллионов акров плодородной земли покрылись травой, а около четверти прежнего аграрного населения - трудового аграрного населения - эмигрировали или ушли в города. Государство, несомненно, проявило прискорбное равнодушие к важности сельского хозяйства для самого бытия страны, и эту ошибку нельзя повторять впредь. Ни одна цивилизованная страна в мире не тратит, прямо и косвенно, так немного - вернее, так мало - на нужды земледелия, как то привыкли делать мы. Я пытался объяснять это ещё в 1909 году, но тогда мне пришлось говорить о многих и разных вещах, и мой призыв не дошёл до людей, кому предназначался. Мы ежегодно импортируем от семидесяти до восьмидесяти процентов в доле основных злаков нашего потребления, а теперь - и я хочу, чтобы нация знала это - наши продовольственные запасы скудны, опасно скудны, малы как никогда прежде… . И это существенно для национальной безопасности … так что мы должны безотлагательно, со всей энергией предпринять все усилия, чтобы добиться возможно лучшего урожая в этом, и в следующем году и приняться за дело немедленно…»
Я призвал поддержать министерство земледелия в тяжких его трудах и отметил некоторые особенности проблемы, с которой столкнулась страна. Увеличение пахотных площадей, отметил я, затруднительно не только из-за нехватки рабочей силы, хотя это и серьёзный фактор. Великое препятствие - робость фермеров в распашке лугов и пастбищ.
«Наш фермер был дважды наказан за излишек распаханных земель, и наказан очень тяжело: первый раз в 1880 году, второй - в 1890-м, и это были годы тревог, депрессии, неуверенности; он остался без сбережений, и очень часто по уши в неоплатных долгах. Нет более долгой памяти, чем память крестьянина и время не изгладило борозд этих несчастий. Те годы научили британского фермера бояться пашни, здесь бесполезны словесные аргументы. Мы должны дать ему уверенность, иначе он откажет нам и не возьмётся за ручки плуга. …»
Я подробно объяснил, почему мы уверены в высоких ценах на сельскохозяйственную продукцию до конца войны и в два-три послевоенных года и объявил, что основываясь на таком расчёте, правительство намерено ввести гарантированный минимум закупочных цен для фермера. Но при таких гарантиях неизбежны и сопутствующие последствия. Наёмный работник должен получить гарантированный минимум заработной планы. Арендная плата не должна повышаться. «Обратимся к печальному опыту наполеоновских войн. Тогда произошёл огромный ценовой скачок; и арендная плана к концу войны фактически удвоилась». Лендлорды не должны извлекать дополнительных прибылей из правительственной гарантии, то есть из государственных расходов, повышая ренту.
Затем я обратился к самому дерзкому из наших предложений - теперь, когда мы можем оценить его общественный результат, оно кажется самым плодотворным из всех тогдашних решений.
«Министерство земледелия должно получить власть для проведения насильственной распашки земель. Есть очевидная общественная несправедливость в том, что некоторый человек сидит на плодородной земле, и эта земля не получает лучшего использования оттого что он слишком ленив или эгоистичен. В таких случаях правительство должно иметь право насильственной культивации, предоставленное подобающему департаменту».
Я перешёл к вопросу о ценах и представил согласованный Кабинетом прейскурант на пшеницу, овёс, картофель. Потом я призвал фермерское сообщество положиться на эти гарантии и сделать всё для лучшего урожая в 1917 году, использовав каждый день оставшегося времени. Судя по дню сегодняшнему, по событиям нескольких последних лет, я был тогда чересчур оптимистичен, но, тем не менее, заявил: «теперь, как никогда в прошлом, страна осознаёт особое значение сельского хозяйства, и оно уже никогда не останется без правительственного попечения, что бы ни произошло с Англией». Трудно отучить городское население от укоренившегося взгляда на сельскую местность, как на зону для пикников, обидно разгороженную заборами и часто испорченную пашней. Общество до сих пор не распознало истинной важности наших земель для страны, для её безопасности, довольства, устойчивого процветания.
Анонсированный моей речью законопроект двинулся своим чередом, получив название Билля о зернопродукции. Первое чтение прошло 5 апреля, второе, в свою очередь, заняло 24 и 25 апреля и собрало большинство более десяти к одному в пользу Билля после яростных нападок совершенно разных по убеждениям оппонентов - сэра Фредерика Бенбури, мистера Рансимена, мистера Р.Д.Холта и мистера Рамсея МакДональда. Закон состоял из четырёх частей. Часть I гарантировала минимум закупочных цен на зерно; Часть II - минимум заработной платы для работников; Часть III вводила запрет на повышение арендной платы ввиду правительственных гарантий; Часть IV предусматривала меры по контролю над оборотом земель и принудительную культивацию. Все 4 части составляли одно целое и, как я показал выше, складывались в единую систему, направленную на увеличение нашего продовольственного производства. Но каждая часть, взятая в отдельности, стала болезненным ударом по чувствительному месту той или иной группы исповедников какого-то политического направления. Мистер Рансимен и его единомышленники крайне невзлюбили гарантированные цены, учуяв в них государственный протекционизм и, самое малое, еретическое пренебрежение теорией свободной торговли - сам Рансимен становился защитником и адептом этой теории время от времени: он исповедовал тот или иной символ экономической веры в зависимости от собственных сиюминутных политических стремлений. В тех прениях он сбросил парижскую блузу и снова облачился в старую мантию фритрейдера. Мистер Холт ополчился на Комиссии по зарплате, высказываясь в пользу laissez faire и полной свободы контракта между нанимателем и нанимаемым. Всякое зло вторым ради пущего процветания первых было его всегдашней, незыблемой позицией. Ограничения, налагаемые на рост арендной платы, вызвали гнев сэра Фредерика Бенбури (теперь лорд Бенбури) этого образцового доисторического человека, отчего-то уцелевшего в мире современной экономики. Он стал буквально разъярён каждой строкой Билля. Культивация, как законное требование правительства взбаламутило толщу предубеждений и пристрастий - эстетика и охота, преданность традициям и любовь к декоративному садоводству - все формы и образчики людского эгоизма восстали против труда или подчинения, что причинят неудобства, что нарушат права, привилегии, помешают удовольствиям.
Но критики нашлись не только среди независимых и оппозиционных скамей. Один из членов правительства, мистер Уолтер Лонг, отнёсся к закону с искренним неудовольствием, и изо всех сил постарался провалить либо отсрочить принятие Билля. Он совершенно отвергал любой контроль над собственником и арендатором. Приведу здесь письмо Лонга, где он, обращаясь ко мне, энергично спорит с положениями закона:
«… Среди аграриев всякого общественного положения распространилась боязнь, что Билль пройдёт ускоренным порядком, и, по моему мнению, чувства их весьма извинительны …
Министерство земледелия, пользуясь Законом о защите королевства, заберёт себе беспрецедентную, насколько я вижу, власть, и, применяя её, с лёгкостью навлечёт на нас катастрофические последствия. Они получат полномочие управлять землевладением через голову землевладельца; они смогут выгнать арендатора или, в интересах повышения производительности, заставят его обрабатывать землю так, как он не считает нужным. Министерство, в нашем понимании, собралось проводить свои решения через некоторые Местные комитеты. Насколько я знаю, это беспрецедентно - давать местным властям огромную власть подобного рода, и - так говорят, и я полностью разделяю это мнение - ссылки на военную ситуацию никак не оправдывают передачу местным властям подобных полномочий. Такое решение ввергнет нас в немыслимую ситуацию, когда придут спокойные времена.
Если парламент даст одобрение и политика Кабинета пойдёт в ход, наделив Местные комитеты - органы не всегда составленные путём местных выборов - директивной властью над окрестными жителями, мы распахнём дверь тирании куда как более серьёзного характера. По моим сведениям, в этом направлении уже предприняты некоторые шаги более чем сомнительного смысла и я безоговорочно уверен, что поправка, внесённая лордом Лансдауном, способна исправить предполагаемый политический курс и должна быть принята: если не так, и Кабинет отвергнет её, я желал бы, чтобы меня прежде выслушали.
Мне довелось слышать из разных кругов, что этот Билль не нашёл полного согласия в Кабинете, что там нашлись люди, чьи интересы оказались затронуты. Я, разумеется, не могу сказать - так это или нет, поскольку не участвовал в работе над Биллем с самого начала. Меня пригласили в правительство, когда политический курс стал уже решён, и я согласился - правда, с некоторой неохотой - во имя единства.*
___
* В Кабинете, во время обсуждения Билля, были представлены самое меньшее три крупных землевладельца, и все они согласились с его положениями.
Я безоговорочно согласился с политическим курсом, что вы изложили в двух речах, в Общинах и Ратуше, но этот Билль далеко отходит от всего, сказанного тогда вами: он, самым прискорбным образом, вторгается в права собственности. Я, без обиняков, заявляю о своём несогласии и это несомненный мой долг, какое бы решение ни приняло правительство; я вижу, что предлагаемое направление в области земельного законодательства грешит радикализмом и вызовет глубокое неудовольствие у людей, что прежде и с самого объявления войны числили себя в самых верных и преданных сторонниках правительства».
Я переслал это письмо консервативному министру, попросив мнения. Он написал в ответ следующее:
«Дорогой премьер-министр,
В самом деле, мне затруднительно принять всерьёз разглагольствования Лонга. Он отличный малый, он мой личный друг, но, кажется, легко теряет голову и, совершенно потерял её в деле с Биллем.
Это типичные лендлордовские возражения, за три дня слушаний я вытерпел и натерпелся от разъярённых персонажей с таким же набором аргументов.
Он предлагает подвесить до октября весь Билль, центральную опору нашей продовольственной политики - и это сейчас, когда мы с такими усилиями провели проект в обеих палатах! Об этом не может быть и речи.
От такой глупости можно ждать единственного результата: оппозиция, выиграв время, подтянет к себе голоса. Никто не поручится за дальнейшее; и дело, без того трудное, - ведь мы, ни много ни мало, должны непременно распахать огромную площадь за два-три месяца - умрёт при такой задержке.
Уверен, что письмо это не вызвало в вас и минутного колебания…»
Когда Билль принял силу закона, мистер Лонг причинил нам некоторые неприятности. Он был член правительства, но выбрал путь пассивного сопротивления.
Из приведенной переписки видно, что оппоненты Билля нашли поддержку в маленькой группе людей, не сумевших принять во внимание той истины, что в военное время традиционные привилегии граждан должны уступить соображениям общественной безопасности; что общепринятые законы, гарантирующие общепринятые права собственности со всеми их приятными следствиями, должны умолкнуть. В те месяцы вопрос продовольственного производства стал вопросом жизни и смерти. От продовольствия зависела победа. Наш народ приучился терпеть напряжение долгой войны при печальных новостях с фронтов. Но стойкие доселе люди в тылу и в армиях могли дать слабину, если бы к ним и их детям пришло что-то вроде голода. Вести из-за границы не обещали улучшения, нация не сумела бы найти в них утешения и тем отвлечься от острой домашней нужды. Мы не сумели выработать мудрой военной стратегии и попали в положение, когда оставалось держаться, вопрошая себя: какая из сторон первой потерпит крах? Российская революция, цифры наших страшных потерь, итоги сражений, ничуть не отвечающие понесённым жертвам - всё это оборачивалось ощущением общей шаткости, особенно в промышленных районах. Рассказы искалеченных солдат, вернувшихся домой с заграничных фронтов, действовали ужаснее любой пацифистской пропаганды. И если бы голод пришёл в каждый дом, последствия стали бы очень серьёзными - такими же, как в России, а после - в Германии.
Полномочия, полученные правительством в силу Билля о зернопродукции и после разных предписаний, выпущенных в рамках Закона о защите королевства, дали нам право на действия, что должны были значительно расширить национальную пашню, причём на условиях, гарантировавших добровольное сотрудничество с основной массой аграриев - землевладельцев, фермеров, работников. Департамент продовольственного производства; иные организации, центральные и местные; координатор - министерство земледелия - стали административным инструментом для проведения продовольственной программы в жизнь. Но на пути оставались нерасчищенные преграды, и среди них два главных препятствия: рабочая сила и удобрения.
Нехватка сельскохозяйственных работников казалась, на первый взгляд, неразрешимой задачей. Задолго до войны сельские районы начали обезлюживаться и постоянно теряли население; численность оставшихся работников держалась на минимально необходимом уровне. С начала войны, деревенские юноши массово рванулись в армию, и военные нашли в сельских работниках двойное достоинство. Во-первых, парни, вскормленные в деревне, были, по большей части, рекрутами категории «А», не в пример сверстникам-рабочим, выросшим в нечистых и нездоровых условиях, на задворках дымных городов. Армейские вербовщики положили жадный глаз на крепких сынов земли и, при любой возможности, обряжали их в хаки. Во-вторых, скудные заработки сельских работников не шли ни в какое сравнение с армейским жалованием и семейным пособием, так что они нашли в войне финансовую привлекательность, в то время, как городские служащие и работники снарядных заводов получали хорошие зарплаты, и их не манило армейское жалование. Более того, в сельском хозяйстве не существовало организации, что выступила бы против такого опустошения. Сельские рабочие не были объединены ни в какой сильный профсоюз; фермеры, при всём значении аграрного производства, не имели федерации наподобие объединений в крупных отраслях промышленности. Сегодняшние Союз земледельческих рабочих и Национальное объединение фермеров имеют некоторое влияние на правительство, но тогда вес их был ничтожен.
Таким образом, на начало 1917 года в деревне удержалась малая часть довоенной рабочей силы. И мы, располагая этой децимированной армией, задумали распашку земель в невиданном за долгие десятилетия масштабе.
Казалось, что мы поставили перед собой невыполнимую задачу - и, тем не менее, решили её. Мне невозможно написать романа об этой битве - о сражениях с войной, погодой, и, не в последнюю очередь, с закоснелыми деревенскими привычками. Я остановлюсь на некоторых, основных эпизодах.
Острее всего стояла проблема ручного труда. Армия успела высосать значительную часть работников, и жадно жаждала большего. В начале 1917 года, военное министерство уведомило мистера Невиля Чемберлена - в то время он возглавлял службу воинской повинности - что хочет получить в первом квартале 350 000 рекрутов категории «А» и 100 000 «Б» и «С». Это был счёт, выставленный нам за «победы» на Сомме вкупе с авансом на следующие, по задумкам военного конклава в Шантильи, победы такого же рода. Все производства, в том числе важнейшие, должны были оплатить этот счёт - аграрное среди прочих. Квота, павшая на деревню, составила 30 000 человек.
Военный кабинет обсудил цифры министерства, но не сумел уклониться от очередного жертвоприношения. Мы решили пойти путём замены, и направить в село служащих территориальных войск, избыток рекрутов; усилить сельское хозяйство садовниками и людьми подобных занятий; в поле могли поработать женщины; стоило подумать над мобильностью рабочей силы. Помимо этого, мы озадачились механизацией пахотных работ.
Дискуссия коснулась интересного предмета. Лорд Френч указал, что передача людей из Территориальных войск в сельское хозяйство нанесёт ущерб обороне страны, и он не сумеет должным образом исполнить свой долг при рейде противника к нашим берегам; затем Военный кабинет официально освободил Френча от такой ответственности, отдав приказ своим именем. «Риск рейда» был жупелом тех дней, его предъявило Адмиралтейство, пугая всех опасностью германского десанта. Дряхлый, покрытый пылью бука старейшее и выгоднейшее для военных орудие в нашем арсенале: во все времена, когда адмиралам и генералам нужны были дополнительные люди, деньги или машины, они непременно доставали этого буку, чистили его от пыли, окрашивали в цвета пламени. В прошлом столетии буку наряжали во французский мундир. В нашем - в немецкий. Теперь военным нужны были люди, так что адмиралы заговорили в унисон, что не сумеют ни с гарантией, ни без оной помешать противнику прийти в Англию с армией в 160 000 человек; что Гранд Флит не успеет вмешаться раньше чем через 24 часа - считая от появления германской флотилии у наших берегов. Печально было видеть эту нервическую беспомощность в лордах-адмиралах крупнейшего флота в мире - но те же адмиралы, не краснея, заявляли, что не способны подойти к берегу Фландрии на дистанцию выстрела по гнездилищам субмарин из опасения повредить своим броненосцам; те же адмиралы декларировали беспомощность в борьбе с этими субмаринами. Но всякий понимал, что если бы Германия, при нашем господстве над морем, рискнула бы послать экспедиционные силы; если бы она - пусть так - сумела бы высадить их на берег, причём со всем необходимым снаряжением, то очень скоро немецкий экспедиционный корпус попал бы в окружение с земли и воды и сдался бы на капитуляцию; а войсковые транспорты с кораблями эскортной флотилии пошли бы на дно или попали в плен. Военный кабинет отказался считаться с рыданиями военных, и лорд Френч согласился с нашим мнением, указав на крайне малую вероятность такого рейда. Министры сочли, что наша нужда в продуктах питания куда болезненнее и насущнее страшных пророчеств старой сказки. И Кабинет утвердил решение о наборе сельских работников из армейских частей.
Следующим источником рабочей силы стали лагеря военнопленных. Здесь мы столкнулись с двумя препятствиями: во-первых, военные настаивали на очень строгих условиях их содержания, в предупреждение побегов; затем, на первых порах, британские фермеры не слишком жаловали таких странных помощников. Мало-помалу военнопленные пошли в работу и показали себя настолько хорошо, что предубеждения крестьян рассеялись, а военное министерство признало, что побеги пленных не представляют большой опасности. На деле, они не выказывали охоты убегать. За весь 1917 год из страны сумели бежать только офицер и два рядовых; Кабинет, соответственно, пересмотрел условия надзора за германскими пленными, кто работали на фермах, и передал их на попечение местной полиции. Осенью 1918 года в британском сельском хозяйстве работали более тридцати тысяч германских военнопленных, помогая нам в уборке урожая.
«Двадцать лет назад, перед отменой Зерновых законов Англия производила вдвое больше, чем импортировала. … Потом четыре или пять миллионов акров плодородной земли покрылись травой, а около четверти прежнего аграрного населения - трудового аграрного населения - эмигрировали или ушли в города. Государство, несомненно, проявило прискорбное равнодушие к важности сельского хозяйства для самого бытия страны, и эту ошибку нельзя повторять впредь. Ни одна цивилизованная страна в мире не тратит, прямо и косвенно, так немного - вернее, так мало - на нужды земледелия, как то привыкли делать мы. Я пытался объяснять это ещё в 1909 году, но тогда мне пришлось говорить о многих и разных вещах, и мой призыв не дошёл до людей, кому предназначался. Мы ежегодно импортируем от семидесяти до восьмидесяти процентов в доле основных злаков нашего потребления, а теперь - и я хочу, чтобы нация знала это - наши продовольственные запасы скудны, опасно скудны, малы как никогда прежде… . И это существенно для национальной безопасности … так что мы должны безотлагательно, со всей энергией предпринять все усилия, чтобы добиться возможно лучшего урожая в этом, и в следующем году и приняться за дело немедленно…»
Я призвал поддержать министерство земледелия в тяжких его трудах и отметил некоторые особенности проблемы, с которой столкнулась страна. Увеличение пахотных площадей, отметил я, затруднительно не только из-за нехватки рабочей силы, хотя это и серьёзный фактор. Великое препятствие - робость фермеров в распашке лугов и пастбищ.
«Наш фермер был дважды наказан за излишек распаханных земель, и наказан очень тяжело: первый раз в 1880 году, второй - в 1890-м, и это были годы тревог, депрессии, неуверенности; он остался без сбережений, и очень часто по уши в неоплатных долгах. Нет более долгой памяти, чем память крестьянина и время не изгладило борозд этих несчастий. Те годы научили британского фермера бояться пашни, здесь бесполезны словесные аргументы. Мы должны дать ему уверенность, иначе он откажет нам и не возьмётся за ручки плуга. …»
Я подробно объяснил, почему мы уверены в высоких ценах на сельскохозяйственную продукцию до конца войны и в два-три послевоенных года и объявил, что основываясь на таком расчёте, правительство намерено ввести гарантированный минимум закупочных цен для фермера. Но при таких гарантиях неизбежны и сопутствующие последствия. Наёмный работник должен получить гарантированный минимум заработной планы. Арендная плата не должна повышаться. «Обратимся к печальному опыту наполеоновских войн. Тогда произошёл огромный ценовой скачок; и арендная плана к концу войны фактически удвоилась». Лендлорды не должны извлекать дополнительных прибылей из правительственной гарантии, то есть из государственных расходов, повышая ренту.
Затем я обратился к самому дерзкому из наших предложений - теперь, когда мы можем оценить его общественный результат, оно кажется самым плодотворным из всех тогдашних решений.
«Министерство земледелия должно получить власть для проведения насильственной распашки земель. Есть очевидная общественная несправедливость в том, что некоторый человек сидит на плодородной земле, и эта земля не получает лучшего использования оттого что он слишком ленив или эгоистичен. В таких случаях правительство должно иметь право насильственной культивации, предоставленное подобающему департаменту».
Я перешёл к вопросу о ценах и представил согласованный Кабинетом прейскурант на пшеницу, овёс, картофель. Потом я призвал фермерское сообщество положиться на эти гарантии и сделать всё для лучшего урожая в 1917 году, использовав каждый день оставшегося времени. Судя по дню сегодняшнему, по событиям нескольких последних лет, я был тогда чересчур оптимистичен, но, тем не менее, заявил: «теперь, как никогда в прошлом, страна осознаёт особое значение сельского хозяйства, и оно уже никогда не останется без правительственного попечения, что бы ни произошло с Англией». Трудно отучить городское население от укоренившегося взгляда на сельскую местность, как на зону для пикников, обидно разгороженную заборами и часто испорченную пашней. Общество до сих пор не распознало истинной важности наших земель для страны, для её безопасности, довольства, устойчивого процветания.
Анонсированный моей речью законопроект двинулся своим чередом, получив название Билля о зернопродукции. Первое чтение прошло 5 апреля, второе, в свою очередь, заняло 24 и 25 апреля и собрало большинство более десяти к одному в пользу Билля после яростных нападок совершенно разных по убеждениям оппонентов - сэра Фредерика Бенбури, мистера Рансимена, мистера Р.Д.Холта и мистера Рамсея МакДональда. Закон состоял из четырёх частей. Часть I гарантировала минимум закупочных цен на зерно; Часть II - минимум заработной платы для работников; Часть III вводила запрет на повышение арендной платы ввиду правительственных гарантий; Часть IV предусматривала меры по контролю над оборотом земель и принудительную культивацию. Все 4 части составляли одно целое и, как я показал выше, складывались в единую систему, направленную на увеличение нашего продовольственного производства. Но каждая часть, взятая в отдельности, стала болезненным ударом по чувствительному месту той или иной группы исповедников какого-то политического направления. Мистер Рансимен и его единомышленники крайне невзлюбили гарантированные цены, учуяв в них государственный протекционизм и, самое малое, еретическое пренебрежение теорией свободной торговли - сам Рансимен становился защитником и адептом этой теории время от времени: он исповедовал тот или иной символ экономической веры в зависимости от собственных сиюминутных политических стремлений. В тех прениях он сбросил парижскую блузу и снова облачился в старую мантию фритрейдера. Мистер Холт ополчился на Комиссии по зарплате, высказываясь в пользу laissez faire и полной свободы контракта между нанимателем и нанимаемым. Всякое зло вторым ради пущего процветания первых было его всегдашней, незыблемой позицией. Ограничения, налагаемые на рост арендной платы, вызвали гнев сэра Фредерика Бенбури (теперь лорд Бенбури) этого образцового доисторического человека, отчего-то уцелевшего в мире современной экономики. Он стал буквально разъярён каждой строкой Билля. Культивация, как законное требование правительства взбаламутило толщу предубеждений и пристрастий - эстетика и охота, преданность традициям и любовь к декоративному садоводству - все формы и образчики людского эгоизма восстали против труда или подчинения, что причинят неудобства, что нарушат права, привилегии, помешают удовольствиям.
Но критики нашлись не только среди независимых и оппозиционных скамей. Один из членов правительства, мистер Уолтер Лонг, отнёсся к закону с искренним неудовольствием, и изо всех сил постарался провалить либо отсрочить принятие Билля. Он совершенно отвергал любой контроль над собственником и арендатором. Приведу здесь письмо Лонга, где он, обращаясь ко мне, энергично спорит с положениями закона:
«… Среди аграриев всякого общественного положения распространилась боязнь, что Билль пройдёт ускоренным порядком, и, по моему мнению, чувства их весьма извинительны …
Министерство земледелия, пользуясь Законом о защите королевства, заберёт себе беспрецедентную, насколько я вижу, власть, и, применяя её, с лёгкостью навлечёт на нас катастрофические последствия. Они получат полномочие управлять землевладением через голову землевладельца; они смогут выгнать арендатора или, в интересах повышения производительности, заставят его обрабатывать землю так, как он не считает нужным. Министерство, в нашем понимании, собралось проводить свои решения через некоторые Местные комитеты. Насколько я знаю, это беспрецедентно - давать местным властям огромную власть подобного рода, и - так говорят, и я полностью разделяю это мнение - ссылки на военную ситуацию никак не оправдывают передачу местным властям подобных полномочий. Такое решение ввергнет нас в немыслимую ситуацию, когда придут спокойные времена.
Если парламент даст одобрение и политика Кабинета пойдёт в ход, наделив Местные комитеты - органы не всегда составленные путём местных выборов - директивной властью над окрестными жителями, мы распахнём дверь тирании куда как более серьёзного характера. По моим сведениям, в этом направлении уже предприняты некоторые шаги более чем сомнительного смысла и я безоговорочно уверен, что поправка, внесённая лордом Лансдауном, способна исправить предполагаемый политический курс и должна быть принята: если не так, и Кабинет отвергнет её, я желал бы, чтобы меня прежде выслушали.
Мне довелось слышать из разных кругов, что этот Билль не нашёл полного согласия в Кабинете, что там нашлись люди, чьи интересы оказались затронуты. Я, разумеется, не могу сказать - так это или нет, поскольку не участвовал в работе над Биллем с самого начала. Меня пригласили в правительство, когда политический курс стал уже решён, и я согласился - правда, с некоторой неохотой - во имя единства.*
___
* В Кабинете, во время обсуждения Билля, были представлены самое меньшее три крупных землевладельца, и все они согласились с его положениями.
Я безоговорочно согласился с политическим курсом, что вы изложили в двух речах, в Общинах и Ратуше, но этот Билль далеко отходит от всего, сказанного тогда вами: он, самым прискорбным образом, вторгается в права собственности. Я, без обиняков, заявляю о своём несогласии и это несомненный мой долг, какое бы решение ни приняло правительство; я вижу, что предлагаемое направление в области земельного законодательства грешит радикализмом и вызовет глубокое неудовольствие у людей, что прежде и с самого объявления войны числили себя в самых верных и преданных сторонниках правительства».
Я переслал это письмо консервативному министру, попросив мнения. Он написал в ответ следующее:
«Дорогой премьер-министр,
В самом деле, мне затруднительно принять всерьёз разглагольствования Лонга. Он отличный малый, он мой личный друг, но, кажется, легко теряет голову и, совершенно потерял её в деле с Биллем.
Это типичные лендлордовские возражения, за три дня слушаний я вытерпел и натерпелся от разъярённых персонажей с таким же набором аргументов.
Он предлагает подвесить до октября весь Билль, центральную опору нашей продовольственной политики - и это сейчас, когда мы с такими усилиями провели проект в обеих палатах! Об этом не может быть и речи.
От такой глупости можно ждать единственного результата: оппозиция, выиграв время, подтянет к себе голоса. Никто не поручится за дальнейшее; и дело, без того трудное, - ведь мы, ни много ни мало, должны непременно распахать огромную площадь за два-три месяца - умрёт при такой задержке.
Уверен, что письмо это не вызвало в вас и минутного колебания…»
Когда Билль принял силу закона, мистер Лонг причинил нам некоторые неприятности. Он был член правительства, но выбрал путь пассивного сопротивления.
Из приведенной переписки видно, что оппоненты Билля нашли поддержку в маленькой группе людей, не сумевших принять во внимание той истины, что в военное время традиционные привилегии граждан должны уступить соображениям общественной безопасности; что общепринятые законы, гарантирующие общепринятые права собственности со всеми их приятными следствиями, должны умолкнуть. В те месяцы вопрос продовольственного производства стал вопросом жизни и смерти. От продовольствия зависела победа. Наш народ приучился терпеть напряжение долгой войны при печальных новостях с фронтов. Но стойкие доселе люди в тылу и в армиях могли дать слабину, если бы к ним и их детям пришло что-то вроде голода. Вести из-за границы не обещали улучшения, нация не сумела бы найти в них утешения и тем отвлечься от острой домашней нужды. Мы не сумели выработать мудрой военной стратегии и попали в положение, когда оставалось держаться, вопрошая себя: какая из сторон первой потерпит крах? Российская революция, цифры наших страшных потерь, итоги сражений, ничуть не отвечающие понесённым жертвам - всё это оборачивалось ощущением общей шаткости, особенно в промышленных районах. Рассказы искалеченных солдат, вернувшихся домой с заграничных фронтов, действовали ужаснее любой пацифистской пропаганды. И если бы голод пришёл в каждый дом, последствия стали бы очень серьёзными - такими же, как в России, а после - в Германии.
Полномочия, полученные правительством в силу Билля о зернопродукции и после разных предписаний, выпущенных в рамках Закона о защите королевства, дали нам право на действия, что должны были значительно расширить национальную пашню, причём на условиях, гарантировавших добровольное сотрудничество с основной массой аграриев - землевладельцев, фермеров, работников. Департамент продовольственного производства; иные организации, центральные и местные; координатор - министерство земледелия - стали административным инструментом для проведения продовольственной программы в жизнь. Но на пути оставались нерасчищенные преграды, и среди них два главных препятствия: рабочая сила и удобрения.
Нехватка сельскохозяйственных работников казалась, на первый взгляд, неразрешимой задачей. Задолго до войны сельские районы начали обезлюживаться и постоянно теряли население; численность оставшихся работников держалась на минимально необходимом уровне. С начала войны, деревенские юноши массово рванулись в армию, и военные нашли в сельских работниках двойное достоинство. Во-первых, парни, вскормленные в деревне, были, по большей части, рекрутами категории «А», не в пример сверстникам-рабочим, выросшим в нечистых и нездоровых условиях, на задворках дымных городов. Армейские вербовщики положили жадный глаз на крепких сынов земли и, при любой возможности, обряжали их в хаки. Во-вторых, скудные заработки сельских работников не шли ни в какое сравнение с армейским жалованием и семейным пособием, так что они нашли в войне финансовую привлекательность, в то время, как городские служащие и работники снарядных заводов получали хорошие зарплаты, и их не манило армейское жалование. Более того, в сельском хозяйстве не существовало организации, что выступила бы против такого опустошения. Сельские рабочие не были объединены ни в какой сильный профсоюз; фермеры, при всём значении аграрного производства, не имели федерации наподобие объединений в крупных отраслях промышленности. Сегодняшние Союз земледельческих рабочих и Национальное объединение фермеров имеют некоторое влияние на правительство, но тогда вес их был ничтожен.
Таким образом, на начало 1917 года в деревне удержалась малая часть довоенной рабочей силы. И мы, располагая этой децимированной армией, задумали распашку земель в невиданном за долгие десятилетия масштабе.
Казалось, что мы поставили перед собой невыполнимую задачу - и, тем не менее, решили её. Мне невозможно написать романа об этой битве - о сражениях с войной, погодой, и, не в последнюю очередь, с закоснелыми деревенскими привычками. Я остановлюсь на некоторых, основных эпизодах.
Острее всего стояла проблема ручного труда. Армия успела высосать значительную часть работников, и жадно жаждала большего. В начале 1917 года, военное министерство уведомило мистера Невиля Чемберлена - в то время он возглавлял службу воинской повинности - что хочет получить в первом квартале 350 000 рекрутов категории «А» и 100 000 «Б» и «С». Это был счёт, выставленный нам за «победы» на Сомме вкупе с авансом на следующие, по задумкам военного конклава в Шантильи, победы такого же рода. Все производства, в том числе важнейшие, должны были оплатить этот счёт - аграрное среди прочих. Квота, павшая на деревню, составила 30 000 человек.
Военный кабинет обсудил цифры министерства, но не сумел уклониться от очередного жертвоприношения. Мы решили пойти путём замены, и направить в село служащих территориальных войск, избыток рекрутов; усилить сельское хозяйство садовниками и людьми подобных занятий; в поле могли поработать женщины; стоило подумать над мобильностью рабочей силы. Помимо этого, мы озадачились механизацией пахотных работ.
Дискуссия коснулась интересного предмета. Лорд Френч указал, что передача людей из Территориальных войск в сельское хозяйство нанесёт ущерб обороне страны, и он не сумеет должным образом исполнить свой долг при рейде противника к нашим берегам; затем Военный кабинет официально освободил Френча от такой ответственности, отдав приказ своим именем. «Риск рейда» был жупелом тех дней, его предъявило Адмиралтейство, пугая всех опасностью германского десанта. Дряхлый, покрытый пылью бука старейшее и выгоднейшее для военных орудие в нашем арсенале: во все времена, когда адмиралам и генералам нужны были дополнительные люди, деньги или машины, они непременно доставали этого буку, чистили его от пыли, окрашивали в цвета пламени. В прошлом столетии буку наряжали во французский мундир. В нашем - в немецкий. Теперь военным нужны были люди, так что адмиралы заговорили в унисон, что не сумеют ни с гарантией, ни без оной помешать противнику прийти в Англию с армией в 160 000 человек; что Гранд Флит не успеет вмешаться раньше чем через 24 часа - считая от появления германской флотилии у наших берегов. Печально было видеть эту нервическую беспомощность в лордах-адмиралах крупнейшего флота в мире - но те же адмиралы, не краснея, заявляли, что не способны подойти к берегу Фландрии на дистанцию выстрела по гнездилищам субмарин из опасения повредить своим броненосцам; те же адмиралы декларировали беспомощность в борьбе с этими субмаринами. Но всякий понимал, что если бы Германия, при нашем господстве над морем, рискнула бы послать экспедиционные силы; если бы она - пусть так - сумела бы высадить их на берег, причём со всем необходимым снаряжением, то очень скоро немецкий экспедиционный корпус попал бы в окружение с земли и воды и сдался бы на капитуляцию; а войсковые транспорты с кораблями эскортной флотилии пошли бы на дно или попали в плен. Военный кабинет отказался считаться с рыданиями военных, и лорд Френч согласился с нашим мнением, указав на крайне малую вероятность такого рейда. Министры сочли, что наша нужда в продуктах питания куда болезненнее и насущнее страшных пророчеств старой сказки. И Кабинет утвердил решение о наборе сельских работников из армейских частей.
Следующим источником рабочей силы стали лагеря военнопленных. Здесь мы столкнулись с двумя препятствиями: во-первых, военные настаивали на очень строгих условиях их содержания, в предупреждение побегов; затем, на первых порах, британские фермеры не слишком жаловали таких странных помощников. Мало-помалу военнопленные пошли в работу и показали себя настолько хорошо, что предубеждения крестьян рассеялись, а военное министерство признало, что побеги пленных не представляют большой опасности. На деле, они не выказывали охоты убегать. За весь 1917 год из страны сумели бежать только офицер и два рядовых; Кабинет, соответственно, пересмотрел условия надзора за германскими пленными, кто работали на фермах, и передал их на попечение местной полиции. Осенью 1918 года в британском сельском хозяйстве работали более тридцати тысяч германских военнопленных, помогая нам в уборке урожая.