(no subject)
Дорогие френды, а не просветите ли невежественного в русской истории кота?
Отрывок из «Гимназистов» Гарина-Михайловского:
Однажды, как только кончилась перекличка, Карташев, считавший своею обязанностью во всем сомневаться, что, впрочем, выходило у него немного насильственно, встал и решительным, взволнованным голосом обратился к учителю:
- Митрофан Семенович! Для меня непонятно одно обстоятельство в жизни Антония и Феодосия.
- Какое-с? - сухо насторожился учитель.
- Я боюсь спросить вас, так оно несообразно.
- Говорите-с!
Козарский нервно подпер рукою подбородок и впился в Карташева.
Карташев побледнел и, не сводя с него глаз, высказал, хотя и путано, но в один залп, свои подозрения в том, что в назначении боярина Федора было пристрастие.
По мере того как он говорил, брови учителя подымались все выше и выше. Карташеву казалось, что на него смотрят не очки, а темные впадины чьих-то глаз, страшных и таинственных. Ему вдруг сделалось жутко от своих собственных слов. Он уж рад был бы и не говорить их, но все было сказано, и Карташев, замолчав, подавленный, растерянный, глупым, испуганным взглядом продолжал смотреть в страшные очки. А учитель все молчал, все смотрел, и только ядовитая гримаса сильнее кривила его губы.
Густой румянец залил щеки Карташева, и мучительный стыд охватил его. Наконец Митрофан Семенович заговорил тихо, размеренно, и слова его закапали, как кипяток, на голову Карташева:
- До такой гадости… до такой пошлости может довести человека желанье вечно оригинальничать…
Класс завертелся в глазах Карташева. Половина слов пролетела мимо, но довольно было и тех, которые попали в его уши. Ноги подкосились, и он сел, наполовину не сознавая себя. Учитель нервно, желчно закашлялся и схватился своей маленькой, растрепанной рукой за впалую грудь. Когда припадок прошел, он долго молча ходил по классу.
- В свое время в университете с вами подробно коснутся того печального явления в нашей литературе, которое вызвало и вызывает такое шутовское отношение к жизни.
Намек был слишком ясен и слишком обидным показался для Корнева.
- История нам говорит, - не утерпел он, бледнея и подымаясь с перекосившимся лицом, - что многое из того, что современникам казалось шутовским и не стоящим внимания, в действительности оказывалось совсем другим.
- Ну-с, а это не окажется, - круто повернул к нему свои темные очки учитель. - И не окажется по тому по самому, что это - история, а не передержка. Ну-с, во всяком случае, это не современная тема. Что задано?
Учитель погрузился в книгу, но сейчас же оторвался и снова заговорил:
- Мальчишеству нет места в истории. Пятьдесят лет тому назад живший поэт для понимания требует знания эпохи, а не выдергиванья его из нее и привлечения в качестве подсудимого на скамью современности.
- Но стихи этого поэта «Подите прочь» мы, современники, учим на память…
Митрофан Семенович высоко поднял брови, оскалил зубы и молча смотрел, как скелет в синих очках, на Корнева.
- Да-с, учите… должны учить… и если не будете знать, получите единицу… И не вашей-с компетенции это дело.
Обмен этот мне оказался совершенно непонятен.
Антония с Феодосием я нагуглил, это монахи, основавшую Киево-Печёрскую лавру, 11-й век.
Бояринов Фёдоров же оказалось слишком много, и ни один из них по времени с Антонием-Феодосием не совпадает.
Что имел в виду Карташёв? О каком Фёдоре речь? С чьей стороны пристрастие? Почему учитель так нервно реагирует? Что он называет шутовским отношением к жизни? Причём тут Пушкин и по какой логике Корнев ссылается на этот надменный стих?
Отрывок из «Гимназистов» Гарина-Михайловского:
Однажды, как только кончилась перекличка, Карташев, считавший своею обязанностью во всем сомневаться, что, впрочем, выходило у него немного насильственно, встал и решительным, взволнованным голосом обратился к учителю:
- Митрофан Семенович! Для меня непонятно одно обстоятельство в жизни Антония и Феодосия.
- Какое-с? - сухо насторожился учитель.
- Я боюсь спросить вас, так оно несообразно.
- Говорите-с!
Козарский нервно подпер рукою подбородок и впился в Карташева.
Карташев побледнел и, не сводя с него глаз, высказал, хотя и путано, но в один залп, свои подозрения в том, что в назначении боярина Федора было пристрастие.
По мере того как он говорил, брови учителя подымались все выше и выше. Карташеву казалось, что на него смотрят не очки, а темные впадины чьих-то глаз, страшных и таинственных. Ему вдруг сделалось жутко от своих собственных слов. Он уж рад был бы и не говорить их, но все было сказано, и Карташев, замолчав, подавленный, растерянный, глупым, испуганным взглядом продолжал смотреть в страшные очки. А учитель все молчал, все смотрел, и только ядовитая гримаса сильнее кривила его губы.
Густой румянец залил щеки Карташева, и мучительный стыд охватил его. Наконец Митрофан Семенович заговорил тихо, размеренно, и слова его закапали, как кипяток, на голову Карташева:
- До такой гадости… до такой пошлости может довести человека желанье вечно оригинальничать…
Класс завертелся в глазах Карташева. Половина слов пролетела мимо, но довольно было и тех, которые попали в его уши. Ноги подкосились, и он сел, наполовину не сознавая себя. Учитель нервно, желчно закашлялся и схватился своей маленькой, растрепанной рукой за впалую грудь. Когда припадок прошел, он долго молча ходил по классу.
- В свое время в университете с вами подробно коснутся того печального явления в нашей литературе, которое вызвало и вызывает такое шутовское отношение к жизни.
Намек был слишком ясен и слишком обидным показался для Корнева.
- История нам говорит, - не утерпел он, бледнея и подымаясь с перекосившимся лицом, - что многое из того, что современникам казалось шутовским и не стоящим внимания, в действительности оказывалось совсем другим.
- Ну-с, а это не окажется, - круто повернул к нему свои темные очки учитель. - И не окажется по тому по самому, что это - история, а не передержка. Ну-с, во всяком случае, это не современная тема. Что задано?
Учитель погрузился в книгу, но сейчас же оторвался и снова заговорил:
- Мальчишеству нет места в истории. Пятьдесят лет тому назад живший поэт для понимания требует знания эпохи, а не выдергиванья его из нее и привлечения в качестве подсудимого на скамью современности.
- Но стихи этого поэта «Подите прочь» мы, современники, учим на память…
Митрофан Семенович высоко поднял брови, оскалил зубы и молча смотрел, как скелет в синих очках, на Корнева.
- Да-с, учите… должны учить… и если не будете знать, получите единицу… И не вашей-с компетенции это дело.
Обмен этот мне оказался совершенно непонятен.
Антония с Феодосием я нагуглил, это монахи, основавшую Киево-Печёрскую лавру, 11-й век.
Бояринов Фёдоров же оказалось слишком много, и ни один из них по времени с Антонием-Феодосием не совпадает.
Что имел в виду Карташёв? О каком Фёдоре речь? С чьей стороны пристрастие? Почему учитель так нервно реагирует? Что он называет шутовским отношением к жизни? Причём тут Пушкин и по какой логике Корнев ссылается на этот надменный стих?