нулевая книжка
Эту книжку я начал собирать еще для проекта "Сопромат-2", который по разным причинам не состоялся. В данном виде собрана примерно к началу 2007 года. Называться она должна была "Книга". На просьбу написать предисловие к ней откликнулась Екатерина Боярских. За что ей огромное спасибо, этот жест трудно переоценить.
В данном виде эта книга никогда не увидит свет, не будет опубликована в бумаге, потому что её время прошло. Сейчас я собираю этот материал в другом виде, с изрядной долей редактуры.
Екатерина Боярских. Книга бесконечности
Не говори: сейчас я живу, а завтра умру. Скажи: сейчас я живу и умираю.
Перед нами книга, являющаяся бесконечностью; книга, раскрывающаяся бесконечностью, несмотря на то, что мир и герой бесконечно и болезненно гибнут на наших глазах почти в каждом тексте. И книга бесконечной наполненности, говорящая о разных обликах опустошения. «Точка прекращения речи» раскрывается и раскрывается, до окончательного молчания всегда остаётся только одна, зато вечная, секунда, и всё становится ясным в то бесконечное мгновение, когда прекращается. Ясность и сложность, мучение и гибель любви и разворот бесконечности - вот о чём книга Сергея Чегры. Её нельзя прочитать легко, потому что невозможно с лёгкостью ни читать, ни говорить о смерти (в отличие от любви, что ж, значит, смерти просто повезло больше). Однако здесь читателя ждёт не констатация смертей и тем более не воля к смерти, но смертельно сильная тяга к настоящей жизни, которая возможна только перед казнью. Та же воля к жизни, которая и у Кириллова, героя «Бесов», и у Такаси Нэдокоро («Футбол 1860 года» К. Оэ). Не к проживанию циклов, а к секунде умирания, в которой - максимум истины. Именно истина влечёт героя книги к казни. Не столько потому, что он заслуживает или ждёт её, сколько потому, что только казнимому выпадает секунда правды.
Добровольное приближение к чувству умирания становится взаимным: и смерть идёт навстречу герою. Кажется, весь мир умирает вокруг. Не умер, а именно умирает. Он уже не жив, ещё не мёртв, мир покинут жизнью, но он всё ещё есть:
у зеленого крокодила нет имени
он пластмассовый у него судорога
ему паскудно у него выпирают ребра
он похож на земляное лицо из которого выходит воздух сок
у фотопленки нет имени она проницаема
сквозь неё видно облако темное облако
сквозь неё видно яблоко страшное яблоко
сквозь неё всё какое-то старое
у табуретки нет ног она свивается и ползает как собачка
у рыбы нет ног она плачет и ползает как собачка
у собачки нет головы
внутри лампы загорелся свет
в лампе никого нет
она пуста
у собаки собачки нету хвоста
(цикл «Хроники механической куклы»)
Это не некролог, это мартиролог. Что остаётся герою, запертому внутри агонии вселенной? Быть свидетелем. Быть наблюдателем. Назвать по имени, каждое самое малое существо, каждую мучающуюся вещь. Здесь всё живое? Да. Но внутри этой книги жить - не значит «быть», жить - это восходить или падать. Всё живое, всё, что названо - все звери и девочки, все камешки и ручейки, скамейки и лестницы, кошки, собаки, ангелы, бумажные самолётики - все они либо восходят, либо падают, то есть всё равно умирают. Именно сейчас, в мгновение текста, их накрывает, сквозь них вырывается свет или тьма истины, несущей кому бытие, кому - исчезновение, одному - бытие через исчезновение, другому - исчезновение через бытие. Мир «Книги» - беспрерывное рождение и умирание. Его населяют вещи, старики и дети. Особенно дети.
С точки зрения традиционной культуры, ребёнок - не человек. Это чужак, пришелец, пограничное существо. Он не закреплён в человеческом мире, он странник - только что пришёл и в любой миг может уйти или, ещё страшнее, привести кого-то оттуда за собой, через себя. Ребёнок - это неизвестность; он открыт, он стоит между миров - дверью, ничему не принадлежа. Такое представление о детском удивительно органично для «Книги». Её герой - страшно беззащитный полудемон, все понимающий и всему чужой. Один в поле не воин, один в поле - странник. Это «другое поле» («Зимородок»), оно не пусто, но пустынно. В «другом поле» социума нет. Ни взрослости, ни взросления. Это раннее детство болью и подвигом раскрывается внутри того, кто казался взрослым, и он уже никогда не повзрослеет:
цыганской кошкой легла на камни вонзила корни
и замерзаю
тяни - лицо опустила в снег - я перерезаю
комок земли я перегрызаю
пупок земли я не человек
я не оживаю
(«Изнанная девочка»)
«Ходила девочка у воды и не говорила», - это отказ проходить путь ребёнок-взрослый. Не психология отказа, не философия отказа, нечто больше психологии и философии - творческое и жизненное воплощение отказа, которое сначала наполняет личность, а потом - вытесняет личность, предоставляя право слова тому, что осталось после. После ребёнка будет отшельник, после ребёнка будет старик («….она пустынник она молчальница \\ все когда-нибудь кончается \\ вот и девочка кончается»). Старик и ребёнок оба наполовину состоят из смерти, один медленно выходит из небытия, другой медленно входит, они несут его в себе, узнавая/забывая его черты. Они ускользают от общества и культуры, но тем сильнее чувствуют истинные связи живого с живым, родного с родным. Теряя детство, герой не может стать взрослым, он сразу оказывается вне возрастов (цикл «Последние берега»). Всё, что было, было в промежутке - от детства до старости была секунда, и странник замедлил ход, но не остановился. Выходя из детства, он в центре мира всё же всегда чувствует ребёнка - самую важную, самую ценную, самую тёплую точку вселенной - «детишечка ива детишечка хысь», спящая девочка в «…из света и ветвей», «и светает дитя на руках» («…альфа моста глубока и чиста»). Поэтому в любом тексте «Книги» так естественны и постоянны все игры, все детские слова - «понарошку», иные имена оживающих предметов:
…видит предметы
и называет их именами
это земля собака её зовут щунька
это автобус его зовут сканх
это моя ограда она моя
это дерево флос
это скамейка барбулла
это одичавшая варежка она забылась
после нас останется здесь
Это взрослые ироничны. А отшельник, с улыбкой глядящий на трепет маленьких природных существ в таких стихах, как «Страшила», «…и тени превращались в мышь и кареглазую ворону», «одинаковые фотографии», «ободрение медведю» и во многих, многих других - отшельник не научился снисходить, не умеет иронизировать. Мир полон живых и одиноких. Их освещает юмор, печальный и нежный, ласковый как свечение светлячка. Улыбка обречённого над тем, как прекрасны и смешны, как абсурдны и живы другие. Вот псевдотерапевты, близкие родственники кортасаровских хронопов. Существа непроявленные, с условным именем, детски растерянные, серьёзные, экзистенциальные пошехонцы. Они замкнуты, никто не войдёт к ним, никто не утешит. Милые занятия существ, лишённых смысла и счастья, но от этого ещё более трогательных и любимых:
псевдотерапевты поймали рыбаря и читают ему лекцию
…
псевдотерапевты обнимают деревья
псевдотерапевты скромно гуляют в тени одуванчика
псевдотерапевты смущённо улыбаются
….
псевдотерапевты конструируют табуретку
псевдотерапевты безутешно смотрят вдаль
псевдотерапевты собирают большой чёрный кожаный чемодан
псевдотерапевты имитируют полёт
шаркают ножкой
(цикл «Списки»)
Юмор как проявление любви: смеха нет, гримасы тоже нет. Есть улыбка почти неподвижных губ, ласковое и застенчивое свечение уменьшительных - кораблик, огонёк, воробушек, вишенка... Есть «достойнейший кулибин» и «продолжительная коровка», «улитки и калитки», «капелька сплошная», мелкие серьёзные существа, «все, кто и живёт и любит». И чувство, живущее в строке «диван, подобно всякой твари, вздыхает о своем житье \\ и тоже хочет быть рантье» («…никто не верит в чудеса»)- то же самое, что звучит в тихом отчаянье «никто не слышал как полено говорило: я ива, я не ведала родства» («Зимородок»).
На одной чаше весов - сияние мира, на другой страдание, и то и другое - правда, и то и другое - любовь, и они уничтожают друг друга, не могут друг без друга, и неясно, чем кончится эта борьба, потому что она не кончится. Первоначальное сияние природы, воплощённое в предельной сложности образов «Причастия», противостоит абсолютной ненависти и всеразрушению «Димочки», но ни то ни другое не сдастся, потому что истина здесь и там - равная, одна. Жизнь, говорившая разными голосами, замолкает, её поглощает безмолвие - такова динамика, ведущая нас от «Кораблика» к «Хроникам механической куклы». Слушающий и чуткий глохнет, слепнет, кричит и кричит от боли.
Как если бы человека уничтожил ядерный взрыв, но голос его остался и, пройдя сквозь уничтожение, констатирует своё отсутствие и только этой констатацией, этим свидетельством о своей гибели и длится. Испепелённая тень рассказывает, что там, за барьером («Солдатик»). Остался сам себя не слышащий монолог, ни из кого не исходящий (нет меня) и ни в ком не находящий отклика («Монолог разрушенных»). Монолог, не могущий стать репликой развёрнутого диалога, потому что он не знает других, не помнит родства, в нём мир гибнет.
И тут появляется бог. И становится понятно, что он был здесь с самого начала, с первого слова книги, тихим наблюдателем стоял «за прямым углом». И вот он виден и всё, что было и будет названо поэтом, - в нём:
боже безутешный
боже костяная нога длинные уши короткий хвост
…
боже стоящий поодаль
боже куриная слепота мышиный горох мертвая птица скворец
боже окраина
боже четыре ступеньки крыльца мутное зеркало царское запустение
я тебе тут свечку конфеты камешек полумесяц сломанную щеколду
боже мой светлый и мудрый
боже мой грустный
боже мой
(«молитва о прикосновении»)
В «Хрониках механической куклы» жизнь умирает. Но книга не кончается, она как дорога - не кончится никогда. Кричавший станет молчалив. Из молчания родится новое слово. Жизнь умерла, а смерть воскреснет, и мир снова откроет глаза и сможет дышать:
окраина вдох. вобравший. и выдох
рассеянный легкий простой
гуляешь и дышишь
и дышишь
и дышишь
и дышишь
(«исход»)
Книга, которую вы открыли, - это уникальный человеческий и поэтический опыт. Прожито и сказано за нас, вернее и сильнее, чем могли бы мы. Читать это - как смотреть на распятие. Одновременно испытываешь противоположные чувства, каждое из которых доведено до предела и стремится за предел - пусть это будет, ничего не может быть лучше, и в то же время, с той же силой - остановись, остановите это, пусть не будет этого никогда. Но если остановится страдание - прекратится и свет, а он так прекрасен, что без него уже никак.
«…ангелы гуляют без тел, ангелы гуляют везде».
В данном виде эта книга никогда не увидит свет, не будет опубликована в бумаге, потому что её время прошло. Сейчас я собираю этот материал в другом виде, с изрядной долей редактуры.
Екатерина Боярских. Книга бесконечности
Не говори: сейчас я живу, а завтра умру. Скажи: сейчас я живу и умираю.
Перед нами книга, являющаяся бесконечностью; книга, раскрывающаяся бесконечностью, несмотря на то, что мир и герой бесконечно и болезненно гибнут на наших глазах почти в каждом тексте. И книга бесконечной наполненности, говорящая о разных обликах опустошения. «Точка прекращения речи» раскрывается и раскрывается, до окончательного молчания всегда остаётся только одна, зато вечная, секунда, и всё становится ясным в то бесконечное мгновение, когда прекращается. Ясность и сложность, мучение и гибель любви и разворот бесконечности - вот о чём книга Сергея Чегры. Её нельзя прочитать легко, потому что невозможно с лёгкостью ни читать, ни говорить о смерти (в отличие от любви, что ж, значит, смерти просто повезло больше). Однако здесь читателя ждёт не констатация смертей и тем более не воля к смерти, но смертельно сильная тяга к настоящей жизни, которая возможна только перед казнью. Та же воля к жизни, которая и у Кириллова, героя «Бесов», и у Такаси Нэдокоро («Футбол 1860 года» К. Оэ). Не к проживанию циклов, а к секунде умирания, в которой - максимум истины. Именно истина влечёт героя книги к казни. Не столько потому, что он заслуживает или ждёт её, сколько потому, что только казнимому выпадает секунда правды.
Добровольное приближение к чувству умирания становится взаимным: и смерть идёт навстречу герою. Кажется, весь мир умирает вокруг. Не умер, а именно умирает. Он уже не жив, ещё не мёртв, мир покинут жизнью, но он всё ещё есть:
у зеленого крокодила нет имени
он пластмассовый у него судорога
ему паскудно у него выпирают ребра
он похож на земляное лицо из которого выходит воздух сок
у фотопленки нет имени она проницаема
сквозь неё видно облако темное облако
сквозь неё видно яблоко страшное яблоко
сквозь неё всё какое-то старое
у табуретки нет ног она свивается и ползает как собачка
у рыбы нет ног она плачет и ползает как собачка
у собачки нет головы
внутри лампы загорелся свет
в лампе никого нет
она пуста
у собаки собачки нету хвоста
(цикл «Хроники механической куклы»)
Это не некролог, это мартиролог. Что остаётся герою, запертому внутри агонии вселенной? Быть свидетелем. Быть наблюдателем. Назвать по имени, каждое самое малое существо, каждую мучающуюся вещь. Здесь всё живое? Да. Но внутри этой книги жить - не значит «быть», жить - это восходить или падать. Всё живое, всё, что названо - все звери и девочки, все камешки и ручейки, скамейки и лестницы, кошки, собаки, ангелы, бумажные самолётики - все они либо восходят, либо падают, то есть всё равно умирают. Именно сейчас, в мгновение текста, их накрывает, сквозь них вырывается свет или тьма истины, несущей кому бытие, кому - исчезновение, одному - бытие через исчезновение, другому - исчезновение через бытие. Мир «Книги» - беспрерывное рождение и умирание. Его населяют вещи, старики и дети. Особенно дети.
С точки зрения традиционной культуры, ребёнок - не человек. Это чужак, пришелец, пограничное существо. Он не закреплён в человеческом мире, он странник - только что пришёл и в любой миг может уйти или, ещё страшнее, привести кого-то оттуда за собой, через себя. Ребёнок - это неизвестность; он открыт, он стоит между миров - дверью, ничему не принадлежа. Такое представление о детском удивительно органично для «Книги». Её герой - страшно беззащитный полудемон, все понимающий и всему чужой. Один в поле не воин, один в поле - странник. Это «другое поле» («Зимородок»), оно не пусто, но пустынно. В «другом поле» социума нет. Ни взрослости, ни взросления. Это раннее детство болью и подвигом раскрывается внутри того, кто казался взрослым, и он уже никогда не повзрослеет:
цыганской кошкой легла на камни вонзила корни
и замерзаю
тяни - лицо опустила в снег - я перерезаю
комок земли я перегрызаю
пупок земли я не человек
я не оживаю
(«Изнанная девочка»)
«Ходила девочка у воды и не говорила», - это отказ проходить путь ребёнок-взрослый. Не психология отказа, не философия отказа, нечто больше психологии и философии - творческое и жизненное воплощение отказа, которое сначала наполняет личность, а потом - вытесняет личность, предоставляя право слова тому, что осталось после. После ребёнка будет отшельник, после ребёнка будет старик («….она пустынник она молчальница \\ все когда-нибудь кончается \\ вот и девочка кончается»). Старик и ребёнок оба наполовину состоят из смерти, один медленно выходит из небытия, другой медленно входит, они несут его в себе, узнавая/забывая его черты. Они ускользают от общества и культуры, но тем сильнее чувствуют истинные связи живого с живым, родного с родным. Теряя детство, герой не может стать взрослым, он сразу оказывается вне возрастов (цикл «Последние берега»). Всё, что было, было в промежутке - от детства до старости была секунда, и странник замедлил ход, но не остановился. Выходя из детства, он в центре мира всё же всегда чувствует ребёнка - самую важную, самую ценную, самую тёплую точку вселенной - «детишечка ива детишечка хысь», спящая девочка в «…из света и ветвей», «и светает дитя на руках» («…альфа моста глубока и чиста»). Поэтому в любом тексте «Книги» так естественны и постоянны все игры, все детские слова - «понарошку», иные имена оживающих предметов:
…видит предметы
и называет их именами
это земля собака её зовут щунька
это автобус его зовут сканх
это моя ограда она моя
это дерево флос
это скамейка барбулла
это одичавшая варежка она забылась
после нас останется здесь
Это взрослые ироничны. А отшельник, с улыбкой глядящий на трепет маленьких природных существ в таких стихах, как «Страшила», «…и тени превращались в мышь и кареглазую ворону», «одинаковые фотографии», «ободрение медведю» и во многих, многих других - отшельник не научился снисходить, не умеет иронизировать. Мир полон живых и одиноких. Их освещает юмор, печальный и нежный, ласковый как свечение светлячка. Улыбка обречённого над тем, как прекрасны и смешны, как абсурдны и живы другие. Вот псевдотерапевты, близкие родственники кортасаровских хронопов. Существа непроявленные, с условным именем, детски растерянные, серьёзные, экзистенциальные пошехонцы. Они замкнуты, никто не войдёт к ним, никто не утешит. Милые занятия существ, лишённых смысла и счастья, но от этого ещё более трогательных и любимых:
псевдотерапевты поймали рыбаря и читают ему лекцию
…
псевдотерапевты обнимают деревья
псевдотерапевты скромно гуляют в тени одуванчика
псевдотерапевты смущённо улыбаются
….
псевдотерапевты конструируют табуретку
псевдотерапевты безутешно смотрят вдаль
псевдотерапевты собирают большой чёрный кожаный чемодан
псевдотерапевты имитируют полёт
шаркают ножкой
(цикл «Списки»)
Юмор как проявление любви: смеха нет, гримасы тоже нет. Есть улыбка почти неподвижных губ, ласковое и застенчивое свечение уменьшительных - кораблик, огонёк, воробушек, вишенка... Есть «достойнейший кулибин» и «продолжительная коровка», «улитки и калитки», «капелька сплошная», мелкие серьёзные существа, «все, кто и живёт и любит». И чувство, живущее в строке «диван, подобно всякой твари, вздыхает о своем житье \\ и тоже хочет быть рантье» («…никто не верит в чудеса»)- то же самое, что звучит в тихом отчаянье «никто не слышал как полено говорило: я ива, я не ведала родства» («Зимородок»).
На одной чаше весов - сияние мира, на другой страдание, и то и другое - правда, и то и другое - любовь, и они уничтожают друг друга, не могут друг без друга, и неясно, чем кончится эта борьба, потому что она не кончится. Первоначальное сияние природы, воплощённое в предельной сложности образов «Причастия», противостоит абсолютной ненависти и всеразрушению «Димочки», но ни то ни другое не сдастся, потому что истина здесь и там - равная, одна. Жизнь, говорившая разными голосами, замолкает, её поглощает безмолвие - такова динамика, ведущая нас от «Кораблика» к «Хроникам механической куклы». Слушающий и чуткий глохнет, слепнет, кричит и кричит от боли.
Как если бы человека уничтожил ядерный взрыв, но голос его остался и, пройдя сквозь уничтожение, констатирует своё отсутствие и только этой констатацией, этим свидетельством о своей гибели и длится. Испепелённая тень рассказывает, что там, за барьером («Солдатик»). Остался сам себя не слышащий монолог, ни из кого не исходящий (нет меня) и ни в ком не находящий отклика («Монолог разрушенных»). Монолог, не могущий стать репликой развёрнутого диалога, потому что он не знает других, не помнит родства, в нём мир гибнет.
И тут появляется бог. И становится понятно, что он был здесь с самого начала, с первого слова книги, тихим наблюдателем стоял «за прямым углом». И вот он виден и всё, что было и будет названо поэтом, - в нём:
боже безутешный
боже костяная нога длинные уши короткий хвост
…
боже стоящий поодаль
боже куриная слепота мышиный горох мертвая птица скворец
боже окраина
боже четыре ступеньки крыльца мутное зеркало царское запустение
я тебе тут свечку конфеты камешек полумесяц сломанную щеколду
боже мой светлый и мудрый
боже мой грустный
боже мой
(«молитва о прикосновении»)
В «Хрониках механической куклы» жизнь умирает. Но книга не кончается, она как дорога - не кончится никогда. Кричавший станет молчалив. Из молчания родится новое слово. Жизнь умерла, а смерть воскреснет, и мир снова откроет глаза и сможет дышать:
окраина вдох. вобравший. и выдох
рассеянный легкий простой
гуляешь и дышишь
и дышишь
и дышишь
и дышишь
(«исход»)
Книга, которую вы открыли, - это уникальный человеческий и поэтический опыт. Прожито и сказано за нас, вернее и сильнее, чем могли бы мы. Читать это - как смотреть на распятие. Одновременно испытываешь противоположные чувства, каждое из которых доведено до предела и стремится за предел - пусть это будет, ничего не может быть лучше, и в то же время, с той же силой - остановись, остановите это, пусть не будет этого никогда. Но если остановится страдание - прекратится и свет, а он так прекрасен, что без него уже никак.
«…ангелы гуляют без тел, ангелы гуляют везде».