совесть
письмо из дома было хорошим и длинным, но он запомнил из него только одно, как ему казалось - главное: «Тимка, приезжай... корова отелилась, молочко будет... приезжай!» вот! - это самое «приезжай» - так занозой и застряло в его голове, никак не давая покоя. он-то хорошо знал, что значит «корова отелилась»... впереди была, хоть и недлинная, но зима, а жрать у него уже и сейчас было нечего, и поддержки ждать неоткого - дома, на селе, и без него едоков хватало, а здесь, в городе - кому он вообще нужен!
то ли с голодухи, то ли от своих невесёлых мыслей, но проснулся он рано, ещё затемно. слышал, как поднялась и ушла на базар хозяйка. потом, когда стало светать, завозился сосед, с которым они напару снимали эту комнату... быстро собрался и тоже ушёл. тоже на базар - он знал это наверняка, ведь, было воскресенье - базарный день... «приезжай...», «приезжай...» - звали его откуда-то издалека, а он лежал в сумерках, глядя на потолок, и не знал, что ему делать.
уехать сейчас - значит, бросить учёбу. значит - вернуться домой, на хутор, и наверняка стать - шофёром, как отец, как старший брат. или трактористом... а он хотел быть - врачом. точка. и, наверное - жить в городе... а главное - сдаться, отступить - как? но жрать, действительно - было нечего, и незачем подниматься и привычно идти на базар - денег тоже не было. уже целую неделю. совсем. и не было у него никаких видимых сопротивлений этому занозливому «приезжай!».
привычка сильнее человека, и когда совсем рассвело, он всё-таки - встал, умылся, оделся - и тоже пошёл на базар. так, без всего, с пустыми руками, бесцельно, по-привычке. на южном базаре в базарный день всегда есть на что посмотреть! он - как выставка, или музей. для глаз. а для души... базар - отличное место уединения. где можно открыто, на глазах у всех - неспеша побродить в полном одиночестве, потереться о чужие души, при том ничьих своей не задевая. ведь, одиночество - это равнодушие к тебе того, что тебя окружает. и его легче разделить с целым базаром, чем с каким-то облупленным потолком...
была почти середина дня и базар уже шёл на убыль... он почему-то сразу, издали, но совершенно случайно заметил этого крупного мужика, стоящего к нему спиной и что-то покупавшего у противоположного прилавка. лица его он не видел, зато увидел, как, запихивая деньги обратно в задний карман своих брюк, этот незнакомый ему мужик - обронил одну деньгу... скомканная бумажка выпала из его кармана, да так и осталась лежать на затоптанной земле близ прилавка. а мужик - ушёл. ничего не заметил.
он - неспеша подошёл к этому прилавку, небрежно наклонился, будто поправляя шнурок, подхватил в кулак выпавшую деньгу, выпрямился, сунул руку с ней в карман, и... пошёл в противоположную от мужика сторону. неспеша. хотя, сердце его почему-то вдруг начало биться - нестерпимо и яростно, как при быстром-быстром беге, словно оно и сейчас чему-то сопротивлялось, какому-то своему, неведомому, «быстрому бегу»... но он продолжал идти - необорачиваясь и неспеша. только голова сама собой втянулась в плечи, словно ожидая что кто-то сейчас его схватит сзади за шиворот и громко скажет: «Куууда пошёл! а ну-ка, верни, что взял!». и казалось ему, что весь базар теперь - замер и неотрывно смотрит ему в затылок, отсчитывая каждый его шаг. молча.
но никто так и не схватил его за шкирку, и не закричал истошно - «Держи вора!», да вряд ли вообще кто-нибудь обратил на него внимание... однако, оглянулся он - только выйдя за базарные ворота. никого! тогда-то он - подхватился, и стремглав бросился домой - за мешком, базар-то уже заканчивался и нужно было успеть! он успел. он купил тогда - картошки, масла, лука и хлеба. «на все» - на сколько хватило той мятой, выпавшей из чужого кармана, бумажки.
и... потихоньку «зАжил», потому что, потом их как-то послали «на кукурузу», а потом ещё куда-то, а потом - пришла посылка из дома... вобщем, одно слово - зАжил, жизнь наладилась. и никогда больше в жизни на его пороге не стоял этот страшный «не_тётка» - голод... но это он сейчас, с огромной высоты своих лет знает и так говорит, а тогда, в конце сороковых, уже зимой, на каникулах, сидя в родном доме на хуторе, на уютной кухне, за неизменным чаем, он рассказал всё - маме и деду. честно рассказал, без утайки, от корки до корки, всё, как есть. а рассказчик он всегда был отменный...
«И всё-таки, Тимка, ты дожен был ему эти деньги вернуть» - выслушав всё и немного помолчав, только и сказал обычно немногословный дед. он был - молоканским проповедником... «Как же дед?! Ведь, я же бы тогда пропал. Точно, пропал бы!» - горячо удивлялся Тимка. дед отлично знал - и что такое голод, и что это значит - «пропАсть», но лишь молчаливо и как-то рассеянно всё смотрел и смотрел на своего внука, никак не возражая и не оправдывая. «И деньги - он же сам выронил. Сам! И их бы просто кто-нибудь другой упёр... да и ушёл он очень быстро... и не знаю я его, а как найдёшь?!...» - всё неунимался со своими доводами Тимка. но дед - молчал...
Он и по сей день, наверное, так и молчит, где-то там - внутри, в глубине, у самого основания, где в человеке ещё даже души нет, где она только-только начинается, на чём она держится. и не давая покоя, Он молча смотрит оттуда, заставляя давно уже седого Тимофея, раз за разом, пересказывать эту историю уже - своим внукам, Его пра-правнукам... и не будет этому конца. потому что, переступая через совесть, люди договариваются лишь с самими собой - кто с разумом, кто - с душой, а совесть... нет... она - немая, и невозможно договориться с тем, кто всё время молчит.
везде присутствует, всё знает и всегда - молчит.