Анн Бренон. Жизнь и смерть. Ч.5. Последнее слово за катаризмом
25. Следует ли оставить последнее слово за катаризмом?
Разумеется, мы оставим за катаризмом последнее слово - это самое меньшее, что мы можем для него сделать. Что может быть более естественным после путешествия по следам, которые позволяют нам увидеть средневековые документы, после того, как мы узнали его историю и способ жизни, чем попытка выразить в современный словах то, что Добрые Люди Средних веков, пронесясь падающей звездой, оставили нам, как отзвук своего все еще слышимого голоса? Ведь на карте христианства их «территория» осталась в Средневековье, отмеченная особыми, присущими ему чертами, как физическими, так и ментальными, которые выглядят для нас сегодня столь же чужими, как и рвение Инквизиции по отношению к своим противникам. Но катаризм был также и формой христианства, отбросившей насилие со столь евангельской пылкостью, что именно это не позволило истории полностью и окончательно поместить его в разряд религий, «вышедших в тираж». Но нелепым анахронизмом будет считать катаризм философией или разновидностью гуманизма: он попросту был Церковью.
Что мы можем сегодня думать о спасении души? В те времена это была основная забота христианского народа, и именно это обеспечило Добрым Людям столь значительный успех в тех местах, где политические власти дали им возможность публично проповедовать; а доказательством ценности их рецепта христианского Спасения служила очевидная святость их жизни. «Да, я верил, что эти еретики были добрыми мужчинами и добрыми женщинами и что они имели самую большую власть спасать души…» - признавались жители Лаурагэс, Тулузен, Альбижуа перед трибуналом Инквизиции. С точки зрения христианского народа окситанских castra, Спасение, которое обеспечивали Добрые Люди, на самом деле не противоречили правилам и литургическим жестам, совершаемым попами в часовнях: это Спасение было дополнением, добавлением, окончательным завершением этой хрупкой, опасной жизни, питавшейся иррациональными верованиями, поддерживаемой благочестивыми жестами и устремленной на иной мир.
Сегодня мы испытываем трудности с тем, чтобы полностью разделить эту уникальную и трагическую тревогу о Спасении душ. Точно так же, как сегодня мы с трудом можем сдержать улыбку, представляя жесты Добрых Людей, их многочисленные простирания и коленопреклонения, их постоянные литании Adoremus, Pater и Benedicite. Их аскезу на грани возможного, их посты на хлебе и воде в один день из двух, их отказ от малейшего физического контакта с человеком противоположного пола, суровая жесткость их образа жизни - все это может показаться нам абсурдным и бесполезным, даже отталкивающим. Религиозность полностью обновилась. Те из нас, кто сегодня считает себя верующим, возможно, отказались бы от их пути Спасения, одновременно строгого и хрупкого, с обязательными сакраментальными жестами, практически того же рода, что и у средневекового католицизма. Великие открытия религиозных надежд вот уже несколько столетий, с тех пор, как Лютер разбил закостеневшую средневековую схоластику, позволяет каждому совершать собственные духовные - но не связанные буквой - поиски Евангелия. Возможно, я попробую упрощенно, в нескольких общих тезисах изложить оставшиеся мысли, которые, признаюсь, в основном лежат за пределами заявленной темы.
Как можно попытаться честно понять, не впадая в анахронизм и не превращая его в новатора в области религиозной толерантности и свободомыслия, средневековый катаризм с точки зрения нашего ХХ века? Как можно его понять, не укрываясь в стенах узколобого и не современного католицизма, не пытаясь всеми силами маргинализировать и приуменьшить значение феномена катаризма, карикатуризировать еретиков и уменьшить ответственность Римской Церкви за их преследования, словно в страхе, что сегодняшнюю Церковь можно призвать к ответу с позиции абсолютной справедливости? Как поднять вопрос о том, где найти достойное место для катаризма?
Это опасное занятие. На этот вызов я могу предложить разве что свой собственный ответ, но по-моему, он того стоит. Ответ человека ХХ века, который знает достаточно латынь или старый окситан, чтобы без особых ошибок читать средневековые тексты, но ни во что остальное больше не верит в силу сомнений. Что нашим основным мотивом осталась неустанная жажда справедливости и правды. И это приводит нас к Добрым Людям, которые не провозглашали ничего другого[1].
Часто можно прочесть, что было бы неправильным обвинять средневековую Римскую Церковь в нетолерантности. Что понятие толерантности не имеет ничего общего со Средними веками. Это правда. В то же время, текст начала XIII века говорит нам о «грехе толерантности» - в котором оказалось виновно католическое население города Безье, поскольку отказалось выдать еретиков (за что и поплатилось во время массовых убийств 22 июля 1209 года)[2]. Разумеется, было бы абсурдным оценивать концепцию крестового похода или Инквизицию с анахронической точки зрения нашего гуманизма - гуманизма конца второго тысячелетия. Но ведь нетолерантность не исчезла из нашей среды, точно так же, как и толерантность не была полностью исключена из средневекового контекста.
Я считаю, что если катаризм и может сказать нам сегодня что-то полезное, то это, скорее всего, вряд ли поповеди о падении ангелов и божественной природе Христа, но они могли бы повторить для нас свой лейтмотив о двух Церквях. Хотим мы того или нет, независимо от наших ценностных суждений, именно два типа Церкви противостояли друг другу в течение нашей средневековой истории - та, которая допускала насилие, и та, которая его не допускала: и одна из них была уничтожена. Размышления об этих двух возможных типах религиозных концепций, скорее всего, никогда не утратит своей актуальности. И, наверное, сегодня эти размышления приобретают особую остроту. Всегда были и, вероятно, еще долгое время будут, если мы не будем настороже, Церкви, которые бегут и прощают, и которые владеют и сдирают шкуру. Это предупреждение старого Пьера Отье, скорее всего, надолго переживет акт о пареаже Андорры…
Нет сомнений, что прочтение катарами Нового Завета, в основу которого было положено не что иное, как постулат о всеблагости Бога, давало больше перспектив христианской надежды, чем мрачное манихейство Римского христианства, взвешивающее судьбу душ на Страшном Суде, который мог изгнать их в вечное проклятие. Но зародыш надежды этого иного христианства, уповающего на бесконечное терпение и прощение Божье в теологической катарской рефлексии, несмотря на ее расплывчатость и догматическую нечеткость, медленно развился в полный отказ от вечного ада. Конечно, все катары, жившие между X и XV столетием, от берегов Северного моря до Малой Азии, не формулировали это так безапелляционно. Понятие о всеобщем Спасении было логическим завершением кропотливой и постоянной работы и раздумий христиан-катаров над Писаниями. Альбанисты и друзья Джованни де Луджио дошли до этого пункта. Наши окситанские Добрые Люди тоже.
«Пьер Отье говорил, что после конца света весь видимый мир будет полон огня, серы и смолы, и будет пожран; и это он назвал адом. Но все души людей тогда будут в раю, и в небе будет столько же счастья для одной души, сколько и для другой; все будут одним, и каждая душа будет любить другую, как любят своего отца, мать или детей…»[3].
Эта радостная уверенность в Спасении Божьем в те времена, когда Римская Церковь гремела анафемами и отлучениями, угрожая жаром адских котлов, без сомнения, придавала еретическим проповедникам своего рода ясное добродушие, ставившее их как бы «над схваткой». Конечно, их ужасно преследовали. Их живые и мертвые тела придавали огню, причем не столько из очистительных мотивов (очистить христианский мир от чумы или проказы ереси - это фраза из словаря инквизиторов), сколько с более четкой целью: то, что Инквизиция превращала тела в пепел, было знаком вечного проклятия душ. Нераскаявшиеся еретики были исключены из процесса воскрешения тел, который должен произойти, когда в Судный День откроются могилы католиков, когда Сын Человеческий придет с силою великою судить живых и мертвых. Нераскаявшихся еретиков Сын Божий уже не должен был судить, инквизитор уже осудил их за Него на вечное проклятие. Это были безнадежные души. Проигранные дела.
Хотя инквизиторы и облегчили таким образом задачу Сына Божьего, Которого их Церковь ожидала в День Суда, по работе с безнадежными случаями, эти еретики, которым нечего было ждать, сами эти еретики скромно признавались своим верующим, что они не уверены в том, что смогут спастись сами в конце теперешней полной невзгод жизни, если случится так, что они отрекутся от своей веры из страха огня, и им тогда придется в другой жизни вступить на путь Справедливости и Правды. Но наоборот, клирики Римские и инквизиторы, которые их преследуют:
«…теперь они слепы и глухи, ибо они не видят и не слышат голоса Божьего. Но, в конце концов, даже пройдя через большие трудности, они дойдут до понимания и признания своей Церкви, и в других телах они познают правду.» [4].
Разумеется, с точки зрения добрых людей, не было никакой причины для того, чтобы исключить души инквизиторов из всобщего Спасения душ Божьих. Для них не существовало безнадежных случаев в свете бесконечной возможности прощения и любви Отчей. В глубине души самого худшего преступника прячется маленькая божественная искра, которая однажды проснется и достигнет святости и Спасения. В глубине души каждого из нас живет прекрасный человек, которого мы не знаем, который еще не проснулся, но которого можно пробудить, придать ему мужества… Утопия? Разумеется, но разве не по способности к утопии можно оценить прорыв человечества? В практическом плане, добрые люди смотрели с горькой иронией на совсем не евангельские деяния католических инквизиторов своего времени. Например, когда речь шла о крестовых походах - в частности, о крестовом походе, к которому призывал папа против королевства Арагон, виновном в том, что оно выступило против папского союзника Карла Анжуйского в Италии. Реестр Инквизиции сохранил для нас мрачное критическое замечание, отпущенное когда-то Добрым Человеком Фелипом д'Алайраком, который услышал, как римский клирик обещает индульгенции тем, кто отправится за море: «Хо! Вот как люди собираются достигать Спасения - убивая других людей!»[5]. Впрочем, Пьер Отье однажды объяснял одному из верующих, что единственный крест, который надо взять на себя, чтобы следовать за Христом - в соответствии с Его Словом: «возьми крест свой, и следуй за Мною» (Матф.16:24) и т.д. - это «крест добрых дел и истинного покаяния и должного соблюдения Слова Божьего». Никакого нашитого на грудь креста, чтобы проливать кровь[6]. Даже в Средневековье была возможна критика - разумеется, еретическая - христианской легитимности крестового похода…
Несмотря на архаику своих ритуалов, и сакраментальную жесткость достижения христианского Спасения, средневековый катаризм все же оказался способен через столетия Истории преподать нам урок о том, что Церковь может обойтись без принуждения. Это позиция преследуемой христианской Церкви, которая имела право критиковать, иногда весьма едко, позицию христианской Церкви-преследовательницы. Тем более, что никакие предположения историко-фантастического характера, ставящие катаризм в доминирующую позицию по отношению к превратившейся в меньшинство Римской Церкви, не могут вложить в его руки никакого орудия принуждения. Если бы катаризм стал применять средства зла, оружие мира сего, то это означало бы, что он перестал быть тем, что составляло сущность его бытия: благим деревом Христовым, которое познается по благим плодам. Кстати, в Боснии христианство Гости, не преследуемое до середины XV века, принятое большим количеством владетельных семейств, медленно, явственно и постепенно вырождалась, но, тем не менее, никогда не пользовалась своей благоприятной ситуацией, чтобы заняться какими-либо репрессиями других Церквей - Сербской православной или католической, представленной францисканцами.
Катарское христианство не признавало никакой искупительной ценности за страданиями Христа. Оно рассматривало Его Страсти так же, как и преследования, испытанные апостолами. Это противоречило интерпретации Страстей Римской Церковью, которая подчеркивала необходимость терпеть. Катарское христианство осуждало навязывание страданий. Оно обличало его как деяние злого мира, «который ненавидел и преследовал Господа Нашего, как и апостолов Его» (Пьер Отье, парафраза 1 Ио. 3: 13). Само по себе страдание не несло для катаризма никакого позитива, не имело никакого хорошего результата, никакого значения. Потому оно не могло соответствовать воле Божьей, не могло быть частью никакого Божественного предначертания, никакого космического плана. Источником страдания является насилие и преследование, а корнем преследования является Зло. Будучи преследуемы, катарские христиане обличали преследования «благих, которые желают неукоснительно держаться своей веры» (Пьер Отье) делами князя мира сего. Если бы Церковь Добрых Людей стала бы пользоваться средствами мира сего, она бы стала Церковью мира сего, и прекратила бы быть Церковью Христовой.
Считаем ли мы средневековой концепцию толерантности или нет, следует признать, что катаризм в разгар Средневековья выступал против всякого крестового похода, против всякой Инквизиции, что он был христианством, которое провозглашало, что в Евангелии сказано: нельзя служить благому делу средствами зла. Христианством, которое осмеливалось утверждать, что даже самые злобные его противники однажды, без всякого насилия придут к Спасению. Что нельзя претендовать на служение Богу, руководствуясь злом. В разгар Средневековья катаризм предложил модель Церкви, полностью отвергшей насилие.
«Вот что говорит Христос (Матф. 12:33): «Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым». По этой причине Церковь Божья стремится к тому, чтобы всякий ее плод был благим, чтобы походить на своего благого Учителя и Пастыря Иисуса Христа…»[7].
Конечно, значение этого послания носит более общий характер и выходит за рамки катаризма как такового; и оно направлено как к христианам, так и к нехристианам. Важно то, что к нему все еще следует прислушиваться, особенно сегодня, когда некоторые Церкви вновь проповедуют насилие и принуждение, как если бы все это было приятно какому-то Богу насилия. Но это и есть маленький, скромный камень, который катарские Писания заложили в здание человеческой культуры. Этот камень заложили люди, которых уничтожили, но сами они никогда не убивали. Есть две Церкви, одна бежит и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру.
[1] Этим опасным занятием увлекся до меня - и вместе со мной - мой друг Пьер-Жан Рафф, протестантский либеральный пастор, который попытался извлечь теологическую перспективу из исторических средневековых элементов катаризма. Он также анализирует катаризм как христианство открытия. См.: Anne Brenon, Pierre-Jean Ruff, Le christianisme des Bons Hommes... Paris, Eglise reformee de la Bastille, 1995.
[2] Именно на эту тему см. отличную книгу Жака Берлиоза: Jacques Berlioz, Tuez-les tous, Dieu reconnaitra les siens, Toulouse, Loubatieres, 1994.
[3] Показания Сибиллы Пейре перед Жаком Фурнье. Перевод Жана Дювернуа: Jean Duvernoy, Le registre d’Inquisition... cit., t.2, p.573. См. Anne Brenon, Les femmes cathares... cit., p. 373.
[4] Показания Сибиллы Пейре... Cit., p.579.
[5] Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, ed. cit. по Jean Duvernoy, t. 3, p. 1012.
[6] О подробностях см. мою книгу Les femmes cathares, cit. p. 366.
[7] Дублинский Ритуал на окситан. Перевод Анн Бренон в Rene Nelli, Ecritures cathares cit. p. 282.