ssgen
in
chelchel.ru
Мир элеватора, часть 1. Элеваторный рынок
Элеватор хлебного банка, который с середины девяностых стоит заброшенным и постепенно разрушается, был некогда настоящим центром общественной и культурной жизни, осью, вокруг которой вращалась жизнь во всей округе. Из окрестных достопримечательностей довоенного и послевоенного Челябинска нельзя не вспомнить Элеваторный рынок и Элеваторный посёлок. И тот, и другой, так же как и сам элеватор, давно ушли в историю, сохранившись лишь в воспоминаниях старожилов.
[из книги "Челябинская область в фотографиях", Каменный пояс, 2001]
Вот именно тут и находился Элеваторный рынок - справа от нынешнего драмтеатра. Примерно на месте самого театра до 1965 года располагался "автовокзал у элеваторного рынка" - точнее, автовокзалом он стал в 1951 году, когда было построено деревянное здание автостанции, а раньше отсюда просто отходили грузовые машины, которые выполняли пассажирские перевозки до Копейска и других населённых пунктов области.
Элеваторный был одним из десяти городских рынков - слышал даже такое мнение, что он был основным, наиглавнийшим из них. Воспоминания Н.Багрецовой об этом в сообществе уже проходили. Но куда больший вклад в эту тему сделал писатель Анатолий Столяров, детские годы которого прошли в этом районе. В своей книге "Пацаны" он пишет преимущественно о послевоенной улице Пионерской (ныне застроенной), но и рынку уделено несколько ярких фрагментов, которые я здесь процитирую. Разумеется, нельзя забывать, что это художественная проза, но при этом она всё-таки основана на воспоминаниях, поэтому, как мне кажется, факты скорее всего переданы достаточно достоверно.
Про базарную публику.
- Слышь, а? Слышь, паря, - дернул меня за штанину безногий мужичок на каталке, - купи семечек и тоску, как рукой, сымет. Вот ей богу, клянусь копытами, будто и не было!
Я без пробы, не торгуясь, щедро сыпанул в ладошку, скрюченную ранением, медяков, что вчера выиграл в «чику», и в ту же секунду полный граненый стакан «с горкой» прозвенел в моем кармане водопадом тугих полновесных семян.
Почему-то «семянники» - фронтовики-инвалиды, шустрые бабки с обветренными лицами - облюбовали именно это утоптанное в камень, заплеванное шелухой место - подход к южным воротам базара. Появиться здесь с каким-нибудь другим товаром было также кощунственно, как показать продавцу вместо хлебной карточки фигу.
У широченных деревянных ворот, крашенных грязно-зеленой краской, со ржавой жестяной надписью «КОЛ-ХОЗНЫИ РЫ...К» (две буквы последнего слова еще в самом начале войны оторвало ветром) постоянно дежурили неопределенного возраста потертые личности с одинаково юркими глазами. У них за рублевку можно было в любую минуту получить справку: что, где и по чем продавалось. Если еще набросить «трешницу», то они помогали дешевле сторговаться. Сразу же за воротами людское половодье вперемежку с пылью, гамом, табачным дымом, кипением страстей, даже полусонный и равнодушный, случайно сунувшись туда, оказывался немедленно втянутым в этот без устали клокочущий неистовый котел.
- Картошечка! Картошка!!! - взвизгивала* словно ее подкалывали шилом, молодая широколица а баба в деревенском платке. - Набегай! Налетай! Недорого возьму!
На нее охотно «набегали» и тут же шарахались, обожженные ценой, баба ломила четыреста рублей за ведро картошки,
- Штаны форсовые! Австрийского бастону, малоно-шенные! В надсадно крякал угрюмый дядя. Но его почему-то обходили стороной то ли из-за его мрачной наружности, то ли из-за огромных ручищ, в которых отличные темносиние брюки в полоску казались жалкими детскими подштанниками.
- Чиню, лужу, паяю! - изредка гнусавил у пуговичного киоска темноликий мужчина с желтыми белками глаз. Между двух фанерных щитов, поставленных шалашиком, в затишке, надрывно гудела паяльная лампа, пахло кислотой и горячим железом. Непонятно, для чего время от времени призывно вскрикивал этот прокопченный насквозь человек, женщины и так, едва ли не в очередь, несли ему на ремонт стиральные бачки, корыта, кастрюли, ведра, мелкую кухонную утварь и тут же до слез радовались их починке, радовались словно малые дети.
В «особторговском» ряду на солидных добротных столешницах под двускатным навесом расположились знающие себе цену табачники.
- Табак «Самсон», как покуришь, так - на сон! Одна затяжка - соплей фуражка!
- Бакун-табак - стоимость пятак! Курить попросим - удовольствий сорок восемь!
- Махра зеленая - повседневная! Махра желтая - жентельменский табак!
Здесь же происходила раскурка. Ненормальный Паша Трахман немедленно доставал из кармана офицерской шинели чекмарь - трубку с куском кремня внутри, обломком напильника высекал искру и в железной трубке начинала тлеть вата. Мужики, эконома спички, дружно прикуривали от Пашиного чекмаря и в знак благодарности угощали его купленным табаком.
Они курили вкусно, не торопясь, сплевывали на эем лю желтую слюну, спорили о превосходстве кубинского табака над турецким и лениво наблюдали, как напротив на перевернутом водочном ящике гадала здоровенная осани стая женщина цыганистой наружности. Рядом с гадалкой сидел по-тюремному, на корточках, ее муж, кривоногий щуплый человечек с бескровным лицом, которое он то и дело поднимал вверх и ввинчивал в толпу глуховатые слова:
- Гадаем всем: инженерам, механикам, жуликам, карманникам, толстым, пузатым, слепым, бородатым! Гадаем...
Про обитателей "зелёного" ряда.
Скопидомка Кланя Базарная торговка Кланя раньше всех засаживала свой огород, выращивала под пленкой редиску, огурцы и помидоры. Неизменно первой она занимала место в «зеленом» ряду, торговала напористо, умело, навскидку определяя возможности покупателя и... ломила цену. Скрюченными от земли руками тщательно пересчитывала деньги и прятала их на груди в платочек. Товарки на рынке ее не любили, говорили в спину, что она - выжига и сквалыга.
Про базарные слухи.
...Не остался в долгу и Лешка, вспомнил про кривобокую старуху, всю войну бойко торговавшую на Элеваторном рынке необыкновенно вкусными мясными пирожками. Все бы ничего, в отличие от других, старуха не была скопидомкой. Но однажды вдове Таисье Мухиной со Складской улицы возьми да и попадись в пирожке.., человеческий ноготь! Что тут началось! Торговку ловили всем базаром. А она. вдруг перестав быть кривобокой, сделалась вполне молодой тетищей, которая бегала меж рядов как мышь, застегнутая хозяином на кухне. Конечно, эту «мышь» поймали.
Про обитателей "едового" ряда и ужасы послевоенной голодухи.
Мы шли вдоль «едового» ряда. Самым дешевым здесь были картофельные шашлыки с луком. Они жарились на мелких углях из тарной дощечки между красных кирпичей, поставленных на ребро. Седой большеносый грузин в барашковой папахе ловко покручивал шампуры, круто присаливал ломтики картошки и ласково зазывал:
- Па-а-щаму мимо идешь, дарагой? Эй, нахарр-ашо! Иди, кушай кавказкий шашлык из маладой русский картошка. Вкусна! Ай, вкусна!
Оно и впрямь, было очень хорошо, это бесхитростное, не особо сытное угощение, со смолистой горчинкой, которое мы готовили на щепках во дворе дома не хуже грузина. Только Лешка тянул меня дальше, в центр, где пересекалось сразу несколько рядов, где было вечная толчея, где постоянно занимали место жадные, злые, точно цепные собаки, лепешечницы. Вместе они были предупредительны, дружны, называли себя не иначе как по имени-отчеству, но в любой момент могли на смерть разодраться из-за покупателя. Лепешек было у них немного, по десять пятнадцать штук, но, по мере продажи, их то и дело подносили какие то подозрительные дяди. Они подходили к торговкам не сразу. Стояли поодаль, покуривали, оглядывались, потом боком подруливали к прилавку, бросали сверток и в ту же секунду ввертывались в толпу. А на затертых до лоска столешницах разворачивались новые газеты, навалом и стопками снова раскладывались круглые, продолговатые или витые горячие лепешки, которые источали аромат такой изумительной силы, что горло захлестывало слюной, а голова раскалывалась от боли. Купить одну такую лепешку было бы не по силам целому нашему классу, даже если бы мы, положим, не учились, а всю неделю только бы выигрывали в «чику». И еще. Говорят, никто, даже сам товарищ Берия, не знал, где и по чем достают муку все эти красномордые «Анны Ивановны» и «Марии Петровны». По всему выходило, что голодуха и не жила рядом с ними.
Мы еще раз независимо и деловито обошли «едовый» ряд, не сговариваясь, обогнули зады дровяного склада, спрятали среди поленьев фуфайки, матерчатые портфельчики, покрепче перевязали шнурки на ботинках, ощупали в карманах заточенные пиками трехгранные напильники.
- Работаем одновременно, по свисту, - сказал, нервно позевывая, Лешка, - а то, как пить дать, догонят и кокнут.
Дурак. Мог бы и не говорить, и без него коленки дергала противная дрожь, а сердце гремело в груди как камень в железной бочке.
Я примерился к невысокой выщербленной столешнице, за которой похохатывала и беззлобно переругивалась с товаркой крутощекая бабенка в пуховом платке. Лешка ввинтился в толчею поодаль, я видел, как то и дело выныривала к прилавкам его стриженная лобастая голова, холодея, мучительно ждал разбойного свиста*
Я так н не услышал его, потому что тертая привычно гамливая толпа неожиданно стихла на миг, потом пришла В яростное движение, взорвалась воплями и вдруг раскололась надвое. По освободившемуся проколу неровными козьими прыжками несся, путаясь в длиннополой фуфайке» незнакомый пацан с запавшими от страха глазами. За ним, ощетинившись кулаками, матерясь, тугим комом катились лепешечницы.
- Убью!!! - вдруг взвизгнула моя крутощекая бабенка и тоже вывалилась из-за прилавка.
«Что с Лешкой?» зубной болью кольнула мысль, но тут же исчезла: на выщербленной столешнице беззащитно млели румяные лепешки из пшеничной муки первого сорта.
О лучшем было невозможно мечтать...
Я с размаху всадил трехгранный заточенный напильник в самую высокую стопку лепешек, второй рукой схватил теплый картофельный пирог, перекатился по столу и, подвывая от ужаса и счастья, никем не преследуемый, кинулся по тылу «едового» ряда в противоположную от погони сторону.
Лешку я нашел на Красной улице, среди облетевших костлявых акаций. Рядом молчаливо и спорю, ровно постукивая молотками, работали пленные немцы. Из их серого и размеренного движения неторопливо выползала аккуратная булыжная мостовая, припухшая к середке, с низенькими гранитными бордюрчиками по краям. Неподалеку, добродушно покуривая, стояли кучкой конвоиры, старые солдаты с короткими кавалерийскими карабинами;
Икая, давясь пирогом и слезами, Лешка рассказал...
Тот самый пацан, который сегодня попытался стянуть лепешку, оказался Санькой, сыном полоумной Марии, жены офицера НКВД Леонтьева, застрелившегося накануне войны в своем кабинете. Всю войну, забыв про сына, Мария ночевала на скамейках вокзала, зимой и летом простоволосая с незатухающей полуулыбкой встречала и провожала каждый поезд, торопливо крестилась и снова садилась на лавку, все ждала своего незабвенного мужа, офицера Леонтьева, как рассказывали, очень красивого и веселого человека.
А Санька? Нелюдимый и недоверчивый, как волчонок, Санька бросил школу, промышлял нищенством и мелким воровством, спал с голубями на чердаке угрюмого пятиэтажного дома, откуда их сразу же выселили после смерти отца, и где жили одни НКВД-эшники.
...Его догнали у пуговичного киоска. Сбили с ног. Глумливая толпа жадно набросилась на легкую добычу. Сопя, с остервенением работали ногами лепешечницы, трудились до пота. После особенно крепких ударов что-то хрюкало и булькало в Санькином тельце. Напрасно гнусаво кричал и подпрыгивал прокопченный лудильщик, его оттолкнули как ребенка, и он упал. Спиной на гудящую паяльную лампу...
Потом в толпу с трудом вломились два фронтовика, растаскивали и уговаривали озверелых баб и, Лешка видел, им обоим особенно крепко досталось по мордам. Только потом все отступились... Санька без движения лежал на истоптанной захарканной земле, едва приметно подрагивали редкие его ресницы, из ушей и рта толчками вытекала кровь.
С конца пятидесятых - начала шестидесятых этот район совершенно преобразился. На месте автостанции построен драмтеатр.
[3]
[4]
На месте элеваторного рынка - жилые дома и офисные здания, а позже - многоэтажная парковка.
[5]
Двор мэрии. Здесь была частная застройка и дореволюционное здание челябинской таможни. Здесь же стояла Никольская часовня - кроме того, что она видна на панораме города 1917 года, о ней упоминает В.Боже:
Сведения о Никольской часовне мы находим в архиве краеведа П. И. Куликова. В одной из его рукописей читаем: «На элеваторном базаре каменная часовня, именуемая и выстроенная в память проезда через Челябинск царя Николая, здесь 9 мая всегда в день религиозного праздника совершалось большое молебствие». (ГАЧО. Ф. 1732. On. 1. Д. 24. Л. 42).
[6]
[7]
[8]
Офисное здание Южуралстроя (Либкнехта, 2).
[9]
[10]
Это здание (Кирова, 132) было построено ещё до революции. Правда, тогда оно было одноэтажным.
[11]
[12]
Бывший въезд на территорию элеватора.
[13]
[14]
Мемориал погибшим на войне работникам элеватора. И, собственно, сам элеватор - вернее, то, что от него осталось.
[15]
[16]
Кстати, территория перед элеватором - и сейчас место торговли. Бывшие потребсоюзовские склады превратились в большую складскую зону, с них и торгуют тоже, мелким оптом. И даже популярная бензиновая наливайка есть (правда сейчас, говорят, сдулась по ценам).
[17]
В 1998 году в старых складах даже была сделана попытка открыть "Оптовый продовольственный рынок Челябинской области" - даже вывеска до сих пор сохранилась, её просто прикрыли с лицевой стороны.
[18]
[19]
Продолжение следует.
[из книги "Челябинская область в фотографиях", Каменный пояс, 2001]
Вот именно тут и находился Элеваторный рынок - справа от нынешнего драмтеатра. Примерно на месте самого театра до 1965 года располагался "автовокзал у элеваторного рынка" - точнее, автовокзалом он стал в 1951 году, когда было построено деревянное здание автостанции, а раньше отсюда просто отходили грузовые машины, которые выполняли пассажирские перевозки до Копейска и других населённых пунктов области.
Элеваторный был одним из десяти городских рынков - слышал даже такое мнение, что он был основным, наиглавнийшим из них. Воспоминания Н.Багрецовой об этом в сообществе уже проходили. Но куда больший вклад в эту тему сделал писатель Анатолий Столяров, детские годы которого прошли в этом районе. В своей книге "Пацаны" он пишет преимущественно о послевоенной улице Пионерской (ныне застроенной), но и рынку уделено несколько ярких фрагментов, которые я здесь процитирую. Разумеется, нельзя забывать, что это художественная проза, но при этом она всё-таки основана на воспоминаниях, поэтому, как мне кажется, факты скорее всего переданы достаточно достоверно.
Про базарную публику.
- Слышь, а? Слышь, паря, - дернул меня за штанину безногий мужичок на каталке, - купи семечек и тоску, как рукой, сымет. Вот ей богу, клянусь копытами, будто и не было!
Я без пробы, не торгуясь, щедро сыпанул в ладошку, скрюченную ранением, медяков, что вчера выиграл в «чику», и в ту же секунду полный граненый стакан «с горкой» прозвенел в моем кармане водопадом тугих полновесных семян.
Почему-то «семянники» - фронтовики-инвалиды, шустрые бабки с обветренными лицами - облюбовали именно это утоптанное в камень, заплеванное шелухой место - подход к южным воротам базара. Появиться здесь с каким-нибудь другим товаром было также кощунственно, как показать продавцу вместо хлебной карточки фигу.
У широченных деревянных ворот, крашенных грязно-зеленой краской, со ржавой жестяной надписью «КОЛ-ХОЗНЫИ РЫ...К» (две буквы последнего слова еще в самом начале войны оторвало ветром) постоянно дежурили неопределенного возраста потертые личности с одинаково юркими глазами. У них за рублевку можно было в любую минуту получить справку: что, где и по чем продавалось. Если еще набросить «трешницу», то они помогали дешевле сторговаться. Сразу же за воротами людское половодье вперемежку с пылью, гамом, табачным дымом, кипением страстей, даже полусонный и равнодушный, случайно сунувшись туда, оказывался немедленно втянутым в этот без устали клокочущий неистовый котел.
- Картошечка! Картошка!!! - взвизгивала* словно ее подкалывали шилом, молодая широколица а баба в деревенском платке. - Набегай! Налетай! Недорого возьму!
На нее охотно «набегали» и тут же шарахались, обожженные ценой, баба ломила четыреста рублей за ведро картошки,
- Штаны форсовые! Австрийского бастону, малоно-шенные! В надсадно крякал угрюмый дядя. Но его почему-то обходили стороной то ли из-за его мрачной наружности, то ли из-за огромных ручищ, в которых отличные темносиние брюки в полоску казались жалкими детскими подштанниками.
- Чиню, лужу, паяю! - изредка гнусавил у пуговичного киоска темноликий мужчина с желтыми белками глаз. Между двух фанерных щитов, поставленных шалашиком, в затишке, надрывно гудела паяльная лампа, пахло кислотой и горячим железом. Непонятно, для чего время от времени призывно вскрикивал этот прокопченный насквозь человек, женщины и так, едва ли не в очередь, несли ему на ремонт стиральные бачки, корыта, кастрюли, ведра, мелкую кухонную утварь и тут же до слез радовались их починке, радовались словно малые дети.
В «особторговском» ряду на солидных добротных столешницах под двускатным навесом расположились знающие себе цену табачники.
- Табак «Самсон», как покуришь, так - на сон! Одна затяжка - соплей фуражка!
- Бакун-табак - стоимость пятак! Курить попросим - удовольствий сорок восемь!
- Махра зеленая - повседневная! Махра желтая - жентельменский табак!
Здесь же происходила раскурка. Ненормальный Паша Трахман немедленно доставал из кармана офицерской шинели чекмарь - трубку с куском кремня внутри, обломком напильника высекал искру и в железной трубке начинала тлеть вата. Мужики, эконома спички, дружно прикуривали от Пашиного чекмаря и в знак благодарности угощали его купленным табаком.
Они курили вкусно, не торопясь, сплевывали на эем лю желтую слюну, спорили о превосходстве кубинского табака над турецким и лениво наблюдали, как напротив на перевернутом водочном ящике гадала здоровенная осани стая женщина цыганистой наружности. Рядом с гадалкой сидел по-тюремному, на корточках, ее муж, кривоногий щуплый человечек с бескровным лицом, которое он то и дело поднимал вверх и ввинчивал в толпу глуховатые слова:
- Гадаем всем: инженерам, механикам, жуликам, карманникам, толстым, пузатым, слепым, бородатым! Гадаем...
Про обитателей "зелёного" ряда.
Скопидомка Кланя Базарная торговка Кланя раньше всех засаживала свой огород, выращивала под пленкой редиску, огурцы и помидоры. Неизменно первой она занимала место в «зеленом» ряду, торговала напористо, умело, навскидку определяя возможности покупателя и... ломила цену. Скрюченными от земли руками тщательно пересчитывала деньги и прятала их на груди в платочек. Товарки на рынке ее не любили, говорили в спину, что она - выжига и сквалыга.
Про базарные слухи.
...Не остался в долгу и Лешка, вспомнил про кривобокую старуху, всю войну бойко торговавшую на Элеваторном рынке необыкновенно вкусными мясными пирожками. Все бы ничего, в отличие от других, старуха не была скопидомкой. Но однажды вдове Таисье Мухиной со Складской улицы возьми да и попадись в пирожке.., человеческий ноготь! Что тут началось! Торговку ловили всем базаром. А она. вдруг перестав быть кривобокой, сделалась вполне молодой тетищей, которая бегала меж рядов как мышь, застегнутая хозяином на кухне. Конечно, эту «мышь» поймали.
Про обитателей "едового" ряда и ужасы послевоенной голодухи.
Мы шли вдоль «едового» ряда. Самым дешевым здесь были картофельные шашлыки с луком. Они жарились на мелких углях из тарной дощечки между красных кирпичей, поставленных на ребро. Седой большеносый грузин в барашковой папахе ловко покручивал шампуры, круто присаливал ломтики картошки и ласково зазывал:
- Па-а-щаму мимо идешь, дарагой? Эй, нахарр-ашо! Иди, кушай кавказкий шашлык из маладой русский картошка. Вкусна! Ай, вкусна!
Оно и впрямь, было очень хорошо, это бесхитростное, не особо сытное угощение, со смолистой горчинкой, которое мы готовили на щепках во дворе дома не хуже грузина. Только Лешка тянул меня дальше, в центр, где пересекалось сразу несколько рядов, где было вечная толчея, где постоянно занимали место жадные, злые, точно цепные собаки, лепешечницы. Вместе они были предупредительны, дружны, называли себя не иначе как по имени-отчеству, но в любой момент могли на смерть разодраться из-за покупателя. Лепешек было у них немного, по десять пятнадцать штук, но, по мере продажи, их то и дело подносили какие то подозрительные дяди. Они подходили к торговкам не сразу. Стояли поодаль, покуривали, оглядывались, потом боком подруливали к прилавку, бросали сверток и в ту же секунду ввертывались в толпу. А на затертых до лоска столешницах разворачивались новые газеты, навалом и стопками снова раскладывались круглые, продолговатые или витые горячие лепешки, которые источали аромат такой изумительной силы, что горло захлестывало слюной, а голова раскалывалась от боли. Купить одну такую лепешку было бы не по силам целому нашему классу, даже если бы мы, положим, не учились, а всю неделю только бы выигрывали в «чику». И еще. Говорят, никто, даже сам товарищ Берия, не знал, где и по чем достают муку все эти красномордые «Анны Ивановны» и «Марии Петровны». По всему выходило, что голодуха и не жила рядом с ними.
Мы еще раз независимо и деловито обошли «едовый» ряд, не сговариваясь, обогнули зады дровяного склада, спрятали среди поленьев фуфайки, матерчатые портфельчики, покрепче перевязали шнурки на ботинках, ощупали в карманах заточенные пиками трехгранные напильники.
- Работаем одновременно, по свисту, - сказал, нервно позевывая, Лешка, - а то, как пить дать, догонят и кокнут.
Дурак. Мог бы и не говорить, и без него коленки дергала противная дрожь, а сердце гремело в груди как камень в железной бочке.
Я примерился к невысокой выщербленной столешнице, за которой похохатывала и беззлобно переругивалась с товаркой крутощекая бабенка в пуховом платке. Лешка ввинтился в толчею поодаль, я видел, как то и дело выныривала к прилавкам его стриженная лобастая голова, холодея, мучительно ждал разбойного свиста*
Я так н не услышал его, потому что тертая привычно гамливая толпа неожиданно стихла на миг, потом пришла В яростное движение, взорвалась воплями и вдруг раскололась надвое. По освободившемуся проколу неровными козьими прыжками несся, путаясь в длиннополой фуфайке» незнакомый пацан с запавшими от страха глазами. За ним, ощетинившись кулаками, матерясь, тугим комом катились лепешечницы.
- Убью!!! - вдруг взвизгнула моя крутощекая бабенка и тоже вывалилась из-за прилавка.
«Что с Лешкой?» зубной болью кольнула мысль, но тут же исчезла: на выщербленной столешнице беззащитно млели румяные лепешки из пшеничной муки первого сорта.
О лучшем было невозможно мечтать...
Я с размаху всадил трехгранный заточенный напильник в самую высокую стопку лепешек, второй рукой схватил теплый картофельный пирог, перекатился по столу и, подвывая от ужаса и счастья, никем не преследуемый, кинулся по тылу «едового» ряда в противоположную от погони сторону.
Лешку я нашел на Красной улице, среди облетевших костлявых акаций. Рядом молчаливо и спорю, ровно постукивая молотками, работали пленные немцы. Из их серого и размеренного движения неторопливо выползала аккуратная булыжная мостовая, припухшая к середке, с низенькими гранитными бордюрчиками по краям. Неподалеку, добродушно покуривая, стояли кучкой конвоиры, старые солдаты с короткими кавалерийскими карабинами;
Икая, давясь пирогом и слезами, Лешка рассказал...
Тот самый пацан, который сегодня попытался стянуть лепешку, оказался Санькой, сыном полоумной Марии, жены офицера НКВД Леонтьева, застрелившегося накануне войны в своем кабинете. Всю войну, забыв про сына, Мария ночевала на скамейках вокзала, зимой и летом простоволосая с незатухающей полуулыбкой встречала и провожала каждый поезд, торопливо крестилась и снова садилась на лавку, все ждала своего незабвенного мужа, офицера Леонтьева, как рассказывали, очень красивого и веселого человека.
А Санька? Нелюдимый и недоверчивый, как волчонок, Санька бросил школу, промышлял нищенством и мелким воровством, спал с голубями на чердаке угрюмого пятиэтажного дома, откуда их сразу же выселили после смерти отца, и где жили одни НКВД-эшники.
...Его догнали у пуговичного киоска. Сбили с ног. Глумливая толпа жадно набросилась на легкую добычу. Сопя, с остервенением работали ногами лепешечницы, трудились до пота. После особенно крепких ударов что-то хрюкало и булькало в Санькином тельце. Напрасно гнусаво кричал и подпрыгивал прокопченный лудильщик, его оттолкнули как ребенка, и он упал. Спиной на гудящую паяльную лампу...
Потом в толпу с трудом вломились два фронтовика, растаскивали и уговаривали озверелых баб и, Лешка видел, им обоим особенно крепко досталось по мордам. Только потом все отступились... Санька без движения лежал на истоптанной захарканной земле, едва приметно подрагивали редкие его ресницы, из ушей и рта толчками вытекала кровь.
С конца пятидесятых - начала шестидесятых этот район совершенно преобразился. На месте автостанции построен драмтеатр.
[3]
[4]
На месте элеваторного рынка - жилые дома и офисные здания, а позже - многоэтажная парковка.
[5]
Двор мэрии. Здесь была частная застройка и дореволюционное здание челябинской таможни. Здесь же стояла Никольская часовня - кроме того, что она видна на панораме города 1917 года, о ней упоминает В.Боже:
Сведения о Никольской часовне мы находим в архиве краеведа П. И. Куликова. В одной из его рукописей читаем: «На элеваторном базаре каменная часовня, именуемая и выстроенная в память проезда через Челябинск царя Николая, здесь 9 мая всегда в день религиозного праздника совершалось большое молебствие». (ГАЧО. Ф. 1732. On. 1. Д. 24. Л. 42).
[6]
[7]
[8]
Офисное здание Южуралстроя (Либкнехта, 2).
[9]
[10]
Это здание (Кирова, 132) было построено ещё до революции. Правда, тогда оно было одноэтажным.
[11]
[12]
Бывший въезд на территорию элеватора.
[13]
[14]
Мемориал погибшим на войне работникам элеватора. И, собственно, сам элеватор - вернее, то, что от него осталось.
[15]
[16]
Кстати, территория перед элеватором - и сейчас место торговли. Бывшие потребсоюзовские склады превратились в большую складскую зону, с них и торгуют тоже, мелким оптом. И даже популярная бензиновая наливайка есть (правда сейчас, говорят, сдулась по ценам).
[17]
В 1998 году в старых складах даже была сделана попытка открыть "Оптовый продовольственный рынок Челябинской области" - даже вывеска до сих пор сохранилась, её просто прикрыли с лицевой стороны.
[18]
[19]
Продолжение следует.