Истинный образ. Р 2. Ч. 10. Экономика, общество, культура. Продолжение
КАТАРИЗМ И ПРАВЯЩИЕ КЛАССЫ
Однако в Окситании - и это может показаться довольно парадоксальным по отношению к тому, что было сказано выше - по-видимому, катаризм понемногу проник во все сферы общества с помощью знати, феодального сословия. По крайней мере, это видно из изучения реестров Инквизиции: и то же самое заметно из сообщений о событиях в Верфей и Альби, коллоквиуме в Ломбере, из письма Раймона V Тулузского - в общем, из всех документов второй половины XII века. Катаризм появляется в текстах, как феномен, явно пользующийся поддержкой знати. Вначале мелкой знати: рыцарей Верфей, Альби, Ломбера; затем великих сеньоров, как Раймона VI Тулузского, открытого и толерантного к Добрым Людям, в отличие от своего отца; Роже Тренкавеля и его жены Азалаис Тулузской; графской семьи де Фуа, женщины которой становились совершенными с начала XIII века. Катаризм в Окситании явно становится особо изысканным способом достичь спасения согласно Евангелию…
Множество историков уже столетие показывает нам эту окситанскую знать до периода французского завоевания как традиционно легкомысленную, пустопорожнюю, слишком занятую интеллектуальными дебатами и мирскими удовольствиями, а не серьезными сражениями и воинскими доблестями… Естественно, что подобное падение нравов (Боже мой! Чем занимался король Педро Арагонский в ночь, предшествующую его поражению при Мюре в 1213 году? Я уверена, что Вы угадали!), недостаток воинских доблестей у «провансальской расы» (неудивительно, что Жанна д’Арк была почти из Лотарингии!) и разногласия между крупными и мелкими сеньорами, которые никогда не забывали своих пустых ссор, вместо того, чтобы объединиться общим фронтом против армии захватчиков (Галльская война сообщает о тех же недостатках кельтской знати. Автор - Юлий Цезарь), являлись главными причинами поражения «Юга» в войне с разумными франко-германскими крестоносцами Церкви и Симона де Монфора…
Надеюсь, читатели понимают, что я высмеиваю здесь, конечно, чрезмерные аспекты этих тезисов, выброшенных теперь на свалку Истории вместе со всеми теориями о господствующих расах. Не случайно они процветали во Франции в эпоху правительства Виши, потому что вряд ли окситанская знать так уж сильно отличалась от знати более северных регионов современной Франции или Западной Европы.
Дело в том, что городскими консулами крупных городов - Тулузы, Каркассона, Безье и так далее, во власти высшей знати - по крайней мере, графа Тулузского и виконта Тренкавеля - была пробита значительная брешь. Конечно, вассалы этой знати представляли собой весьма светскую касту - в маленьком замке Мираваль в Кабардес дискутировали о Любви так же искусно, как и при дворе Раймона VI - но все больше и больше беднеющую. К этому приводило отсутствие права старшинства в обычном романском праве, господствовавшем в этом краю, когда сеньории делились между несколькими наследниками, среди которых могли быть и дочери. (Например, крошечный и куртуазный замок Мираваль, о котором упоминалось выше, в начале XIII столетия принадлежал, как минимум, шести совладельцам). В то же время рыцари, находящиеся на службе у сеньора замка, присоединив к нему башню, часть укреплений и клочок земли, тоже потихоньку поднимались до ранга совладельцев, как в Фанжу. Эта знать бургад, бедная и многочисленная, стала наиболее благодатной средой для Добрых Людей.
Здесь были и реальные политические проблемы: виконтство Тренкавель (Каркассон, Альби, Безье, Разес) было слишком крупным образованием, плохо управляемым и администрируемым. Нарождающееся городское бюргерство и почти именитый патрициат (но так, впрочем, было и в Тулузе) демонстрировали постоянное желание сбросить иго виконтов, и даже сами виконты приносили оммаж королю Арагона, чтобы защититься от своих могущественных соседей графов Тулузских и де Фуа, с которыми, однако, они были связаны кровными узами. Потому разграничение катарских епископств Тулузен и Каркассес между Монреалем и Фанжу имело и некоторый политический смысл.
Играли ли иерархи окситанских катарских Церквей роль «библейских» мудрых арбитров, как, например, в Боснии, где тамошние иерархи выполняли функцию дипломатов для господствующего сословия на очень высоком уровне? Это весьма здравая мысль, потому что такая практика наблюдается от случая к случаю при разрешении споров между сельской знатью и ее соседями - обитателями деревень и хуторов. Можно сказать, что ревностное и относительно массовое вовлечение в новое христианство было, скорее, делом мелкой «народной» знати, чем великих князей (за исключением дам).
Теоретические причины, привлекавшие к катаризму представителей феодальных кланов, не вполне ясны. Если верить многочисленным версиям мифа о падении, рассказываемым разными проповедниками из Добрых Людей, то говоря о соблазне злого духа, увлекшего благие божественные создания, они объясняли, что этот дух вызвал у них прежде всего стремление к власти, а затем уже к телесным удовольствиям. Жан Маури, из Монтайю, пересказывает отрывок из проповеди Гийома Белибаста на эту тему Жаку Фурнье:
«(Злое божество) сказало им… что они смогут охотиться с одной птицей на другую, с одним животным на другое; и что одни из них станут королями, другие графами, иные императорами, иные господами над другими; и что он даст им познать добро и зло, если они захотят поверить ему и уйдут с ним…»
Каким образом речи такого рода, осуждающие практически всю светскую иерархию, особенно феодальную, представляющие такое аристократическое развлечение, как охота, в качестве удовольствия по сути своей дьявольского, могли привести к благосклонности знати? Здесь следует еще раз прояснить ситуацию: убить одно животное с помощью другого животного, или непосредственно, в любом случае противоречило евангельским запретам, составлявшим смысл жизни Добрых Христиан: «Не убий». Даже животное. Потому Добрый Христианин, посвященный через consolament и избегавший убийства, не мог не проповедовать своей аристократической пастве отвращения к охоте. Разумеется, еще более тяжким грехом было убить человека, и даже осудить его на смерть во имя справедливости и человеческой власти - скорее, дьявольской власти. В других текстах, другие катарские проповедники с большой экспрессией высказываются об отрицании подобных социальных практик. Не по-христиански отказываться подставлять другую щеку, или не вложить меч в ножны, как Петр перед арестом Христа. Так поступает только Римская Церковь, Церковь зла, согласно определению Дублинского Ритуала на окситан:
«Вот как все эти слова Христа противоречат действиям злобной Церкви Римской, ибо ее не преследуют ни ради добра, ни ради справедливости, ни ради чего иного; наоборот, именно она преследует и приговаривает к смерти всякого, кто не соглашается с ее грехами и преступлениями. И ее не гонят из города в город, наоборот, она господствует над городами, весями и провинциями, и она восседает среди роскоши мира сего, и ее боятся короли, императоры и бароны…»
Нет сомнений, что исходя из видения катарами мира как дьявольского, роскошь, светская иерархия и власть тоже не имели для них иной сущности, чем дьявольская… Право феодального правосудия (при разрешении крупных, средних и мелких дел…), неразрывно связанное в феодальном мире с воплощением этой власти, так же было неоднозначным образом запрещено Евангелием: «Не судите, и не будете судимы. Не осуждайте, и не будете осуждены» (Лк. 6, 37), и более того: «Бог не сотворил смерти и не радуется гибели грешников» (Прем. 13) и т.д. Скорее всего, таковы были причины, по которым совершенные (высокого ранга) выступали арбитрами разногласий между верующими из мелкой знати: так в Монсегюре катарский епископ Бертран Марти миром решил проблему между Пьером Роже де Мирпуа и представителями города Ларок д’Ольм.
Отказ катарской Церкви от всякого институонализированного насилия, войны и смертной казни, ее отвращение ко всякой светской иерархии и отрицание права светского правосудия, вообще-то, не должны были бы создавать особый успех проповедям Добрых Людей в среде знати. То же можно сказать и об их эгалитаристских теориях социального плана, которые уравнивали случайностью перевоплощения людей в телах обеспеченных и телах угнетенных. Безмолвное согласие Добрых Людей на то, чтобы нуждающиеся сеньоры не выплачивали церковных податей, может быть, конечно, аргументом, но не настолько весомым, чтобы на самом деле очернить этот евангелический идеализм. Фактически, отношения, установившиеся между Церковью Добрых Людей и мелкой окситанской знатью, никогда не были деловыми, но крепкими и верными связями почти страстной сердечности.
КАТАРИЗМ И РЫНОЧНОЕ ОБЩЕСТВО
Если с одной стороны выходит, что катаризм под различными наименованиями, по-видимому, в целом предпочтительно укоренялся в зонах путей торговли и обмена, в ключевых регионах «докапиталистической» Европы (если позволительно употребить не очень симпатичное и достаточно анахроничное выражение), то с другой стороны, получается, что в Окситании он, несомненно, был прежде всего привилегированной религией как высшей, так и бедной знати. Здесь возникает очевидный парадокс, хотя и со многими оговорками. Прежде всего, класс буржуазии в эту историческую эпоху своего реального возникновения, конечно, сразу же попытался приспособить свои вкусы и нравы к моде высшего света, и даже сделать первые шаги в области экономического и политического развития. Так, например, было с социально-культурным феноменом трубадуров, которые очень быстро стали появляться не только из среды знати, но и буржуазии - и особенно в регионе Тулузен. Точно так же было, без сомнения, и с христианством Добрых Людей. Англичане поспешили придумать слово «снобизм» для обозначения такого рода соблазнительной привлекательности аристократической моды для богатых людей, которым недоставало «благородства» происхождения.
Кроме того, городской патрициат, пытавшийся использовать реальный экономический и социальный взлет вовлеченной в сделки и международную торговлю между Тулузой и Средиземным морем южной буржуазии, все больше и больше пытался, для усиления своей политической власти, фактически становиться знатью: так было и в Северной Италии, так было с консулами Тулузы, и с некоторыми семьями Каркассона, например, Морлян. Впрочем, южные «рыцарские» семьи вроде бы не питали никакой враждебности к этому социальному возвышению городской буржуазии, вопреки презрению, которое несколькими столетиями позже демонстрировала знать «меча» по отношению к знати «платья». Но все равно, эти две предлагаемые оговорки не объясняют того, почему в Окситании, как, впрочем, в Шампани или Италии, где класс торговой буржуазии теоретически имел более весомые, чем знать, причины принять катарское христианство, эта самая знать, по крайней мере, в Окситании, по-видимому, шла в авангарде этой новой интеллектуальной моды.
Нужно сказать, что прежде всего, в отличие от клира доминирующей Церкви, но также и от богомилов, Добрые Христиане участвовали в трудовых отношениях. Правила обязывали их зарабатывать себе на жизнь, по примеру апостолов, которые знали разные ремесла. Верующий из Акса (Ле Терм) прекрасно объясняет Жаку Фурнье послание катарского проповедника населению городов и деревень:
«(Он говорил)… что попы и клирики потому были злыми людьми, что вымогали и брали у людей десятину и налоги, а не зарабатывали собственными руками…»
Катарская Церковь не налагала никаких поборов на верующих для поддержания своего существования: впрочем, у нее никогда не было ни устава, ни необходимого юридического и административного аппарата для взымания подобного типа «силовых доходов», противоречащих ее евангелизму. Совершенные обоих полов работали собственными руками, и прибыль от этой работы составляла значительное количество финансовых поступлений в их Церковь, получавшую также, естественно, различные дары и завещания, особенно по поводу consolament умирающих. Эта Церковь не требовала ничего, но у нее в обычае было принимать «благочестивые подношения», по мере средств каждого и принесенные от чистого сердца, в то время, как каждый член этой Церкви, от самого скромного совершенного до епископа, без сомнения, проводил жизнь в индивидуальной бедности.
Катарские дома, дома совершенных мужчин и женщин, открывавшиеся в городах и городках, были настолько же мастерскими, насколько центрами проповеди и молитв: ткацкими, швейными, мастерскими по производству различных ремесленных предметов, необходимых для повседневной жизни, начиная от деревянных мисок и кончая роговыми гребнями. Так, в Фанжу, в «доме» - ткацкой мастерской Старших Пьера Бельома и Арнота Клавеля, маленькая Гильельма Ломбард, тогда еще ребенок, приносила мотки шерсти и получала в обмен орехи и доброе слово, и об этом, когда выросла, она рассказала инквизиторам.
Интересно, что благодаря своей дуалистической метафизике и правилам евангельской жизни, катарская Церковь была связана с экономическим миром, новаторским для своей эпохи - более с миром буржуазии и обмена, чем с традиционными земельными и сельскими ценностями феодальной сеньоральной системы. Конечно, катарская Церковь не вырубала леса, чтобы основывать монастыри и освобождать место для новых деревень, как это делали бенедиктинцы в эпоху, когда они внесли большой вклад в демографическое и экономическое развитие Западной Европы (эпоха Тысячелетия и «белого платья церквей»). Катарская Церковь не владела ни землями, ни поместьями. У нее не было ни арендаторов, ни тем более крепостных, работавших на ее полях и виноградниках. Она была общиной христиан, работавших и одновременно проповедовавших Слово Христово и пропагандировавших свое таинство. В городах и селениях эта Церковь открывала «дома», бывшие центрами распространения доктрины и христианских практик, где Старшие и жившие вместе с ними Добрые Христиане должны были неизбежно заниматься ремеслами, чтобы зарабатывать на жизнь и следовать правилам. Когда совершенные путешествовали, по двое, чтобы исполнять миссию проповедования и таинства consolament, то иногда нанимались в качестве сельскохозяйственных сезонных рабочих к светским хозяевам, весьма логично предпочитая ремесла, совместимые с их статусом путешественников.
Потому очень естественно они становились розничными торговцами, принося в разные места как продукцию различных катарских мастерских, так и Слово Добра. Посещая ярмарки в качестве бродячих торговцев, они были своими для других торговцев, и таким образом, к их словам больше прислушивались. Мы видим также, что совершенные занимались различными ремеслами, но, как правило, «мобильными», например, были врачами или плотниками. Между двумя пастырскими миссиями, возвращаясь в свой родной «дом», Добрые Люди брались за станок ткача, нож кожевенника, иглу швеи и делали новую продукцию, которую потом продавали. Став Добрыми Христианами, бывшие рыцари не стеснялись «унижаться» трудом. Вот простой пример, один среди многих:
«(Гийом д’Эльвес) говорил… что когда он жил потом в Кордес, то видел, как они публично держали там швейную мастерскую. Он видел Гийома де Вирак, рыцаря из Кордес… Когда они приходили в эту мастерскую, то встретили там также еретика Сикарда де Фигейраса, который жил вместе с ними, и Талабера из Сен-Марсель, и Пьера де Жиронда из Мазерака, которые ткали вместе с ними…»