(no subject)
Один знакомый ребёнок написал в сочинении: «Больше всего на свете Чайковский любил времена года".
Приятно хоть в чём-то быть, как Чайковский.
Я их тоже всех люблю, как родных, ага.
Ноябрь я люблю за депрессивность и перфекционизм. Он или рыдает взахлёб, или сидит с опухшей рожей, смотрит в одну точку и ничего не делает, чтобы не сделать ещё хуже. Иногда пытается припудрить опухлости снегом, но его тут же опять кто-нибудь расстраивает, и вся пудра опять утекает слезами в сточные решётки. Что с ним делать - ума не приложу. Был бы он хоть барышней, так можно было бы его замуж выдать. А так…
Люблю его, он хороший. Рыжий такой, несчастный. Я вот думаю: может, он просто аллергик? Рыжие - все аллергики, а он - ужасно рыжий, это видно даже сквозь плешь и залысины. Наверное, у него аллергия на чертей - они как раз первого числа прилетают и так и тусуются здесь до самого Рождества…. Наверное, на них, ни ихнюю шерсть. Чёрт, вот беда-то.
***
Когда я иду вечером домой, встречные незнакомые люди спрашивают с дрожащей заискивающей улыбкой:
- А что это вы на нас сегодня не кидаетесь?
- Потому что я без собаки, - говорю я им.
- А! - недоверчиво кивают они и, прижав уши, переходят на другую сторону улицы.
А я иду домой, и Собака выходит ко мне навстречу, тёплая и разнеженная, пахнущая чистым постельным бельём и всякими деревенскими снами: дымом, сухой пижмой, утиным пером и ветром от заячьих пяток. И, поломавшись, соглашается таки-вывести меня на улицу за два ореховых печенья, и мы идём с ней по бронзовым ноябрьским лужам и тёплым проплешинам, и улицы заискивающе-пустынны, как всегда, когда мы выходим вдвоём.
Впрочем, один всё-таки подваливает из мокрых бронзовых кустов. Хвост трубой, грудь колесом, бежит гоголем.
- Да каким гоголем? - хмурится Собака. - Гоголь вообще тут не при делах. Не гоголем, а пушкиным - сама, что ль, не видишь?
Я смотрю - и правда пушкин. Такой мелкий, шкодный, весь в чёрных крутых кудряшках, бакенбарды с начёсом, на длинном носатом лице такое выражение, что в прозе не передать… Пока он расшаркивается и прикладывается ей к хвосту, я стою в сторонке, жду, когда она его укусит, и смотрю на мелких, как будто вынутых из лужи голубей, деловито топчущихся у меня на ботинках. Ещё немного, и они начнут, как белки, взбираться на нас по джинсам и, мурлыча под нос жалостные помойные песни, требовать угощения. Всё-таки я люблю их больше, чем воробьёв, потому что они, в отличие от воробьёв, никогда не устраивают партсобраний на багульнике. По-моему, они вообще беспартийные.
***
- Простите, это улица Хамская? - спрашивает у меня прохожий,
- В моём городе нет таких улиц, - обижаюсь я. - Хавская, а не Хамская.
- Нет, ну, есть же Хамовники, - резонно возражает прохожий.- И потом, смотрите: на табличке написано - Хамская.
Я смотрю и вижу: правда - написано. А на самом деле Хамская улица - самая тихая из всех, с которыми мне приходилось встречаться. Там даже дети в детском садике не матерятся, а шёпотом водят хороводы и поют нежными дореволюционными голосами про Танненбаум. На этой улице даже моя Собака кусает не каждого первого, а каждого третьего из подваливших к ней пушкиных. И то не из хамства, а просто по традиции.
***
А ещё на этой улице есть Старинные Гаражи.
Здоровенные, дикие, крытые ржавым железом и в профиль - вылитые избы на курьих ногах. Сверху, под ржавыми крышами у них есть мансарды с затянутыми птичьей сеткой полуразбитыми окнами. Иногда в этих окнах хлопают крылья и мелькают чьи-то лица. Интересно, кого там держат - химер или сиринов? Судя по звукам, которые оттуда иногда доносятся, всё-таки химер.
Приятно хоть в чём-то быть, как Чайковский.
Я их тоже всех люблю, как родных, ага.
Ноябрь я люблю за депрессивность и перфекционизм. Он или рыдает взахлёб, или сидит с опухшей рожей, смотрит в одну точку и ничего не делает, чтобы не сделать ещё хуже. Иногда пытается припудрить опухлости снегом, но его тут же опять кто-нибудь расстраивает, и вся пудра опять утекает слезами в сточные решётки. Что с ним делать - ума не приложу. Был бы он хоть барышней, так можно было бы его замуж выдать. А так…
Люблю его, он хороший. Рыжий такой, несчастный. Я вот думаю: может, он просто аллергик? Рыжие - все аллергики, а он - ужасно рыжий, это видно даже сквозь плешь и залысины. Наверное, у него аллергия на чертей - они как раз первого числа прилетают и так и тусуются здесь до самого Рождества…. Наверное, на них, ни ихнюю шерсть. Чёрт, вот беда-то.
***
Когда я иду вечером домой, встречные незнакомые люди спрашивают с дрожащей заискивающей улыбкой:
- А что это вы на нас сегодня не кидаетесь?
- Потому что я без собаки, - говорю я им.
- А! - недоверчиво кивают они и, прижав уши, переходят на другую сторону улицы.
А я иду домой, и Собака выходит ко мне навстречу, тёплая и разнеженная, пахнущая чистым постельным бельём и всякими деревенскими снами: дымом, сухой пижмой, утиным пером и ветром от заячьих пяток. И, поломавшись, соглашается таки-вывести меня на улицу за два ореховых печенья, и мы идём с ней по бронзовым ноябрьским лужам и тёплым проплешинам, и улицы заискивающе-пустынны, как всегда, когда мы выходим вдвоём.
Впрочем, один всё-таки подваливает из мокрых бронзовых кустов. Хвост трубой, грудь колесом, бежит гоголем.
- Да каким гоголем? - хмурится Собака. - Гоголь вообще тут не при делах. Не гоголем, а пушкиным - сама, что ль, не видишь?
Я смотрю - и правда пушкин. Такой мелкий, шкодный, весь в чёрных крутых кудряшках, бакенбарды с начёсом, на длинном носатом лице такое выражение, что в прозе не передать… Пока он расшаркивается и прикладывается ей к хвосту, я стою в сторонке, жду, когда она его укусит, и смотрю на мелких, как будто вынутых из лужи голубей, деловито топчущихся у меня на ботинках. Ещё немного, и они начнут, как белки, взбираться на нас по джинсам и, мурлыча под нос жалостные помойные песни, требовать угощения. Всё-таки я люблю их больше, чем воробьёв, потому что они, в отличие от воробьёв, никогда не устраивают партсобраний на багульнике. По-моему, они вообще беспартийные.
***
- Простите, это улица Хамская? - спрашивает у меня прохожий,
- В моём городе нет таких улиц, - обижаюсь я. - Хавская, а не Хамская.
- Нет, ну, есть же Хамовники, - резонно возражает прохожий.- И потом, смотрите: на табличке написано - Хамская.
Я смотрю и вижу: правда - написано. А на самом деле Хамская улица - самая тихая из всех, с которыми мне приходилось встречаться. Там даже дети в детском садике не матерятся, а шёпотом водят хороводы и поют нежными дореволюционными голосами про Танненбаум. На этой улице даже моя Собака кусает не каждого первого, а каждого третьего из подваливших к ней пушкиных. И то не из хамства, а просто по традиции.
***
А ещё на этой улице есть Старинные Гаражи.
Здоровенные, дикие, крытые ржавым железом и в профиль - вылитые избы на курьих ногах. Сверху, под ржавыми крышами у них есть мансарды с затянутыми птичьей сеткой полуразбитыми окнами. Иногда в этих окнах хлопают крылья и мелькают чьи-то лица. Интересно, кого там держат - химер или сиринов? Судя по звукам, которые оттуда иногда доносятся, всё-таки химер.