УНИВЕРСИТЕТ И ГОСУДАРСТВО: ПЛОДЫ МОДЕРНА
Оригинал взят у civil_disput в УНИВЕРСИТЕТ И ГОСУДАРСТВО: ПЛОДЫ МОДЕРНА
В Новую Эпоху кардиналы уже не управляли полетом ангелов.
Они увидели, что порох и налоги обладают гораздо большим потенциалом и потребовали точного учета сил и средств.
Смена парадигмы
В XVI - XVII вв. в Европе, и, с задержкой примерно в сто лет, т.е. с конца XVII - начала XVIII вв. - в России, происходит резкая смена парадигмы общественного развития.
Уходящую эпоху мы сегодня называем Средневековьем и связываем это время с господством церковной идеологии в общественной жизни и государственном управлении.
Средневековый университет не был научным учреждением. Это был образовательный отдел Церкви, главной функцией которого была трансляция обществам и государствам средневековой Европы христианской культурной традиции.
Виднейший ученый позднего Средневековья, и «ученый», разумеется, в средневековом понимании этого слова, голландец Корнелий Отто Янсений (1585-1638), профессор богословия Лувенского университета, епископ Ипрский, рассуждал следующим образом:
«Неужели они верят, что мирское, тленное государство способно оказаться превыше религии и церкви? Неужели наихристианнейший король способен предположить, что, направляя и осуществляя собственные мечтания, он не обязан проводить в жизнь и оберегать мечтания Господа своего Иисуса Христа?.. Неужели он осмелится заявить Господу: да пропадет и сгинет Твоя власть, и слава, и вера, что учит людей почитать Тебя, если благодаря этому государство мое будет защищено?..» Jansenius. Mars Gallicus
К советам Янсения прислушивались Блёз Паскаль и Фердинанд II, император Св. Римской Империи: «В государственных делах, которые столь важны для нашего священного призвания, нельзя все время иметь в виду соображения человеческие; скорее, следует надеяться на Господа и верить только в Него». Quellenbuch Geschichte (Австрийские исторические первоисточники)
В этих двух цитатах мы видим полное совпадение взглядов Ученого и Администратора, эти взгляды, ставившие душу выше тела, а религиозную доктрину выше политической целесообразности составляют суть культуры средневекового государства.
Но для «галльского Марса», к которому обращен гнев Янсения, и которому пытался противостоять Фердинанд, соображения веры и морали являются вторичными.
В 1635 году гражданская война в центральной Европе, которая к этому моменту продолжалась уже 17 лет, могла прекратиться вследствие полного истощения Германии: страна потеряла треть прежнего населения, ее города были поражены эпидемиями и голодом.
Но в этот момент Ришелье пишет Людовику XIII письмо, превратившее эту войну в Тридцатилетнюю:
«Если знаком особенного благоразумия являлось сдерживание сил, противостоящих вашему государству, в течение десяти лет при помощи сил ваших союзников, когда вы могли держать руку в кармане, а не на рукоятке меча, то теперь вступление в открытую схватку, когда ваши союзники более не могут просуществовать без вас, является знаком смелости и величайшей мудрости, показывающим, что в деле обеспечения мира для вашего королевства вы вели себя, как те экономисты, которые поначалу серьезнейшим образом заботились о накоплении денег, ибо знали, как их лучше потратить». Carl J. Burchardt, Richelieu and His Age
Если Янсений и Фердинанд могли видеть в Ришелье аморальную личность и вероотступника, смутившего слабого короля Франции, то сам Ришелье мог бы сказать о своих противниках, что те попросту необразованные люди, незнакомые с «последними достижениями науки».
В «Политическом завещании» Ришелье можно встретить такую фразу: «Логика требует, чтобы вещь, нуждающаяся в поддержке, и сила этой поддержки находились в геометрической пропорции друг к другу».
Логика не предлагает, а именно «требует». И упоминание геометрии отнюдь не случайно. Во времена Ришелье геометрия считалась самой точной научной дисциплиной, а математический анализ был еще в новинку, вот почему он пишет «геометрическая пропорция», а не математическая. Если Габсбурги в защите государства полагались на силы, геометрический расчет которых невозможен: веру, традицию, мораль, то Ришелье хотел знать точно, сколько у Франции пушек, рекрутов, тайных агентов, инженеров, каковы (точно!) силы врага, и сколько мы и наши враги соберем налогов в будущем году, каковы будут цены на провиант, порох, мушкеты. Не требование морали, а требование точного расчета сил и средств он оставляет в наследство королю, когда понимает, что его век на исходе.
Точность измерений, расчетов и прогнозов Государства становится главной идеей фикс Модерна.
Ради точности строится здание Науки.
Ради требуемой точности государственные модернисты начинают упрощать девственные реалии европейских обществ, устраняя все то, что не поддается измерению.
Франция XVII века была очень далека от того, чтобы соответствовать требованиям кардинала. Его генералы для измерения расстояний вполне еще могли пользоваться такими далекими от всякой точности представлениями, как «дневной марш лучшей роты мушкетеров господина де Тревиля», если хотели сказать, что какое-то расстояние следует преодолеть очень быстро. Его сборщики налогов должны были считаться с тем, что во Франции существовало, по меньшей мере, 17 разновидностей меры длины ткани, называемых, тем не менее, одним словом «он», и что объем пинты пива в Париже - 0,93 л., в Сен-ан-Монтань - 1,99 л., а в Преси-су-Тил в ту же пинту умещается аж 3,33 л. (По книге Джеймса Скотта «Благими намерениями государства») Вот и попробуйте в этих условиях рассчитать общенациональный налог на добавленную стоимость тканей или пива, чтобы вам его хватило на пушки, а населению еще осталось на масло.
Не будем забывать также и о том, что в ту пору 95% налогоплательщиков обозначали себя лишь как Пьер, Жан или Жак, и что никаких иных самоиндентификаций у них не было.
Иными словами, для обеспечения требуемой точности расчета нужно было прежде озаботиться такими «мелочами», как единый стандарт мер и весов, пофамильные регистры граждан, и само гражданство, и сами фамилии, картографирование территории, учреждение образовательного стандарта и повсеместное строительство школ для населения, с тем, чтобы в Сен-ан-Монтань говорили бы на том же французском языке, который способен понять чиновник из Парижа, а не на смеси новоарагонского и среднепортугальского, как то сложилось по факту.
«Ненаучное» государство Габсбургов с подобными сложностями мирилось, полагаясь на героизм знати, авторитет высших сил и на сбор налогов по принципу «сколько получится», однако «научное» геометрическое государство Ришелье хотело иметь гораздо больше ресурсов и поставило целью преодоление сложности социального леса с тем, чтобы обрести спасение еще при жизни.
Не исключено, что модерн бы попросту не состоялся или был бы надолго отложен, победи в Тридцатилетней войне средневековые моралисты-Габсбурги. Но победили французские модернисты, соседям усилившейся Франции пришлось, в свою очередь, приспосабливаться к ее возросшей военной мощи и копировать способы ее приобретения - вот почему наступил век Модерна, век великих реформ Университета и Государства.
Плоды Модерна: съедобные и не очень
В результате модернизации Европа получила университеты, занятые научными исследованиями или обучающие студентов наукам, но плохо приспособленные к трансляции культурных представлений, что прежде было основным содержанием образования и педагогической деятельности. Другим результатом модерна стало появление государства, отбросившего функцию защиты церковной морали, и ставшего главным спонсором, потребителем и защитником науки.
Реформы Петра I очень хорошо иллюстрируют эту трансформацию Университета и Государства.
В 1696 г. был издан указ об отправке дворянской молодежи для обучения за границу. С 1714 г. обучение арифметике становится обязательным не только для дворян, но также для архиерейского сословия, дьяков, подьячных и приказного чина. Едва ли предшественники Петра I задумывались о такой проблеме как обучение священников математике, но сам факт открытия «цифирных школ» при архиерейских домах и в монастырях ясно говорил обществу о том, что в государстве теперь правит не Церковь, а Наука.
Мы и сегодня находимся в плену этого противопоставления: либо наука, либо мораль и вера. При этом мы забываем, что данное противопоставление имеет смысл лишь с точки зрения государственного управления и возникло это противопоставление исторически как спор между государством Габсбургов и государством Ришелье. Не между немцем и французом, или немецкой и французской культурами/обществами/элитами - это спор между властями.
Как же отразилась модернизация университета, сменившего хозяина с Церкви на Государя, и модернизация государств, сменивших приоритеты с Церкви на Науку, на положении модернизируемых Обществ?
Не будет большим преувеличением сказать, что до самого недавнего времени Наука мало занималась познанием Обществ как таковых, как Социального леса, ведь такая задача перед наукой и не ставилась Государством. И даже когда такой интерес возникал, у Науки в социальном лесу просто не оставалось времени на познание, поскольку Государство вело и продолжает вести себя в отношении обществ как лесоруб на делянке - и сам лес исчезал прежде, чем в нем удавалось что-либо познать.
Познание - дело долгое, часто превышающее срок жизни познающего человека, но еще хуже, когда срок жизни познаваемого явления недостаточен для его познания.
Срок жизни звезд почти бесконечен, и познавать их в этом отношении проще, чем устройство деревни с крепостными крестьянами, которая в 1721 году была продана заводчику, в 1827 году стала военным поселением, в 1850-х - государственным поселением, в 1862-м - общиной-собственником, в 1911-м разделилась на общину и несколько хуторов, в 1918-м стала партизанским или повстанческим отрядом, в 1921-м - коммуной, в 1927-м - колхозом, а в 1968-м - водохранилищем или космодромом.
Из доступных нам учебников истории, издаваемых государственной системой образования, можно вынести обывательское представление о том, что начиная с XVIII века, в нашем государстве проводились важные реформы. Что эти реформы были хороши, но недостаточны, и потому впереди нас ждут новые реформы, а затем реформы этих реформ.
Суровые годы уходят//За ними другие приходят//Они будут так же трудны
- песня Ю. Кима из к/ф «Собачье Сердце».
С другой стороны, на полянах, просеках и опушках социального Леса взгляд обывателя замечает буйно разросшуюся техносферу.
Если по преданию в 1469 г. София Фоминична Палеолог была единственной женщиной в Риме, кто был способен за столом пользоваться ножом и вилкой, то в распоряжении современных принцесс находится сложная бытовая техника - продукт развития науки.
Даже эсхатологические представления сегодня облекаются в научные формы: люди верят не в Страшный суд, а в нашествие инопланетян, черных дыр, адронных коллайдеров и астероидов.
Наука и ее технические достижения стали всеобщим достоянием.
Но владение какой-то вещью еще не делает человека счастливее. Счастье - это переживание себя счастливым, эмоция.
Если мы спросим, стала ли наша жизнь эмоционально богаче в нашем модернизированном социальном лесу, и каких эмоций мы вправе ждать от других обитателей этого леса в будущем, устроены ли в этом лесу удобные места для жизни, безопасны ли в нем дороги, или, напротив, он изобилует скрытыми опасностями, то окажется, что ни Наука, ни Государство ответов на эти вопросы дать не могут.
То, мы живем в социальном Лесу, важнейшие характеристики которого неизвестны, не может не вызывать беспокойства у думающих людей.
И такое беспокойство часто высказывали люди, не ангажированные ни принадлежностью к Науке, ни работой на Государство, то есть художники, писатели или философы.
В этой связи можно было вспомнить «Солярис» Станислава Лема или «Час Быка» Ивана Ефремова, но процитирую все же ученых - историка, психолога и философа, поскольку их инсайты представляют собой большую редкость в Науке.
Первая глава книги Йохана Хойзинга «Осень Средневековья» называется «Яркость и острота жизни».
Вот, что пишет автор об эмоциональной стороне жизни дореформенной Европы:
«Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные процессы облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время… Важные события: рождение, брак, смерть - благодаря церковным таинствам, достигали блеска мистерии. Вещи не столь значительные, такие как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями, присловьями и обставлялись теми или иными обрядами… Знатные господа передвигались не иначе, как блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой. Влюбленные носили цвета своей дамы, братства - свою эмблему, сторонники влиятельной персоны - соответствующие значки и отличия».
А вы говорите, «встреча без галстуков».
Одно из описаний дает представление о том, как люди сопереживали войнам своих государств.
«в Париже на время пребывания короля во враждебных землях было решено устраивать процессии ежедневно. Они продолжались с конца мая чуть не до конца июля; в них участвовали сменявшие друг друга ордена, гильдии и корпорации; «прежалостливые шествия, печальнее их не узришь на веку своем». В эти дни люди постились; все шли босяком - советники парламента, так же как и беднейшие горожане. Многие несли факелы и свечи. Люди шли сами или взирали на идущих «с великим плачем, с великою скорбию, с великим благоговением». К тому же и время было весьма дождливое».
Сохранили ли мы эту способность сопереживания жизни после трех, примерно, веков реформаторства этой жизни?
Вот что пишет Зигмунд Бауман в книге «Актуальность Холокоста»:
«Вид убийств и разрушений многих оттолкнул, многих вдохновил, но подавляющее большинство предпочло надеть шоры на глаза, заткнуть уши и, прежде всего, закрыть рты. Массовое уничтожение сопровождалось не взрывом эмоций, а мертвой тишиной равнодушия».
Эту мысль о мертвой тишине хорошо дополняют рассуждения Хосе Ортега-и-Гассета:
«Главная болезнь испанского государства и университета может быть названа самыми разными именами. Но если искать корень, из которого произрастает и выводится все прочее, мы столкнемся с тем, чему подходит лишь одно имя: пошлость. Сверху донизу пропитывает она все наше национальное существование, переполняет, направляет и вдохновляет его. Преступление - это нечто сильное, чудовищное и, в этом смысле, достойное уважения; здесь же - не преступление, а нечто меньшее, это пошлость, отсутствие малейшего декорума, уважения к себе, порядочности».
По-моему, удивительно актуальный текст.
Напомню фразу из памфлета Янсения: «и слава, и вера, что учит людей почитать Тебя». Может быть, один из последних схоластов оказался в чем-то прозорливее первых модернистов?
Итак, едва углубившись в социальный Лес за пределы опушки, где выставлена его блестящая техносфера, мы обнаруживаем в этом лесу то явление, которое Ортега-и-Гассет обозначает как «пошлость», а Бауман как «мертвую тишину равнодушия».
Мне кажется, что речь идет об одном и том же, но определение Баумана точнее. Тем, кто бывал в настоящем девственном лесу, знакомо ощущение подавляющей мощи жизни, которое вы никогда не испытаете, находясь в городском парке, где не нужно преодолевать порожистую речку с ледяной водой, где не нужно пользоваться топором или мачете, чтобы сделать два шага, и где вас не кусает мошка. Мне трудно отделаться от искушения сравнить наше общество с таким городским парком, где живое уже не составляет жизни.
Возможно, так и должно быть?
Может быть, это такой новый этап в эволюции человечества, когда оно становится техно-человечеством, а от ребенка-робота трудно ожидать таких же эмоций, как от ребенка, появившегося на свет естественным путем?
В дальнейшем наши инженеры поправят эмоциональную программу, и, поскольку у нас уже имеются такие хорошие заделы Разума и Техники, беспокоиться не о чем?
В конце концов, «мертвых равнодушных», но, в техническом смысле, живых людей проще учить, и ими намного проще управлять.
Есть, однако, причина сомневаться в том, что перспективы Науки и «научного» Государства в этом технопарке так уж безоблачны.
Гегель считал, что все в мире движется эмоциональной страстью. Жажда познания - это тоже эмоция, страсть, и эту эмоцию мы можем обнаружить у ранних модернистов. Она, собственно, и составляет красоту Модерна:
«Момент наступил. Европа, выйди из покрывающего тебя мрака!.. Упорное изучение древности вновь подняло умы на тот уровень, на котором она остановилась. Масса фактов, опытов, орудий и остроумных приемов, накопленных в течение стольких веков практическим применением искусств, уже извлечена из мрака благодаря книгопечатанию. Продукты двух миров, собранные всеобъемлющей торговлей, легли в основание физики, дотоле неизвестной, избавленной, наконец, от чуждых ей умозрений. Внимательные взоры со всех сторон сосредоточены на природе. Сын зеландского ремесленника, играя, составил из двух выпуклых стекол первую зрительную трубку. Границы, доступные нашим чувствам, были раздвинуты, и в Италии глаза Галилея открыли новое небо. Кеплер, отыскивая в светилах числа Пифагора, нашел два знаменитых закона о движении планет, которые впоследствии под руками Ньютона сделаются ключом вселенной. Бэкон начертал потомству путь, по которому оно должно следовать...
Наконец, все тучи рассеяны. Какой яркий свет загорелся со всех сторон! Какая масса великих людей во всех областях! Какое совершенство человеческого разума! Пусть этот свет горит вечно ярким пламенем, и да распространится он по всей вселенной! Дабы люди могли беспрерывно делать новые шаги по пути к достижению истины! Дабы они могли, что еще важнее, беспрестанно делаться лучше и счастливее!" - эти слова были произнесены в Париже 11 декабря 1750 г. и принадлежат Анн Роберу Жаку Тюрго, который позже добавит, «Дайте мне 5 лет деспотизма, и Франция станет свободной!»
Ученый может быть движим страстью переустроить общество, но сама эта страсть возникает не в ученом, а в обществе, она есть продукт общественного развития. Модернисты унаследовали свою страсть от Средневековья, для которого характерны «яркость и острота» жизни. Модернисты были акторами Модерна, но сами еще не были его продуктом.
Сегодня наука является продуктом Модерна, но отказывается от роли его актора.
Приведу высказывание академика Леонида Келдыша, племянника знаменитого Мстислава Келдыша на заседании РАН в декабре 1991 г., которое резко контрастирует с пафосом Тюрго.
«Нужна ли нам такая фундаментальная наука в наших нынешних обстоятельствах? В общем, только самые богатые страны реально в мире позволяют себе поддерживать на высоком уровне фундаментальные исследования - страны, претендующие на мировое лидерство. Конечно, никто из нас и наших высших руководителей не созрел до того, чтобы сказать, что мы навсегда отказываемся от перспективы быть одной из ведущих наций мира. Поэтому наше общество будет в каком-то смысле поддерживать фундаментальную науку, но финансирование в любом случае будет крайне ограничено. Чтобы сохранить весь имеющийся потенциал и поддерживать его на мировом уровне - таких денег в России нет, и еще долго не будет. И мы должны будем принять крайне жесткие меры для максимально рационального использования отпущенных нам средств. Реально это сведется к тому, что надо будет жестко ограничить число поддерживаемых коллективов, ориентируясь только на самые высококлассные, но их поддерживать на уровне, максимально близком к мировому».
Едва ли с этими высказываниями согласились бы те люди, чьи портреты украшают стены кабинетов физики и математики в школах, но эта позиция наверняка близка авторам нынешней реформы РАН.
Таким образом, и в научном технопарке мы видим ту же мертвую тишину равнодушия, что царит в технопарке общественном.
То, что Наука и Государство меняли общества в направлении мертвой тишины равнодушия, ставит под угрозу воспроизводство этих Наук и Государства - в нашей стране мы ощущаем это в полной мере.
В этой вводной лекции к теме Реформы Университета и Государства осталось сказать о том, действительно ли у нас нет иного выбора, как между эмоционально окрашенной религиозной жизнью Средневековья без всякой Науки, и научным технопарком с мертвой тишиной равнодушия?
Является ли это противоречие, как говорят в логике, «истинным»?
На этот вопрос я попытаюсь дать ответ во второй части лекции, и намерен показать, что противоречие это ложное, что истина лежит в стороне от указанной альтернативы, но с этой целью нам придется подвергнуть науку глубокому логическому анализу, чтобы добраться до ее исходных вычислений.
Другой важный вопрос, который я намерен поднять на следующей нашей встрече, это вопрос о научном предвидении. Существует много оснований полагать, что в полной мере способностью к предвидению обладают из частных научных дисциплин лишь математика и логика. Эти науки способны с высокой точностью выводить нетривиальное из банального, получать неизвестное из известного, но эти выводы подчас изумляют или ставят в тупик физиков, не говоря уже о психологах и социологах. А это означает, что мы недалеко ушли от науки времен Пифагора.
Я намерен показать вам общую точку, в которой, по моему мнению, наука рассталась со своей социальной ролью и с возможностью научного предвидения. Я надеюсь, что к этой точке мы еще способны вернуться.
PS: Эта первая лекция была написана вскоре после выборов мэра Москвы, которые блестяще подтвердили тезис о «мертвой тишине равнодушия», но до событий в московском Бирюлево, которые его не менее убедительно опровергают. Мы, несомненно, находимся на пороге новой эпохи, отличной от Модерна. Дверь открыта, но что за ней - мы не знаем. Неравнодушие и эмоциональную активность можно только приветствовать, но с поножевщиной и погромами едва ли стоит соглашаться.
В нашем социальном лесу, очевидно, не хватает лесников, натуралистов, экологов и, рискну предположить, пророков и жрецов этого леса, и потому тема нашей следующей встречи мне представляется тем более актуальной.
В Новую Эпоху кардиналы уже не управляли полетом ангелов.
Они увидели, что порох и налоги обладают гораздо большим потенциалом и потребовали точного учета сил и средств.
Смена парадигмы
В XVI - XVII вв. в Европе, и, с задержкой примерно в сто лет, т.е. с конца XVII - начала XVIII вв. - в России, происходит резкая смена парадигмы общественного развития.
Уходящую эпоху мы сегодня называем Средневековьем и связываем это время с господством церковной идеологии в общественной жизни и государственном управлении.
Средневековый университет не был научным учреждением. Это был образовательный отдел Церкви, главной функцией которого была трансляция обществам и государствам средневековой Европы христианской культурной традиции.
Виднейший ученый позднего Средневековья, и «ученый», разумеется, в средневековом понимании этого слова, голландец Корнелий Отто Янсений (1585-1638), профессор богословия Лувенского университета, епископ Ипрский, рассуждал следующим образом:
«Неужели они верят, что мирское, тленное государство способно оказаться превыше религии и церкви? Неужели наихристианнейший король способен предположить, что, направляя и осуществляя собственные мечтания, он не обязан проводить в жизнь и оберегать мечтания Господа своего Иисуса Христа?.. Неужели он осмелится заявить Господу: да пропадет и сгинет Твоя власть, и слава, и вера, что учит людей почитать Тебя, если благодаря этому государство мое будет защищено?..» Jansenius. Mars Gallicus
К советам Янсения прислушивались Блёз Паскаль и Фердинанд II, император Св. Римской Империи: «В государственных делах, которые столь важны для нашего священного призвания, нельзя все время иметь в виду соображения человеческие; скорее, следует надеяться на Господа и верить только в Него». Quellenbuch Geschichte (Австрийские исторические первоисточники)
В этих двух цитатах мы видим полное совпадение взглядов Ученого и Администратора, эти взгляды, ставившие душу выше тела, а религиозную доктрину выше политической целесообразности составляют суть культуры средневекового государства.
Но для «галльского Марса», к которому обращен гнев Янсения, и которому пытался противостоять Фердинанд, соображения веры и морали являются вторичными.
В 1635 году гражданская война в центральной Европе, которая к этому моменту продолжалась уже 17 лет, могла прекратиться вследствие полного истощения Германии: страна потеряла треть прежнего населения, ее города были поражены эпидемиями и голодом.
Но в этот момент Ришелье пишет Людовику XIII письмо, превратившее эту войну в Тридцатилетнюю:
«Если знаком особенного благоразумия являлось сдерживание сил, противостоящих вашему государству, в течение десяти лет при помощи сил ваших союзников, когда вы могли держать руку в кармане, а не на рукоятке меча, то теперь вступление в открытую схватку, когда ваши союзники более не могут просуществовать без вас, является знаком смелости и величайшей мудрости, показывающим, что в деле обеспечения мира для вашего королевства вы вели себя, как те экономисты, которые поначалу серьезнейшим образом заботились о накоплении денег, ибо знали, как их лучше потратить». Carl J. Burchardt, Richelieu and His Age
Если Янсений и Фердинанд могли видеть в Ришелье аморальную личность и вероотступника, смутившего слабого короля Франции, то сам Ришелье мог бы сказать о своих противниках, что те попросту необразованные люди, незнакомые с «последними достижениями науки».
В «Политическом завещании» Ришелье можно встретить такую фразу: «Логика требует, чтобы вещь, нуждающаяся в поддержке, и сила этой поддержки находились в геометрической пропорции друг к другу».
Логика не предлагает, а именно «требует». И упоминание геометрии отнюдь не случайно. Во времена Ришелье геометрия считалась самой точной научной дисциплиной, а математический анализ был еще в новинку, вот почему он пишет «геометрическая пропорция», а не математическая. Если Габсбурги в защите государства полагались на силы, геометрический расчет которых невозможен: веру, традицию, мораль, то Ришелье хотел знать точно, сколько у Франции пушек, рекрутов, тайных агентов, инженеров, каковы (точно!) силы врага, и сколько мы и наши враги соберем налогов в будущем году, каковы будут цены на провиант, порох, мушкеты. Не требование морали, а требование точного расчета сил и средств он оставляет в наследство королю, когда понимает, что его век на исходе.
Точность измерений, расчетов и прогнозов Государства становится главной идеей фикс Модерна.
Ради точности строится здание Науки.
Ради требуемой точности государственные модернисты начинают упрощать девственные реалии европейских обществ, устраняя все то, что не поддается измерению.
Франция XVII века была очень далека от того, чтобы соответствовать требованиям кардинала. Его генералы для измерения расстояний вполне еще могли пользоваться такими далекими от всякой точности представлениями, как «дневной марш лучшей роты мушкетеров господина де Тревиля», если хотели сказать, что какое-то расстояние следует преодолеть очень быстро. Его сборщики налогов должны были считаться с тем, что во Франции существовало, по меньшей мере, 17 разновидностей меры длины ткани, называемых, тем не менее, одним словом «он», и что объем пинты пива в Париже - 0,93 л., в Сен-ан-Монтань - 1,99 л., а в Преси-су-Тил в ту же пинту умещается аж 3,33 л. (По книге Джеймса Скотта «Благими намерениями государства») Вот и попробуйте в этих условиях рассчитать общенациональный налог на добавленную стоимость тканей или пива, чтобы вам его хватило на пушки, а населению еще осталось на масло.
Не будем забывать также и о том, что в ту пору 95% налогоплательщиков обозначали себя лишь как Пьер, Жан или Жак, и что никаких иных самоиндентификаций у них не было.
Иными словами, для обеспечения требуемой точности расчета нужно было прежде озаботиться такими «мелочами», как единый стандарт мер и весов, пофамильные регистры граждан, и само гражданство, и сами фамилии, картографирование территории, учреждение образовательного стандарта и повсеместное строительство школ для населения, с тем, чтобы в Сен-ан-Монтань говорили бы на том же французском языке, который способен понять чиновник из Парижа, а не на смеси новоарагонского и среднепортугальского, как то сложилось по факту.
«Ненаучное» государство Габсбургов с подобными сложностями мирилось, полагаясь на героизм знати, авторитет высших сил и на сбор налогов по принципу «сколько получится», однако «научное» геометрическое государство Ришелье хотело иметь гораздо больше ресурсов и поставило целью преодоление сложности социального леса с тем, чтобы обрести спасение еще при жизни.
Не исключено, что модерн бы попросту не состоялся или был бы надолго отложен, победи в Тридцатилетней войне средневековые моралисты-Габсбурги. Но победили французские модернисты, соседям усилившейся Франции пришлось, в свою очередь, приспосабливаться к ее возросшей военной мощи и копировать способы ее приобретения - вот почему наступил век Модерна, век великих реформ Университета и Государства.
Плоды Модерна: съедобные и не очень
В результате модернизации Европа получила университеты, занятые научными исследованиями или обучающие студентов наукам, но плохо приспособленные к трансляции культурных представлений, что прежде было основным содержанием образования и педагогической деятельности. Другим результатом модерна стало появление государства, отбросившего функцию защиты церковной морали, и ставшего главным спонсором, потребителем и защитником науки.
Реформы Петра I очень хорошо иллюстрируют эту трансформацию Университета и Государства.
В 1696 г. был издан указ об отправке дворянской молодежи для обучения за границу. С 1714 г. обучение арифметике становится обязательным не только для дворян, но также для архиерейского сословия, дьяков, подьячных и приказного чина. Едва ли предшественники Петра I задумывались о такой проблеме как обучение священников математике, но сам факт открытия «цифирных школ» при архиерейских домах и в монастырях ясно говорил обществу о том, что в государстве теперь правит не Церковь, а Наука.
Мы и сегодня находимся в плену этого противопоставления: либо наука, либо мораль и вера. При этом мы забываем, что данное противопоставление имеет смысл лишь с точки зрения государственного управления и возникло это противопоставление исторически как спор между государством Габсбургов и государством Ришелье. Не между немцем и французом, или немецкой и французской культурами/обществами/элитами - это спор между властями.
Как же отразилась модернизация университета, сменившего хозяина с Церкви на Государя, и модернизация государств, сменивших приоритеты с Церкви на Науку, на положении модернизируемых Обществ?
Не будет большим преувеличением сказать, что до самого недавнего времени Наука мало занималась познанием Обществ как таковых, как Социального леса, ведь такая задача перед наукой и не ставилась Государством. И даже когда такой интерес возникал, у Науки в социальном лесу просто не оставалось времени на познание, поскольку Государство вело и продолжает вести себя в отношении обществ как лесоруб на делянке - и сам лес исчезал прежде, чем в нем удавалось что-либо познать.
Познание - дело долгое, часто превышающее срок жизни познающего человека, но еще хуже, когда срок жизни познаваемого явления недостаточен для его познания.
Срок жизни звезд почти бесконечен, и познавать их в этом отношении проще, чем устройство деревни с крепостными крестьянами, которая в 1721 году была продана заводчику, в 1827 году стала военным поселением, в 1850-х - государственным поселением, в 1862-м - общиной-собственником, в 1911-м разделилась на общину и несколько хуторов, в 1918-м стала партизанским или повстанческим отрядом, в 1921-м - коммуной, в 1927-м - колхозом, а в 1968-м - водохранилищем или космодромом.
Из доступных нам учебников истории, издаваемых государственной системой образования, можно вынести обывательское представление о том, что начиная с XVIII века, в нашем государстве проводились важные реформы. Что эти реформы были хороши, но недостаточны, и потому впереди нас ждут новые реформы, а затем реформы этих реформ.
Суровые годы уходят//За ними другие приходят//Они будут так же трудны
- песня Ю. Кима из к/ф «Собачье Сердце».
С другой стороны, на полянах, просеках и опушках социального Леса взгляд обывателя замечает буйно разросшуюся техносферу.
Если по преданию в 1469 г. София Фоминична Палеолог была единственной женщиной в Риме, кто был способен за столом пользоваться ножом и вилкой, то в распоряжении современных принцесс находится сложная бытовая техника - продукт развития науки.
Даже эсхатологические представления сегодня облекаются в научные формы: люди верят не в Страшный суд, а в нашествие инопланетян, черных дыр, адронных коллайдеров и астероидов.
Наука и ее технические достижения стали всеобщим достоянием.
Но владение какой-то вещью еще не делает человека счастливее. Счастье - это переживание себя счастливым, эмоция.
Если мы спросим, стала ли наша жизнь эмоционально богаче в нашем модернизированном социальном лесу, и каких эмоций мы вправе ждать от других обитателей этого леса в будущем, устроены ли в этом лесу удобные места для жизни, безопасны ли в нем дороги, или, напротив, он изобилует скрытыми опасностями, то окажется, что ни Наука, ни Государство ответов на эти вопросы дать не могут.
То, мы живем в социальном Лесу, важнейшие характеристики которого неизвестны, не может не вызывать беспокойства у думающих людей.
И такое беспокойство часто высказывали люди, не ангажированные ни принадлежностью к Науке, ни работой на Государство, то есть художники, писатели или философы.
В этой связи можно было вспомнить «Солярис» Станислава Лема или «Час Быка» Ивана Ефремова, но процитирую все же ученых - историка, психолога и философа, поскольку их инсайты представляют собой большую редкость в Науке.
Первая глава книги Йохана Хойзинга «Осень Средневековья» называется «Яркость и острота жизни».
Вот, что пишет автор об эмоциональной стороне жизни дореформенной Европы:
«Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные процессы облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время… Важные события: рождение, брак, смерть - благодаря церковным таинствам, достигали блеска мистерии. Вещи не столь значительные, такие как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями, присловьями и обставлялись теми или иными обрядами… Знатные господа передвигались не иначе, как блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой. Влюбленные носили цвета своей дамы, братства - свою эмблему, сторонники влиятельной персоны - соответствующие значки и отличия».
А вы говорите, «встреча без галстуков».
Одно из описаний дает представление о том, как люди сопереживали войнам своих государств.
«в Париже на время пребывания короля во враждебных землях было решено устраивать процессии ежедневно. Они продолжались с конца мая чуть не до конца июля; в них участвовали сменявшие друг друга ордена, гильдии и корпорации; «прежалостливые шествия, печальнее их не узришь на веку своем». В эти дни люди постились; все шли босяком - советники парламента, так же как и беднейшие горожане. Многие несли факелы и свечи. Люди шли сами или взирали на идущих «с великим плачем, с великою скорбию, с великим благоговением». К тому же и время было весьма дождливое».
Сохранили ли мы эту способность сопереживания жизни после трех, примерно, веков реформаторства этой жизни?
Вот что пишет Зигмунд Бауман в книге «Актуальность Холокоста»:
«Вид убийств и разрушений многих оттолкнул, многих вдохновил, но подавляющее большинство предпочло надеть шоры на глаза, заткнуть уши и, прежде всего, закрыть рты. Массовое уничтожение сопровождалось не взрывом эмоций, а мертвой тишиной равнодушия».
Эту мысль о мертвой тишине хорошо дополняют рассуждения Хосе Ортега-и-Гассета:
«Главная болезнь испанского государства и университета может быть названа самыми разными именами. Но если искать корень, из которого произрастает и выводится все прочее, мы столкнемся с тем, чему подходит лишь одно имя: пошлость. Сверху донизу пропитывает она все наше национальное существование, переполняет, направляет и вдохновляет его. Преступление - это нечто сильное, чудовищное и, в этом смысле, достойное уважения; здесь же - не преступление, а нечто меньшее, это пошлость, отсутствие малейшего декорума, уважения к себе, порядочности».
По-моему, удивительно актуальный текст.
Напомню фразу из памфлета Янсения: «и слава, и вера, что учит людей почитать Тебя». Может быть, один из последних схоластов оказался в чем-то прозорливее первых модернистов?
Итак, едва углубившись в социальный Лес за пределы опушки, где выставлена его блестящая техносфера, мы обнаруживаем в этом лесу то явление, которое Ортега-и-Гассет обозначает как «пошлость», а Бауман как «мертвую тишину равнодушия».
Мне кажется, что речь идет об одном и том же, но определение Баумана точнее. Тем, кто бывал в настоящем девственном лесу, знакомо ощущение подавляющей мощи жизни, которое вы никогда не испытаете, находясь в городском парке, где не нужно преодолевать порожистую речку с ледяной водой, где не нужно пользоваться топором или мачете, чтобы сделать два шага, и где вас не кусает мошка. Мне трудно отделаться от искушения сравнить наше общество с таким городским парком, где живое уже не составляет жизни.
Возможно, так и должно быть?
Может быть, это такой новый этап в эволюции человечества, когда оно становится техно-человечеством, а от ребенка-робота трудно ожидать таких же эмоций, как от ребенка, появившегося на свет естественным путем?
В дальнейшем наши инженеры поправят эмоциональную программу, и, поскольку у нас уже имеются такие хорошие заделы Разума и Техники, беспокоиться не о чем?
В конце концов, «мертвых равнодушных», но, в техническом смысле, живых людей проще учить, и ими намного проще управлять.
Есть, однако, причина сомневаться в том, что перспективы Науки и «научного» Государства в этом технопарке так уж безоблачны.
Гегель считал, что все в мире движется эмоциональной страстью. Жажда познания - это тоже эмоция, страсть, и эту эмоцию мы можем обнаружить у ранних модернистов. Она, собственно, и составляет красоту Модерна:
«Момент наступил. Европа, выйди из покрывающего тебя мрака!.. Упорное изучение древности вновь подняло умы на тот уровень, на котором она остановилась. Масса фактов, опытов, орудий и остроумных приемов, накопленных в течение стольких веков практическим применением искусств, уже извлечена из мрака благодаря книгопечатанию. Продукты двух миров, собранные всеобъемлющей торговлей, легли в основание физики, дотоле неизвестной, избавленной, наконец, от чуждых ей умозрений. Внимательные взоры со всех сторон сосредоточены на природе. Сын зеландского ремесленника, играя, составил из двух выпуклых стекол первую зрительную трубку. Границы, доступные нашим чувствам, были раздвинуты, и в Италии глаза Галилея открыли новое небо. Кеплер, отыскивая в светилах числа Пифагора, нашел два знаменитых закона о движении планет, которые впоследствии под руками Ньютона сделаются ключом вселенной. Бэкон начертал потомству путь, по которому оно должно следовать...
Наконец, все тучи рассеяны. Какой яркий свет загорелся со всех сторон! Какая масса великих людей во всех областях! Какое совершенство человеческого разума! Пусть этот свет горит вечно ярким пламенем, и да распространится он по всей вселенной! Дабы люди могли беспрерывно делать новые шаги по пути к достижению истины! Дабы они могли, что еще важнее, беспрестанно делаться лучше и счастливее!" - эти слова были произнесены в Париже 11 декабря 1750 г. и принадлежат Анн Роберу Жаку Тюрго, который позже добавит, «Дайте мне 5 лет деспотизма, и Франция станет свободной!»
Ученый может быть движим страстью переустроить общество, но сама эта страсть возникает не в ученом, а в обществе, она есть продукт общественного развития. Модернисты унаследовали свою страсть от Средневековья, для которого характерны «яркость и острота» жизни. Модернисты были акторами Модерна, но сами еще не были его продуктом.
Сегодня наука является продуктом Модерна, но отказывается от роли его актора.
Приведу высказывание академика Леонида Келдыша, племянника знаменитого Мстислава Келдыша на заседании РАН в декабре 1991 г., которое резко контрастирует с пафосом Тюрго.
«Нужна ли нам такая фундаментальная наука в наших нынешних обстоятельствах? В общем, только самые богатые страны реально в мире позволяют себе поддерживать на высоком уровне фундаментальные исследования - страны, претендующие на мировое лидерство. Конечно, никто из нас и наших высших руководителей не созрел до того, чтобы сказать, что мы навсегда отказываемся от перспективы быть одной из ведущих наций мира. Поэтому наше общество будет в каком-то смысле поддерживать фундаментальную науку, но финансирование в любом случае будет крайне ограничено. Чтобы сохранить весь имеющийся потенциал и поддерживать его на мировом уровне - таких денег в России нет, и еще долго не будет. И мы должны будем принять крайне жесткие меры для максимально рационального использования отпущенных нам средств. Реально это сведется к тому, что надо будет жестко ограничить число поддерживаемых коллективов, ориентируясь только на самые высококлассные, но их поддерживать на уровне, максимально близком к мировому».
Едва ли с этими высказываниями согласились бы те люди, чьи портреты украшают стены кабинетов физики и математики в школах, но эта позиция наверняка близка авторам нынешней реформы РАН.
Таким образом, и в научном технопарке мы видим ту же мертвую тишину равнодушия, что царит в технопарке общественном.
То, что Наука и Государство меняли общества в направлении мертвой тишины равнодушия, ставит под угрозу воспроизводство этих Наук и Государства - в нашей стране мы ощущаем это в полной мере.
В этой вводной лекции к теме Реформы Университета и Государства осталось сказать о том, действительно ли у нас нет иного выбора, как между эмоционально окрашенной религиозной жизнью Средневековья без всякой Науки, и научным технопарком с мертвой тишиной равнодушия?
Является ли это противоречие, как говорят в логике, «истинным»?
На этот вопрос я попытаюсь дать ответ во второй части лекции, и намерен показать, что противоречие это ложное, что истина лежит в стороне от указанной альтернативы, но с этой целью нам придется подвергнуть науку глубокому логическому анализу, чтобы добраться до ее исходных вычислений.
Другой важный вопрос, который я намерен поднять на следующей нашей встрече, это вопрос о научном предвидении. Существует много оснований полагать, что в полной мере способностью к предвидению обладают из частных научных дисциплин лишь математика и логика. Эти науки способны с высокой точностью выводить нетривиальное из банального, получать неизвестное из известного, но эти выводы подчас изумляют или ставят в тупик физиков, не говоря уже о психологах и социологах. А это означает, что мы недалеко ушли от науки времен Пифагора.
Я намерен показать вам общую точку, в которой, по моему мнению, наука рассталась со своей социальной ролью и с возможностью научного предвидения. Я надеюсь, что к этой точке мы еще способны вернуться.
PS: Эта первая лекция была написана вскоре после выборов мэра Москвы, которые блестяще подтвердили тезис о «мертвой тишине равнодушия», но до событий в московском Бирюлево, которые его не менее убедительно опровергают. Мы, несомненно, находимся на пороге новой эпохи, отличной от Модерна. Дверь открыта, но что за ней - мы не знаем. Неравнодушие и эмоциональную активность можно только приветствовать, но с поножевщиной и погромами едва ли стоит соглашаться.
В нашем социальном лесу, очевидно, не хватает лесников, натуралистов, экологов и, рискну предположить, пророков и жрецов этого леса, и потому тема нашей следующей встречи мне представляется тем более актуальной.