БРУШТЕЙН Александра Яковлевна
Писательница.
Александра Яковлевна родилась 12 августа1884 года в Вильнюсе.
Ее отец Яков Выгодский был врачом и общественным деятелем, министром по еврейским делам Литовской республики и депутатом польского сейма. Он автор книг - «Юнге йорн» («Молодые годы»), «Ин штурм» («В бурю», 1926), «Ин геэнем» («В аду», 1927), «Ин Самбатьен» («В реке Самбатион», 1931). В 1941 году во время немецкой оккупации Вильнюса был заключен в тюрьму, где умер.
Александра Бруштейн окончила Бестужевские высшие женские курсы в Петербурге. С 1907 до 1917 года работала в нелегальной организации политического Красного Креста. После Октябрьской революции организовала в Петрограде 173 школы грамоты.
Еще будучи гимназисткой, она была репетитором и преподавала на бесплатных вечерних курсах для рабочих. В течение 10 лет с 1907-го по 1917-й год она состояла членом Петербургской подпольной организации «Политического красного креста помощи политическим заключенным и ссыльным революционерам». Во время гражданской войны Александра Яковлевна была лектором фронтового театра, а после Октябрьской революции вела культурно-просветительскую работу среди населения. Ее литературная деятельность началась с началом века - стихи, очерки, переводы. В 1922 году в Петрограде была впервые поставлена ее пьеса «Май». Ею написано свыше 60 пьес, которые шли в столичных и периферийных театрах, в том числе инсценировки классических произведений: «Дон Кихот», «Хижина дяди Тома», «Тристан и Изольда», «Жестокий мир» (по Ч. Диккенсу), пьесы о дореволюционной русской гимназии («Голубое и розовое»), о событиях начала 20 века. Принимала активное участие в организации и работе детских театральных коллективов в Ленинграде и Москве в 1920-х и 30-х годах и в создании драматического репертуара для детей. Бруштейн - автор воспоминаний о театральной жизни России конца 19-го и начала 20-го века.
Самое известное произведение Бруштейн - автобиографическая трилогия «Дорога уходит в даль...» (1956), «В рассветный час» (1958), «Весна» (1961). Многие страницы трилогии посвящены национальным взаимоотношениям в царской России.
Александра Яковлевна скончалась, будучи тяжело больной, 20 сентября 1968 года.
Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище.
Фрагменты очерка Любови Кабо
об Александре Бруштейн.
Я оказалась в одном из староарбатских переулков - в Серебряном, - в солидном, не слишком старом московском доме, с крутой лестницей, со множеством цветов на каждой площадке, что, как мы понимаем, несколько необычно, и с глубоким деревянным креслом на одной из них. Поднимаясь по этой лестнице впервые, я еще не знала, что и кресло, и цветы - это уже была Александра Яковлевна. Так же, как и медная дощечка на двери - «Профессор Сергей Александрович Бруштейн», - это тоже была она, ее живая память об умершем муже.
В передней истерически и бессильно лаяли две курносые, безобразные собачонки, пронзительно кричал попугай, - гвалту было немало! И попугай, и зряшные эти собачонки - это уже не была Александра Яковлевна. Принадлежало это все ее дочери, Надежде Сергеевне Надеждиной, руководительнице ансамбля «Березка».
Александра Яковлевна, как правило, дожидалась гостей у себя, отдыхая от своего слухового аппарата и чуть сгорбившись в большом кресле. Перед нею, когда она ожидала гостей, уже стояли разложенные по тарелкам гастрономические изыски, домработница Шура приносила чай; Александра Яковлевна бросалась угощать немедленно и с такой настойчивостью, словно ей предстояло - и она знала это, - спасти оголодавшего человека от немедленной смерти.
Господи, как она была некрасива - крупный, чуть приплюснутый нос, слабые стариковские губы, эта дряблая кожа, эти выцветшие от времени глаза... Она прекрасная была, была красавица! Даже в слепеньких, выцветших глазах словно поселялось по нескольку чертей сразу - будь то разговор наедине или большая компания разнородных людей, наслаждавшихся неожиданно выпавшей им удачей, - встречей с нею,.. а уж она-то жила, она кокетничала, чудо наше!.. Иногда она любила при случае ошеломить крепким словцом. Получалось у нее это удивительно элегантно, как и все, что она говорила и делала; и столько ума - во всем, что она говорила и делала, - столько неподдельной заинтересованности и молодой страсти, - она была гением человеческого общения, именно так, иначе о ней не скажешь.
Очень трудно о ней вспоминать. Слишком крупный человек - и разный, не всегда такой, каким казался с первого взгляда, великолепный в страстях своих, и в великодушии, господствующем над страстями. Слишком сложное общение для связных и цельных воспоминаний, слишком - осмелюсь сказать и это, - тесная и сердечная дружба - со своим началом, с этим безоглядным движением друг к другу...
Летом 1981 г. мне посчастливилось всерьез посидеть над архивом А.Я. Бруштейн и изучить его, - какие удивительные хранятся письма! «... Спасибо за то, что Ваша книга дает одну из высших радостей жизни, - пишет она И.И. Юзовскому - и тоже не в лучшую минуту его жизни, - радость показать дрянным людям кукиш. Кукиш за то, что они - сволочи, что они хотели помешать талантливому человеку творить и просто жить, - а талантливый человек отнесся к ним без истерики, даже не почесался от их укусов и - пожалуйста! - пришлепнул их великолепной книгой. Ах, хорошо!.. Вы молодец, Иосиф Ильич, из молодцов молодец!..»
А как должен быть удивлен и обласкан человек, ничем и никак с Александрой Яковлевной не связанный, получив, например, такое письмо: «Если бы мне дана была власть устанавливать “день мороженщика или маникюрши” или оригинальное празднование “Ночь ассенизатора”, я бы установила “День благодарности хорошим людям”. Это значит: один раз в году хорошие, - настоящие хорошие люди, - получают от всех, кто их уважает и любит, выражение этих добрых чувств. Хоть мне не дана такая власть, я все-таки разрешаю (сама себе!) пожелать доброго Нового года всем тем, кого я горячо почитаю, хотя не все они меня, может быть, и знают».
«Марк Лазаревич! Я - вот такая Ваша почитательница...» Такое письмо получил в канун нового, 1967 года, Герой Советского Союза Марк Галлай, в прошлом летчик, а потом - тонкий и честный писатель; в другом году получил С.С. Смирнов, получали и другие, - это Александра Яковлевна взяла себе за правило устраивать - для себя! - тот самый «День благодарности хорошим людям».
...«Вы знаете, что я не зазнавалась и не воображала, - пишет она друзьям, - но то, что за эти годы я сделала для детской драматургии много, это факт...» И - еще: «Больше половины моего времени уходит на работу с начинающими, - это роскошь для меня, клячи, потому что мне нужно зарабатывать, но от этой роскоши отказаться я не могу, потому что в ней для меня - большая радость...»
Все это писалось ею в 1950 году, а ведь еще не было тогда ее книги о русском театре «Страницы прошлого», не было книг, которые так волнуют юного и взрослого читателя - «Дорога уходит в даль...», «В рассветный час», «Весна», - все это было еще впереди. Еще не было книги воспоминаний «Вечерние огни». Прозаик А.Я. Бруштейн еще только начиналась.
«Не сердись на меня! - пишет она мне в 1959 году. - Я не просто в запарке (кончаю, кончаю книгу!), а в мучительных последних схватках, причем в иные - редкие! - дни мне кажется, что получилось что-то приличное, в другие - очень частые! - что я рожаю не человека, а обезьяну». В следующем, 1960 году: «Начала новую книжечку. Пишу легко, а этого всегда боюсь. Значит, написанное - мусор...» В 1961 году: «Пытаюсь продаваться в журналы... Детгиз при расчете за “Весну” передал мне лишних 7,5 тысяч рублей. Теперь надо возвращать. Поздравляю вас, какая вы хорошенькая...» «Возвращать» - это на языке Александры Яковлевны всегда значило одно: еще и еще работать. И недаром она пишет С.Д. Дрейдену еще в 1940 году, сетуя на то, как несовершенно ее существование: ...«жизнь у меня не стыдная, - трудовая. Когда я была маленькая, то мой отец (хирург) не знал в году ни одного дня отдыха... Часто бывало так, что он приезжал домой после полуторадневного отсутствия, когда он делал операцию и не отходил от оперированного, пока не проходили острые часы, - тогда он бывал так утомлен, что моя мать нарезала ему еду, - у него дрожали руки от усталости и волнения, и сам он этого сделать не мог. Каждый год в начале лета папа говорил: “Ну, в этом году в день твоего рождения я сделаю себе праздник, - просижу весь день дома, - встану поздно, - мы с тобой пойдем гулять...” И не было ни одного года, когда он мог это выполнить!.. В детстве меня это огорчало. Потом я научилась этим гордиться. Потом стала этому завидовать... Так вот - я очень люблю работать... И если бы судьба спросила меня, чего я хочу от нее всего больше, я бы сказала: “Я хочу, чтобы я не только любила и хотела работать по 10 часов в сутки, но чтобы я имела физическую возможность это делать”. Так вот это - согласитесь, скромное желание - она, сволочь-судьба, не только не исполняет, но даже не спрашивает меня о нем...»
Так что речь идет не о старушке-пенсионерке. Речь идет о писателе - и о писателе талантливом. «... Остановил чтение, чтоб написать эти строки и поздравить Вас с великой удачей,.. - пишет ей Корней Иванович Чуковский о книге “Дорога уходит в даль...” - В умелой, уверенной и темпераментной лепке характеров чувствуется сильная рука драматурга. О кудлатой Саше я не говорю. Это, так сказать, концентрат Вашего обаятельного и человеческого, игривого и изящного, несокрушимого животворного юмора, связанного для всех, знающих Вас, с Вашей личность... Саша в каждом своем проявлении талантлива, горяча, самобытна, и нельзя не верить, что из этой “кудлатки” вырастет, в конце концов, наша неотразимая Александра Бруштейн».
«Настоящие вещи в литературе - это колдовство, - пишет ей Константин Георгиевич Паустовский. - В книге “Дорога уходит в даль...” проза превращается в живую поэзию, - иными словами, достигает совершенства. Есть редкие книги, существующие не как литературное явление, а как явление самой жизни, как факт биографии читателя. Вот так и с этой Вашей книгой. Она вошла в жизнь (в данном случае в мою) как одно из безусловных событий моей жизни. Извините, если я говорю неясно...»
Отчетливо сознаю, что злоупотребляю цитатами, но - что делать! Взять хотя бы письмо к захандрившей в эвакуации приятельнице: «... Каждый день вспоминаю совет моей бабушки, когда я в первый раз собиралась рожать (а было мне неполных восемнадцать, и я этого еще не умела): “Там, что делать, - тужиться или нет, дышать или лечь на бок, - это тебе скажет доктор. А от меня помни одно: как можно дольше не кричать!.. Первый крик, первый стон, - и ты пропала: больше нельзя удержаться! Выбьешься из сил, сама измучаешься и других измучаешь!”...»
Вот так она и жила: как можно дольше не кричала.
Пожалуй, в Александре Яковлевне главное: удивительное мужество, высокая культура человеческих отношений - предельное внимание окружающим, предельное пренебрежение собою. То самое, что звучало еще в дневнике двенадцатилетней девочки, в прелестном дневнике изготавливающегося к жизни подростка: стремление ехать в самые глухие места, помогать там по мере сил, учить, лечить, «посвятить всю свою жизнь на служение ближнему своему. О Боже милосердный, дай исполниться этим золотым мечтам!»
Еще до революции Александра Яковлевна - член подпольного комитета помощи политзаключенным, а в Союзе Писателей, членом которого она состоит со дня основания, узнают об этом только в день ее юбилея - и то случайно.
... «Днем и ночью, в течение десяти лет, рискуя своей жизнью и свободой, - так говорил докладчик на юбилейном вечере 1954 года драматург Исидор Шток, - она, к тому времени мать двоих детей, участвовала в подпольной организации. И ни слова об этом нигде!.. И в Гражданскую войну, когда “голова кружилась от голода” (это уже - слова самой Александры Яковлевны), она - “боец культурной бригады” (добавим: фронтовой бригады), и время это запоминается ею, как “замечательное время - и, вероятно, лучшее в жизни”»... И в Отечественную войну, на этот раз в эвакуации, в Новосибирске, сетует лишь на то, что она в тылу, - «во время войны нет большего несчастья», - и просит работы - как можно больше: «Есть в Новосибирске такая старушка, - и академик, и герой, ассенизатор, швец и плотник, и журналист, и зверобой, и старый тюзовский работник...» А когда она вернулась из эвакуации в Москву, вслед ей почти сразу же пошло письмо: «После вашего отъезда все как-то распустились, развязали языки, стали еще больше обливать грязью друг друга. Теперь особенно ясно, каким Вы были сдерживающим началом, как облагораживали организацию».
Ее любили. Или боялись. Боялись все меньше, - по мере того как она старела. Любили все больше, - потому что все, что она являла собою всю жизнь, старость лишь подчеркивала, обрамляла драгоценной оправой. Рядом с нею, между прочим, было не страшно старости.
И в то же самое время - это утверждение прозвучит чудовищно, но это - правда, как бесконечно была она одинока! Всеми любимая, постоянно окруженная людьми! Судьба нещадно била ее - по самому трепетному в ней, самому беззащитному. ...«Потому что я осталась одна. Потому что я - “доживаю”. И сознание это особенным образом освещает мою жизнь.
В детстве мне подарили книгу “Веселые приключения барона Мюнхгаузена”. На обложке - сам барон, в гусарском мундире и треуголке пирожком, кокетливо посаженной на пудреный - с косичкой - парик, сидел на лошади, и лошадь, нагнув голову, пила воду из ручья. Но - у лошади была только половина туловища: заднюю отрубило опустившимся некстати шлагбаумом. И вода, которую пила лошадь, широко выливалась из оставшейся половины туловища.
Это - моя жизнь сегодня. Смерть Сергея отрубила от меня всю прожитую жизнь, ту, что позади, за плечами, - со всеми воспоминаниями, со всеми событиями. И то, что происходит со мною теперь, - все, что я вижу, чувствую, думаю, делаю, пишу, - вливается в сохранившийся обрубок жизни - и тут же выливается. В никуда. В ни во что».
Помню ее рассказы о первой встрече с Сергеем Александровичем, о его сватовстве - об этом она вспоминала охотно. Он считался женихом завидным, ему сватали самых достойных невест, он же только посмеивался: «Что вы! Мне ехать в земство, сидеть в глуши, я же с нею, с этой, умру от скуки...» А однажды в пригороде дождь загнал его на веранду какой-то дачи. «Встретил девочку - удивительную, - рассказывал он позднее. - С этой - не заскучаешь...» И через какое-то время старомодно и церемонно просил руки этой девочки, не у нее самой даже - у ее отца, своего коллеги, виленского врача Якова Выгодского. В архиве лежат изящные билеты на двух языках: французском и русском: «... просят вас на бракосочетание Александры Яковлевны Выгодской...»
А потом стал медленно погибать ее сын - Михаил Сергеевич, - помощь которому она считала единственной оставшейся ей в жизни задачей. Когда-то Александра Яковлевна переписала в свой дневник письмо, полученное от него в одну из трудных минут, в эвакуационной перемученности: «... Как радостно сознавать, что имеешь такую умную, честную кристально-чистую маму»... «В упоении от Мишкиного письма легла на свою кровать и, как всегда, почувствовала прилив желания роскошно работать, много сделать, чудно писать и т.п.» Когда сын погибал, Александра Яковлевна словно в душевное подполье ушла, молчала, не жаловалась, не делилась этим своим ужасом перед неизбежным. После его кончины друзья радовались, что она была все та же. Все, что было в ней волевого, ушло в работу. Она считала своим долгом помогать семье погибшего сына - его вдове, его сыну. Не ее утешали и поддерживали, - это она - поддерживала и утешала. Когда-то, по неизмеримо меньшему поводу, она писала: «Я не плачу, - этому люди моего поколения не обучены...» Она и не плакала. Просто - то самое, что было содержанием всей ее жизни - чувство долга, - теперь заполнило ее всю, не доставляя прежней радости и невольно ожидая - ответа.
Александра Яковлевна не случайно вспоминала, что муж, умирая, жалел прежде всего ее: «Тебе будет очень трудно...» Вот кто знал эту глубоко запрятанную в ее душе потребность в ответной любви, в открытой и щедрой ласке.
Я любила ее с годами не меньше, нет, - я, может быть, даже слишком любила. И не могла все то, что делала Александра Яковлевна, и то, как она жила, наблюдать спокойно.
Помню, как в Переделкине, в писательском Доме творчества, я опять застала ее за толстой чужой рукописью, на этот раз она взяла ее не на рецензию, а для бескорыстной дружеской помощи. Позже я узнала: автора она просила при этом «Только не говори Любе». Боялась меня? Нет, конечно. Не хотела огорчать? Все равно: помогать другим - это она еще могла, во всяком случае, считала своим долгом, - всякое же страстное, заинтересованное вмешательство в ее жизнь было ей уже не под силу!
Но раньше был ее 80-летний юбилей. За несколько дней до него мы с А.Я. Рейжевским отбирали материал для юбилейной выставки. На прощанье Александра Яковлевна надписала каждому из нас только что вышедший однотомник «Дорога уходит в даль...»
«Любочка! - писала она мне, - ... я люблю тебя, Люба!.. И если можно в таком состоянии что-либо писать, кроме “В смерти моей прошу никого не винить”, - то я пишу тебе: “Я люблю тебя, Люба!” Твоя А. Бруштейн. 5.X.64 г. Москва». Вот так. Вроде ордена. Памятное - навсегда.
На юбилейном вечере большой зал Дома литераторов не вмещал желающих присутствовать; мы с Фридочкой Вигдоровой сидели на одном стуле. Фрида потом напишет Александре Яковлевне: «Никогда не видела зала, который был так полон любовью. Зал, готовый взорваться от любви. А мне от любви к Вам все время хотелось плакать...»
Тогда на вечере Александра Яковлевна будет растерянной, взволнованной, не знающей, кому и подставлять свою коробочку, и беспомощно поводящей ею в воздухе. То ли плачущей, то ли смеющейся - издали, из зрительного зала, не разберешь. А зал веселился, хохотал, аплодировал. То приветствовали юбиляршу Николай Черкасов и Борис Чирков, специально ради этого приехавшие из разных мест, - сейчас они были Дон Кихотом и Санчо Пансой, - то в обычной своей шутливой форме обращался к Александре Яковлевне Леонид Утесов, то взывал к ее точным нравственным меркам Сергей Образцов. То раздавался записанный на пленку голос Корнея Чуковского: «Вы старая-престарая старуха...», то, словно полемизируя с Чуковским, звучали стихи Самуила Маршака - стихи десятилетней давности, написанные еще к прошлому юбилею:
Пусть юбилярша,
А.Я. Бруштейн,
Намного старше,
Чем Шток и Штейн,
Пускай Погодин
В сынки ей годен,
А Корнейчук
Почти что внук...
Однако все же, -
Как у Жорж Занд, -
Что год - моложе
Ее талант...
Таких веселых юбилеев в Доме литераторов, кажется, и не было. И будут приветствовать юбиляршу и артисты цыганского театра «Ромэн», и артисты цирка (она и о цирке умудрилась что-то писать!), и выкрикивать слова театрализованного приветствия артисты Московского Центрального детского театра и Ленинградского ТЮЗа... Александра Яковлевна, верная себе, будет потом благодарить директора Дома литераторов Б.М. Филиппова и каждого сотрудника поименно, только им приписывая успех вечера, - «если он не превратился в Ходынку, к чему имел все основания, ибо в зал, вмещающий 700 человек, явилось свыше полутора тысяч, если, несмотря на такое чудовищное переполнение, вечер все-таки прошел блестяще по организованности и порядку, и все чувствовали себя уютно и хорошо... и юбилей мой, к большому моему счастью, не был похож на юбилей, и еще меньше - на гражданскую панихиду, он был веселый и молодой... Это говорит о таком высоком качестве работы нашего клуба... Теперь отдыхайте, - так закончит она свое благодарственное письмо, - пока мне не исполнится 90 лет, я вас больше беспокоить не буду, честное слово!..»
А через несколько лет мы стояли на Новодевичьем кладбище, среди высоких сугробов - друзья, пришедшие на открытие памятника над ее могилой, - мы плакали, слушая магнитофонную запись той ее юбилейной, ее заключительной речи. Плакали - потому что ни одна самая лучшая фотография, ни один портрет не передает того, что пробуждает в памяти голос - голос, который забывается скорее и раньше всего, но и к человеческой памяти обращается всего вернее.
«... Когда сегодня здесь говорили, я все думала - о ком это они говорят? В чем дело? Кто это? Какая замечательная старушка! Умная, талантливая, чудесный характер... И чего-чего только в этой старушке нет. Я слушала с интересом... Товарищи! Я, конечно, трудяга, я много работала, мне дано было много лет... Но сделанного мною могло быть больше и могло быть сделано лучше. Это факт, это я знаю совершенно точно... Смешно, когда человек в 80 лет говорит, что в будущем он исправится. А мне не смешно. Я думаю, что будущее есть у каждого человека, пока он живет и пока он хочет что-то сделать... Я сейчас всем друзьям и товарищам, которые находятся в зале и которых здесь нет, даю торжественное обещание: пока я жива, пока я дышу, пока у меня варит голова, пока не остыло сердце, - одним словом, пока во мне старится “квартира”, а не “жилец”, - до самого последнего дня, последнего вздоха...»
А вот из повести А.Я. Бруштейн «Дорога уходит в даль...» - воспоминания о собственном ее детстве:
« - Папа, - говорю я тихонько, - какой дом, Юзефа говорит, у тебя будет... в три аршина?
- Да ну, - отмахивается папа. - Юзефины сказки!..
- Как же мы все там поместимся?
- Нет... - неохотно роняет папа. - Я там буду один.
- А мы?
- Вы будете приходить ко мне в гости. Вот ты придешь к этому домику и скажешь тихонько - можно даже не вслух, а мысленно: папа, это я, твоя дочка Пуговица... Я живу честно, никого не обижаю, работаю, хорошие люди меня уважают... И все. Подумаешь так - и пойдешь себе...»
Ох, как «кутят» в этот день труженик-отец, даже не заметивший в вечной своей работе, что в центре города есть такой замечательный сквер. Они никуда не торопятся, отец и дочь, сидят в сквере, поедают бублики и мороженое «крем-брюля». Говорят о разных разностях. ...«Папа обнимает меня, я крепко прижимаюсь к нему. Вероятно, это одна из тех минут, когда мы особенно ясно чувствуем, как сильно любим друг друга...»
Но именно здесь, в этом месте, писательница А.Я. Бруштейн внезапно прервет свое повествование.
«Папа мой, папа!.. Через пятьдесят лет после этого вечера, когда мы с тобой “кутили”, тебя, 85-летнего старика, расстреляли фашисты, занявшие город. Ты не получил даже того трехаршинного домика, который тебе сулила Юзефа, и я не знаю, где тебя схоронили. Мне некуда прийти сказать тебе, что я живу честно, никого не обижаю, что я тружусь и хорошие люди меня уважают... Я говорю тебе это здесь».
Вот и все. Помолчим немного. Подумаем о том, как это просто, в сущности: живу честно. Тружусь. Хорошие люди меня уважают... Вот так они уходят от нас, наши старики, бесстрашно, бестрепетно делая последние свои шаги в неизвестность. Унося с собой, как секреты редчайшего мастерства, опыт истового труженичества, безукоризненной порядочности, высокой культуры. Как удержать все это, как сохранить?..
12 августа 1884 года - 20 сентября 1968 года