Анн Бренон. Катарские женщины. Ч.5. Ночь и туман. Передышка
Пятая часть
Ночь и туман
Передышка
Некоторые авторы и историки ХХ века, без сомнения, раздраженные повсеместно распространенной грубой и нелепой эзотерикой, искажающей и дискредитирующей всякий ярко выраженный интерес к катаризму, иногда считали, что ставят историческое событие падения Монсегюра на надлежащее место, когда по возможности минимизировали всякую склонность к возвеличиванию его роли. Долгое время во французской историографии считалось хорошим тоном напоминать, что падение Монсегюра осталось почти незамеченным современниками. Но это нам не мешает. Мы всегда настаивали на том факте, что это, наоборот, было значительным событием, знаменовавшим поворот как в политической истории Франции, так и в истории идеи. События, означавшие начало гибели катаризма, даже если эта агония продолжалась еще в течение столетия.
Монсегюр был последним козырем в карточной игре, последней надеждой, последним шансом графа Тулузского остановить неумолимость Парижского трактата, попытаться спасти независимость и идентичность своих земель. В 1242 году в экспедиции в Авиньонет он использовал рыцарей из Монсегюра для того, чтобы поднять на восстание население Юга в помощь собственной попытке освобождения. Своим поражением он открыл это укрепленное место для мести короля и инквизиторов. После падения Монсегюра граф окончательно повернулся спиной к своим последним верным, ставшим фаидитами вне закона, и умер, злясь и срывая свой бессильный гнев на добрых верующих Ажэнэ [1].
Монсегюр был также последним местом присутствия в самом сердце края живой и бьющейся Церкви - как мы бы сказали о бьющемся сердце. После массовой казни на костре в 1244 году, дым от которого, возможно, был виден очень далеко, с той стороны, на которую обычно взирали с надеждой, с мест под линией гор, выжившие Добрые Мужчины и Добрые Дамы стали теперь чужаками под солнцем собственной земли. Подполье было отныне неизбежным. Общее разочарование, обостренное Братьями-Проповедниками, Инквизицией и французскими войсками, вызвало отречение, бегство в Ломбардию и доносы. До падения Монсегюра подполье хранило смысл, его функционирование было организовано, оно имело цель, питалось надеждой, Церковь была структурирована и способна инвестировать в будущее. После падения Монсегюра катаризм выживал разрозненными островками, он по-настоящему начал умирать. «Гидра» Бланш Кастильской в самом деле была обезглавлена.
Первыми исчезли те, кто придал этому евангельскому христианству сердечный и семейный оттенок: Совершенные Женщины. После Монсегюра для доброй верующей уже не было особого смысла просить о посвящении. Последние Добрые Дамы исчезли в терниях и снегах, в темницах и на кострах. Некоторые отреклись. Разумеется, их было меньше, чем мужчин. Очень немногие смогли бежать. Можно было бы сказать, что их исчезновение было естественным, если бы эта естественность не была плодом истощения физических сил, травли, страха и огня.
Верующие женщины на свой манер приняли эстафету. В последнем подполье катаризм сделался народным, он прятался в домах ремесленников и крестьян; простые женщины из пригородов и хуторов помогали в скитаниях как Добрым Людям, так и простым фаидитам. Они не могли больше надеяться вести монашескую жизнь, но намного чаще, чем их мужья и спутники, они, несмотря на опасность, массово просили об утешении на смертном одре [2]. Нужно сказать, что когда прошла первая волна страха и разочарования, молодые мужественные Совершенные Мужчины приходили из Ломбардии, чтобы попытаться реевангелизировать край, чтобы нести Слово Евангелия пастве осиротевших верующих. После Гийома Прунеля и Бернара Тильоля в Тулузен и Лаурагэ в 1270-75 годах наступило десятилетие Гийома Пажеса в Кабардес и Каркассес и нескольких его товарищей, которые попытались оживить веру и продолжали уделять таинства под грузом невзгод и опасностей. Но катаризм без Церквей, религиозных домов, Совершенных Женщин, стал как бы расслаиваться, понемногу утрачивать свой смысл. Отсутствие Добрых Людей привело к тому, что образ их стал несколько мифическим, их молчание практически сакрализовало их память. В эти мрачные времена среди верующих мало по малу стал развиваться обычай передавать и благочестиво хранить, как квази-реликвии, маленькие кусочки хлеба, благословленного Добрыми Людьми. Принятые ими из рук Совершенного, которого затем поймали и сожгли, или привезенные из Италии и принятые с радостью и благодарностью. Можно было бы вообразить, во времена Гвиберта де Кастра и Бланш де Лаурак такой объект катарского благочестия? Был ли отныне удивительный катарский рационализм осужден на то, чтобы кануть в океан суеверного благочестия во времена, которые начали становиться ему чужими?...
В то же время consolament, единственное и главное таинство Добрых Людей, тоже начало не то, что бы утрачивать, но, скорей, переориентировать свой первоначальный смысл. Будучи крещением и посвящением, оно все больше и больше ассоциировалось с таинством для умирающих, последним обрядом, обеспечивающим Спасение души. До преследований было хорошо известно, что даже если обряд был идентичным, его значение было иным; что consolament для умирающих, уделенный простым деревенским Добрым Человеком, ни в коем случае не означал вступления в христианскую жизнь, и если больной выздоравливал, но действительно хотел посвятить Богу остаток своей жизни, то ему следовало бы принять послушничество в доме Церкви, а затем быть посвященным кем-то из иерархии, Сыном или епископом. После этого жизнь в соблюдении Правил Евангелия и исполнении священнических обязательств могло обеспечить Спасение его души. Книги катарского Ритуала, дошедшие до нас, очень точны в этом пункте [3].
Именно для того, чтобы быть посвященным епископом, и только им, столько послушниц, таких, как Диас де Сен-Жермье или подруги Раймонды Жугля, поднимались в Монсегюр до 1243 года, чтобы ширить Евангелие среди опасностей низины, где Церковь все еще любили. В случае необходимости или близкой опасности возложение рук любого Доброго Человека или Доброй Дамы было равноценно возложению рук епископа, и в подполье такой вид посвящения стал довольно распространен - так Арнода де Ламот крестила Жордану дю Ногюйе, а мать Раймона Разейра - его сестру и свою дочь. Но также, понемногу, начала стираться разница между посвящением Доброго Христианина и актом веры последнего часа. Пример Раймонды, престарелой матери Фабриссы Видаль от 1274 года является исключительно важным и знаменует перемену в образе мышления. Consolament Добрых Людей превратился в обряд, обеспечивающий Спасение души в момнт смерти. Обстоятельства начали затирать удельный вес евангельской жизни, миссии проповеди и священничества. Все стало выглядеть так, как если бы верующие уготовили последним Добрым Людям миссию спасти как можно большее количество душ на ложе смерти, делая на этом больший акцент, чем на распространении евангельского учения, призванного напоминать в этом мире о Царстве Добра, новой земле и новом небе…
Эта эволюция, которая, впрочем, вовсе не являлась регрессом, наоборот, вписывается, как мы увидим, в удивительное сопротивление репрессиям со стороны философской и интеллектуальной традиции катаризма, являясь фактически логическим последствием ежедневного террора, когда вся пастырская организация работала на износ. Последние Добрые Люди, несмотря на свое мужество и часто отличное теологическое образование, могли только отбивать атаки и пытаться избегать ловушек Инквизиции и ее многочисленных агентов. В то же время интенсивность и жестокость преследований, мишенью которых они стали, придали их проповедям отзвук окончательного и словно бы насмешливого подтверждения евангельской аутентичности их послания. В народном сознании Совершенные остались наиболее яркими и верными представителями Церкви Христовой, Церкви гонимых и кротких, устремленных к иным радостям, тех, кто не отвечает злом на зло, тех, кого Писания всегда показывают как мишень для гонений злых людей, фальшивых пророков и фарисеев разного рода. Клирики Церкви Римской, которых население Тулузы в своем гневе проклинало еще больше, чем французских оккупантов, так явно противоречили примеру апостолов, что родился новый антиклерикализм, менее интеллектуальный, но более рьяный и конкретный, чем антиклерикализм интеллигенции 1200-х годов. Но эти клирики отныне были неразделимы с кортежами гонимых, которых они посылали на костры Инквизиции до конца Средневековья. И даже позже.
Последним посланием, которое катаризм упорно продолжал передавать, и которое переняли вальденсы на заре Реформации, было различие между гонимыми и гонителями, где истинные христиане всегда будут гонимыми. «По плодам их узнаете их» [4]. И правда, плоды католического дерева были весьма горьки.
[1] Он приказал сжечь 48 человек в Ажене незадолго до своей смерти в 1249 году.
[2] Книга R.Abels и H.Harrison “The Participation of Women…”, op.cit., дает нам интересную статистику по этому поводу на конец 13 века.
[3] См. Лионский Ритуал, перевод Рене Нелли, Ecritures cathares, op.cit., p.225.
[4] Это евангельское слово, взятое из притчи о благом и дурном деревьях (Матф. 7: 15-20 и Лук. 6:43-45) постоянно использовалось именно в данном смысле как катаризмом, так и прочими евангельскими движениями Средневековья. Катаризм в своих трактатах толкует эту фразу в свете дуалистической экзегетики.
Ночь и туман
Передышка
Некоторые авторы и историки ХХ века, без сомнения, раздраженные повсеместно распространенной грубой и нелепой эзотерикой, искажающей и дискредитирующей всякий ярко выраженный интерес к катаризму, иногда считали, что ставят историческое событие падения Монсегюра на надлежащее место, когда по возможности минимизировали всякую склонность к возвеличиванию его роли. Долгое время во французской историографии считалось хорошим тоном напоминать, что падение Монсегюра осталось почти незамеченным современниками. Но это нам не мешает. Мы всегда настаивали на том факте, что это, наоборот, было значительным событием, знаменовавшим поворот как в политической истории Франции, так и в истории идеи. События, означавшие начало гибели катаризма, даже если эта агония продолжалась еще в течение столетия.
Монсегюр был последним козырем в карточной игре, последней надеждой, последним шансом графа Тулузского остановить неумолимость Парижского трактата, попытаться спасти независимость и идентичность своих земель. В 1242 году в экспедиции в Авиньонет он использовал рыцарей из Монсегюра для того, чтобы поднять на восстание население Юга в помощь собственной попытке освобождения. Своим поражением он открыл это укрепленное место для мести короля и инквизиторов. После падения Монсегюра граф окончательно повернулся спиной к своим последним верным, ставшим фаидитами вне закона, и умер, злясь и срывая свой бессильный гнев на добрых верующих Ажэнэ [1].
Монсегюр был также последним местом присутствия в самом сердце края живой и бьющейся Церкви - как мы бы сказали о бьющемся сердце. После массовой казни на костре в 1244 году, дым от которого, возможно, был виден очень далеко, с той стороны, на которую обычно взирали с надеждой, с мест под линией гор, выжившие Добрые Мужчины и Добрые Дамы стали теперь чужаками под солнцем собственной земли. Подполье было отныне неизбежным. Общее разочарование, обостренное Братьями-Проповедниками, Инквизицией и французскими войсками, вызвало отречение, бегство в Ломбардию и доносы. До падения Монсегюра подполье хранило смысл, его функционирование было организовано, оно имело цель, питалось надеждой, Церковь была структурирована и способна инвестировать в будущее. После падения Монсегюра катаризм выживал разрозненными островками, он по-настоящему начал умирать. «Гидра» Бланш Кастильской в самом деле была обезглавлена.
Первыми исчезли те, кто придал этому евангельскому христианству сердечный и семейный оттенок: Совершенные Женщины. После Монсегюра для доброй верующей уже не было особого смысла просить о посвящении. Последние Добрые Дамы исчезли в терниях и снегах, в темницах и на кострах. Некоторые отреклись. Разумеется, их было меньше, чем мужчин. Очень немногие смогли бежать. Можно было бы сказать, что их исчезновение было естественным, если бы эта естественность не была плодом истощения физических сил, травли, страха и огня.
Верующие женщины на свой манер приняли эстафету. В последнем подполье катаризм сделался народным, он прятался в домах ремесленников и крестьян; простые женщины из пригородов и хуторов помогали в скитаниях как Добрым Людям, так и простым фаидитам. Они не могли больше надеяться вести монашескую жизнь, но намного чаще, чем их мужья и спутники, они, несмотря на опасность, массово просили об утешении на смертном одре [2]. Нужно сказать, что когда прошла первая волна страха и разочарования, молодые мужественные Совершенные Мужчины приходили из Ломбардии, чтобы попытаться реевангелизировать край, чтобы нести Слово Евангелия пастве осиротевших верующих. После Гийома Прунеля и Бернара Тильоля в Тулузен и Лаурагэ в 1270-75 годах наступило десятилетие Гийома Пажеса в Кабардес и Каркассес и нескольких его товарищей, которые попытались оживить веру и продолжали уделять таинства под грузом невзгод и опасностей. Но катаризм без Церквей, религиозных домов, Совершенных Женщин, стал как бы расслаиваться, понемногу утрачивать свой смысл. Отсутствие Добрых Людей привело к тому, что образ их стал несколько мифическим, их молчание практически сакрализовало их память. В эти мрачные времена среди верующих мало по малу стал развиваться обычай передавать и благочестиво хранить, как квази-реликвии, маленькие кусочки хлеба, благословленного Добрыми Людьми. Принятые ими из рук Совершенного, которого затем поймали и сожгли, или привезенные из Италии и принятые с радостью и благодарностью. Можно было бы вообразить, во времена Гвиберта де Кастра и Бланш де Лаурак такой объект катарского благочестия? Был ли отныне удивительный катарский рационализм осужден на то, чтобы кануть в океан суеверного благочестия во времена, которые начали становиться ему чужими?...
В то же время consolament, единственное и главное таинство Добрых Людей, тоже начало не то, что бы утрачивать, но, скорей, переориентировать свой первоначальный смысл. Будучи крещением и посвящением, оно все больше и больше ассоциировалось с таинством для умирающих, последним обрядом, обеспечивающим Спасение души. До преследований было хорошо известно, что даже если обряд был идентичным, его значение было иным; что consolament для умирающих, уделенный простым деревенским Добрым Человеком, ни в коем случае не означал вступления в христианскую жизнь, и если больной выздоравливал, но действительно хотел посвятить Богу остаток своей жизни, то ему следовало бы принять послушничество в доме Церкви, а затем быть посвященным кем-то из иерархии, Сыном или епископом. После этого жизнь в соблюдении Правил Евангелия и исполнении священнических обязательств могло обеспечить Спасение его души. Книги катарского Ритуала, дошедшие до нас, очень точны в этом пункте [3].
Именно для того, чтобы быть посвященным епископом, и только им, столько послушниц, таких, как Диас де Сен-Жермье или подруги Раймонды Жугля, поднимались в Монсегюр до 1243 года, чтобы ширить Евангелие среди опасностей низины, где Церковь все еще любили. В случае необходимости или близкой опасности возложение рук любого Доброго Человека или Доброй Дамы было равноценно возложению рук епископа, и в подполье такой вид посвящения стал довольно распространен - так Арнода де Ламот крестила Жордану дю Ногюйе, а мать Раймона Разейра - его сестру и свою дочь. Но также, понемногу, начала стираться разница между посвящением Доброго Христианина и актом веры последнего часа. Пример Раймонды, престарелой матери Фабриссы Видаль от 1274 года является исключительно важным и знаменует перемену в образе мышления. Consolament Добрых Людей превратился в обряд, обеспечивающий Спасение души в момнт смерти. Обстоятельства начали затирать удельный вес евангельской жизни, миссии проповеди и священничества. Все стало выглядеть так, как если бы верующие уготовили последним Добрым Людям миссию спасти как можно большее количество душ на ложе смерти, делая на этом больший акцент, чем на распространении евангельского учения, призванного напоминать в этом мире о Царстве Добра, новой земле и новом небе…
Эта эволюция, которая, впрочем, вовсе не являлась регрессом, наоборот, вписывается, как мы увидим, в удивительное сопротивление репрессиям со стороны философской и интеллектуальной традиции катаризма, являясь фактически логическим последствием ежедневного террора, когда вся пастырская организация работала на износ. Последние Добрые Люди, несмотря на свое мужество и часто отличное теологическое образование, могли только отбивать атаки и пытаться избегать ловушек Инквизиции и ее многочисленных агентов. В то же время интенсивность и жестокость преследований, мишенью которых они стали, придали их проповедям отзвук окончательного и словно бы насмешливого подтверждения евангельской аутентичности их послания. В народном сознании Совершенные остались наиболее яркими и верными представителями Церкви Христовой, Церкви гонимых и кротких, устремленных к иным радостям, тех, кто не отвечает злом на зло, тех, кого Писания всегда показывают как мишень для гонений злых людей, фальшивых пророков и фарисеев разного рода. Клирики Церкви Римской, которых население Тулузы в своем гневе проклинало еще больше, чем французских оккупантов, так явно противоречили примеру апостолов, что родился новый антиклерикализм, менее интеллектуальный, но более рьяный и конкретный, чем антиклерикализм интеллигенции 1200-х годов. Но эти клирики отныне были неразделимы с кортежами гонимых, которых они посылали на костры Инквизиции до конца Средневековья. И даже позже.
Последним посланием, которое катаризм упорно продолжал передавать, и которое переняли вальденсы на заре Реформации, было различие между гонимыми и гонителями, где истинные христиане всегда будут гонимыми. «По плодам их узнаете их» [4]. И правда, плоды католического дерева были весьма горьки.
[1] Он приказал сжечь 48 человек в Ажене незадолго до своей смерти в 1249 году.
[2] Книга R.Abels и H.Harrison “The Participation of Women…”, op.cit., дает нам интересную статистику по этому поводу на конец 13 века.
[3] См. Лионский Ритуал, перевод Рене Нелли, Ecritures cathares, op.cit., p.225.
[4] Это евангельское слово, взятое из притчи о благом и дурном деревьях (Матф. 7: 15-20 и Лук. 6:43-45) постоянно использовалось именно в данном смысле как катаризмом, так и прочими евангельскими движениями Средневековья. Катаризм в своих трактатах толкует эту фразу в свете дуалистической экзегетики.