Из жизни Николая Елисеевича Гориновича

[carabaas]

«Сумеречная тень пала на Яблонского, он ощущал кожей, нутром, бессонными ночами являлся Горинович. Яблонский наяву видел Гориновича. Яблонский видел фотографию: не лицо, а сплошная язва, рубцы, незрячие вытекшие глаза. (Гориновича подозревали в предательстве подпольного кружка. Мстители настигли его где-то в тупике, на каких-то запасных путях, у пустых товарных вагонов. Когда он упал, на него плеснули соляной кислотою, чтобы полиция не опознала труп. Но то был не труп. Горинович выжил. Выжил и остался слепым уродом. Фотографию Гориновича инспектор Судейкин любил, как бы нечаянно сунуть арестованным революционерам.
Стращал: ну, хорошо-с, мы тебя, батенька, выпустим, а вослед шпионом ославим, со шпионом-то ваш брат, гляди, чего производит.)
Бессонными ночами к Яблонскому словно бы приходил на свидание этот Горинович. Склонялся к подушке, шевелил лоскутьями губ. Яблонский вскакивал, пил водку. Но водка не заглушала в его мозгу методический постук адской машины»
(Из романа Ю. Давыдова «Глухая пора листопада», книга 1, «Молодая гвардия», 1968, Москва)

К сожалению рукопись повреждена и не всё удалось расшифровать.

13-го января 1912 года умер наш дорогой отец, Николай Елисеевич Горинович. Он был хорошо известен многим верующим людям, долгое время работал на ниве Божьей, и когда здоровье его не позволяло ему более говорить в собраниях верующих, он ещё часто беседовал о слове Божьем в более тесном кругу друзей. Мне многие говорили, что часто находили поддержку, утешение и наставление в вере, в беседе с моим отцом.

Жизнь нашего отца, с его слов сложилась таким образом, что сделалась совсем непохожей на жизнь многих людей, начинающих и кончающих своё земное поприще самым обыденным образом, мирно и спокойно, без особых треволнений и несчастий; его жизнь в особенности в молодости, прошла более чем печально, имела тяжёлые последствия и на всю остальную жизнь.
Последнее желание отца было - издать свою автобиографию, которую он написал лет десять тому назад, отдельной брошюркой, что мы и надеемся, если Господь позволит, исполнить. Пока же, по просьбе некоторых друзей, желаем познакомить читателей с более кратким жизнеописанием нашего отца.

Родился наш отец в 1855 г. в одной из пограничных губерний Малороссии, в большой, старинной и обедневшей дворянской семье. (В Немирове). До 5 лет жил в Почаеве Волынской губернии, в 1860 г. семья переехала в Киев. Жили в доме на Бульонской улице № 18. Члены семьи: Горинович Елисей Васильевич (отец семьи, коллежский асессор, столоначальник канцелярии Киевского генерал-губернатора, вышедший в отставку по болезни), Горинович - урождённая Борецкая Марина Петровна (сестра милосердия в военном госпитале в Киеве, мать семьи), сёстры: старшая - Елизавета, младшая - Ольга, братья - Автоном, Арсений, Иван, сам Николай; дядя (брат матери) Борецкий, ещё кто-то. Здесь же (т.е. в Почаеве, возле Почаевской Лавры, где-то вблизи солдатских казарм) прошло его раннее детство. В своих воспоминаниях он пишет: « Отец мой был очень добрый и простой в обращении человек, честный и трудолюбивый. Для своего времени он получил очень порядочное образование и вообще был умным и начитанным человеком. Был он также очень благочестив, знал хорошо св. Писание и усердно исполнял уставы и обряды православной церкви. Мать моя была также умная женщина, хорошая хозяйка дома и добрая заботливая мать своих детей. Она отличалась силой воли, большим присутствием духа при всякого рода житейских невзгодах и не раз выручала из беды и неприятных обстоятельств своё семейство и поддерживала в несчастье отца (т.е. Елисея Васильевича), который легко терялся при житейских неудачах и, вообще, был человек слабого характера, добрый и находчивый при благоприятных обстоятельствах, но совершенно падавший духом в несчастии».
Вскоре отца его, занимавшего какую-то незначительную должность чиновника, перевели по службе в Киеве, куда переехала (в 1860 г.) вся его семья. Здесь мальчика отдали в гимназию (во 2-ю находившуюся там, где сейчас стоит здание Украинской Академии Наук, во дворе), которая имела на него большое влияние, и больше всего в отрицательном смысле, особенно же на его духовно-религиозное воззрение. Воспитанный своими родителями в духе православной церкви, отец наш с раннего детства привык с уважением относиться к религии, любил посещать церкви, молиться и вообще крепко верил в Бога, хотя его представление о Нём ограничивалось понятием о Его всемогуществе и непримиримости с грехом. С поступлением в гимназию вся его детская вера стала подрываться и получила мало-помалу полное крушение, так что, когда он 17-ти лет вышел из гимназии, то был уже полным атеистом.
Причинами того было главным образом, как объясняет отец, безжизненно-формальное преподавание Божьего и вообще игнорирование религии, которое господствовало тогда среди нашей учащейся интеллигенции. Полного курса гимназии отец не закончил, чему ему помешали главным образом плохие успехи в занятиях. Хотя он обладал большими способностями и поразительной памятью, которая не оставляла его до самой смерти, но к своему несчастью, он ещё с самого детства, как только научился читать, пристрастился к чтению и позже так увлёкся им, что мало-помалу совсем бросил все другие занятия. В выборе чтения никто не руководил им, и он читал положительно всё, что попадалось под руку, главным же образом французские исторические романы (Виктора Гюго, Александра Дюма). Чтение этих фантастически сказочных романов, по его словам, имело не только вредное влияние на и без того богатую фантазию его, но впоследствии и на его нравственность. Всё же оставил гимназию отец добровольно с намерением поступить в военную службу, что он и сделал, поступив юнкером в один из пехотных полков Киева.
Тут я должна оговориться ещё насчёт чтения. В своих записках отец пишет: «Чтение всякого рода книг, какие только попадались, кроме вреда, приносило мне и не малую пользу, тем более что читал я не одни французские романы. Эти последние мне скоро надоели, и после русской более серьёзной беллетристики, я прочёл не мало и хороших серьёзных книг. Таким образом, выйдя из гимназии, я был довольно развитым юношей, хотя и с ограниченным запасом научных познаний для 17-летнего возраста».
На военной службе отцу, как говориться, не повезло, хотя военная служба ему и очень понравилась, и он потом часто и с удовольствием вспоминал и рассказывал нам, детям, эти годы из своей солдатской жизни, особенно лагерной. ( Участвовал в походе в Польшу во время усмирения польского восстания, или попытки восстания около 1873-74 г.г.). Всё же, как и не нравилась ему военная служба, но через год с лишним ему пришлось оставить её, так как его очень почему-то невзлюбил ротный командир. Выйдя в отставку (в чине «отставного унтер-офицера без мундира») отец через некоторое время собирался опять поступить на военную службу, что позволяли военные уставы, но не мог этого исполнить по причинам не зависящим от него.
К этому времени семья его совсем разорилась. Отец его, наш дед, заболел и должен был бросить службу; мать же с малолетними детьми должна была оставить мужа и, не смотря на преклонный возраст, поступить в военный госпиталь в качестве сестры милосердия. Отец же наш нашёл себе приют у своего дяди (Борецкого, брата матери, униата), человека состоятельного, и стал готовиться (к экзамену) на звание народного учителя. - Замечу здесь, как удивительно то обстоятельство, что отца в его молодости постоянно преследовали неудачи. - Так случилось и теперь. Экзамен был нетруден для него, и он успешно его выдержал, но после экзамена ещё требовалось дать пробный урок перед комитетом педагогов. Тут отец смутился, сбился с толку, и пробный урок вышел никуда не годным, поэтому аттестата на звание учителя ему не выдали. Придя, домой, он на вопрос дяди и матери, выдержал ли экзамен, ответил сразу, что выдержал вполне, потом уж ему неловко было признаться в неправде и из самолюбия продолжал молчать. Этот, по-видимому, только необдуманный проступок имел, как будет видно дальше, громадное значение на всю последующую жизнь отца. Через несколько дней дядя, имевший связи в учебном мире не подозревая правды, отправился хлопотать о месте своему племяннику. Тут только открылся обман, который очень оскорбил дядю. Мать за всё была так рассерженна на сына, что, сделав ему, строгий выговор приказала не являться на глаза ни ей, ни дяде, а отправиться куда-нибудь подальше от Киева и найти какое-нибудь занятие. Отец наш, зная решительный характер своей матери, и отправился, как говорится, куда глаза глядят. Денег у него не было ни копейки и несколько дней он бродил по городу без приюта и пищи, ища себе какого-либо занятия, но все, к кому бы он не обращался, подозрительно смотрели на его форму отставного юнкера и, под предлогом, что вакансий нет, всюду отказывали ему. Случайно встретил его в таком виде один дальний родственник, офицер, и пригласил его к себе. Здесь, в его доме родственника, гостил в это время его отец, наш дед. Отец ласково отнесся к сыну и к его несчастью и взял его к себе на квартиру, обещая выхлопотать ему место на государственной службе. Однако исполнить своего обещания он исполнить не смог, потому что здоровье его с каждым днём всё ухудшалось: у него быстро развивалась горловая чахотка. Так прожили они вместе несколько недель.
Однажды на улице отец наш встретил одного своего случайного знакомого, с которым не виделся уже долгое время. Познакомился он с ним, как я уже сказала, совершенно случайно, ещё живя дома, у родителей. То был ещё молодой человек, похожий на студента и, как сам он объяснил после первого же знакомства нашему отцу, бывший ссыльный, будто бы за какое-то политическое дело и теперь по манифесту возвратившийся назад с тем, чтобы поступить в Киевский университет.
Звали его Петром Фёдоровичем Ларионовым. Тогда же он начал расспрашивать нашего отца, не знает ли он кого-нибудь из Киевских социалистов, но отец не мог удовлетворить его в этом, не зная по этому поводу ровно ничего. Вскоре этот Ларионов куда-то уехал из Киева, и отец совсем потерял его из виду.
Теперь же, встретясь на улице, они как будто оба обрадовались друг другу, как хорошие знакомые. Ларионов объявил, что он только недавно появился в Киеве и ищет себе квартиру. Отец предложил помочь ему, и, хорошо зная эту местность, быстро нашёл подходящую. Его удивило то обстоятельство, что при найме квартиры Ларионов предупреждал хозяйку, что у него часто бывают гости, бывает шумно и пр. Отцу показалось странным это, потому что в первое его знакомство с Ларионовым у последнего почти совершенно не было знакомых. Наняв квартиру, Ларионов попросил отца помочь перевезти ему и его спутницам их вещи, которые находились в гостинице, на что тот с готовностью и согласился.
При перевозке отец среди других вещей заметил массу всякого рода одежды, как крестьянского, так и немецкого платья. Ларионов объявил ему дорогой, что он нашёл, наконец, то, чего искал, а именно знакомство с политическими, и объяснил, что народные костюмы нужны его новым товарищам при их экскурсиях в народ, в ту ночь отец остался ночевать у Ларионова, так как было уже поздно, на утро он, в сопровождении Ларионова придя, домой, нашёл квартиру запертой и в передней, связанные в узел, свои вещи и на них записку от своего отца, в которой последний писал своему сыну, что « так как он оставляет своего больного бедного отца ради друзей-товарищей, что он, отец его, просит оставить его, сам же он отправляется в больницу ».
Прочитав эту записку, Ларионов предложил нашему отцу поселиться у него, и тому ничего больше не оставалось делать, как согласиться на это предложение.
День перед этим, сын, идя с Ларионовым по улице и встретив своего отца, познакомил их друг с другом, и отец как будто очень любезно обошёлся с Ларионовым. Теперь же, возвращаясь с отцовской квартиры, они опять встретили нашего деда, который шёл в сопровождении каких-то людей. Он сердито посмотрел на сына, так, что тот не посмел и подойти к нему. Ларионов же, желая объясниться, подошёл, но дедушка коротко ответил: « после ». Больше отец с сыном никогда уже не встречался, так как этим же летом дедушка наш умер в больнице.
Поселившись у Ларионова, или вернее в комунне социалистов, так как Ларионов был распорядителем их конспиративной квартиры, отец наш, не имевший прежде почти никакого представления о социализме, скоро очень увлёкся жизнью своих новых друзей. Об их делах и задачах социалистов он узнал больше из нескольких подпольных книг, которые прочитал. О своих личных взглядах и убеждениях социалисты говорили вообще мало. Сам отец описывает их жизнь так:
« Средств материальных у моих новых товарищей было, по-видимому, очень мало, хотя каждый из членов коммуны отдавал добровольно всё, что имел на общую пользу. Жили все бедно, пользуясь необходимым для жизни, но все были очень обыкновенно веселы и довольны, обращались друг с другом просто, как товарищи или близкие родные. Некоторые из них были очень симпатичные и идеальные молодые люди, глубоко верующие в осуществление своих иллюзий, словом, были люди очень хорошие и искренние, но чересчур увлекающиеся, а потому и очень односторонние в своих взглядах. Жизнь в коммуне мне понравилась, а некоторых товарищей полюбил так, что и до сих пор ещё с удовольствием вспоминаю о них ».
Социалисты под видом рабочих ходили в народ с целью пропаганды. По примеру их и отец наш странствовал два раза по Киевской губернии. В своей автобиографии он очень подробно рассказывает об этих своих экскурсиях в народ. Ходил он вместе с одним из товарищей, но оба раза они мало пропагандировали, главным образом по неопытности и неведению в своём деле. Во время своего второго путешествия в народ они оба были арестованы и под конвоем отправлены в Киевскую тюрьму. Здесь, на допросах, не желая выдать своих товарищей, отец не давал никаких показаний. Впрочем, как рассказывал он, никто из допрашивавших его товарищей прокурора в этот раз не запугивали его никакими угрозами, напротив, жалели его, понимая и вполне веря тому, что попал он к социалистам совершенно случайно.
После трёх- четырёх месячного строгого одиночного заключения на отца нашего вдруг напала страшная тоска вообще и в особенности тоска по своей матери. До сих пор мать его не имела о нём никаких сведений и не знала, где он находится. Сам он в первое время своего тюремного заключения не хотел с нею видеться, хотя власти и предлагали это ему. Теперь же он просил свидания с ней, которое сразу и было ему предоставлено. Мать пришла к нему с его младшей сестрой, гимназисткой Ольгой. « Не могу выразить, пишет отец, тех чувств скорби, которые наполнили мою душу при виде моей бедной матери - вдовы и сестры-сиротки. Свидание продолжалось очень недолго, но, сколько выстрадал я в эти полчаса, известно одному Богу. Я и в детстве не был плаксой, а в юношеском возрасте не помню, чтобы когда-нибудь плакал, но когда после ухода матери, из тюрьмы я возвратился в свою камеру, то в отчаянии упал на постель и долго рыдал. Мне было очень больно и жаль, что матери пришлось под старость зарабатывать пропитание себе и своим малым детям тяжёлым трудом сестры милосердия. Невыразимо было жаль младших братьев и сестрёнку ».
Успокоившись немного, отец наш стал думать, каким бы образом получить свободу, чтобы иметь возможность работать и помогать своему семейству.
Быстро и бесповоротно решил он этот вопрос написав в жандармское управление, что желает чистосердечно сознаться по своему делу. И действительно, когда через несколько дней его вызвали к допросу в присутствии нескольких членов прокуратуры и тайной полиции, он объявил всё, что знал, не скрывая ничего, о чём его ни спрашивали. Но, сделав искреннее сознание, отец наш очень повредил своими показаниями социалистам. Через несколько месяцев после этого он получил свободу.
Между прочим, находясь в тюрьме, отец познакомился с некоторыми из штундистов, которые в то время содержались в Киевской тюрьме за свои религиозные убеждения. Они очень понравились своими светлыми взглядами на жизнь, что же касается их религиозных взглядов, то это его тогда совсем не интересовало.
Только с получением свободы понял отец всю глупость и нечестность своего поступка. Он жестоко ошибся, рассчитывая, что с получением свободы может заняться каким-нибудь делом, иметь возможность помогать своей матери. Все его документы остались при делах жандармского управления, и ему выдали из того же управления вид на жительство, в котором значилось, что он находится под строжайшим надзором полиции. Благодаря этому, так называемому в народе « волчьему паспорту », отец наш по выходе из тюрьмы оказался в условиях ещё худших, что это было до знакомства его с социалистами. Работы он себе нигде найти не мог и страшно бедствовал и голодал иногда буквально несколько дней сряду. Пробовал он и трудом чернорабочего найти себе пропитание, и на завод поступал учеником, но долго нигде не мог оставаться. Например, на механическом заводе, куда он поступил учеником с жалованьем пяти рублей в месяц на всём своём, постоянная жизнь впроголодь при 12-ти часовом труде не позволила ему продолжать работу, хотя она ему и очень нравилась, как всякая другая физическая работа. Подходящего же для себя места он нигде занять не мог, потому, что, находясь под судом, он везде получал отказ.
Таким образом, прошёл целый год после его освобождения, в течение которого он не имел никакого общения с социалистами и ни разу не виделся, ни с кем из них. Под конец этого года он, наконец, получил где-то в Волынской губернии частное место домашнего учителя, но вскоре должен был по требованию правительства возвратиться в Киев, где началось судебное следствие по делу « распространения преступной пропаганды в России », и отца вызвали в качестве обвиняемого.
То была весна 1876 года, год его совершеннолетия и последний год его жизни здорового и зрячего человека.
По прибытии в Киев опять началась жизнь впроголодь. К тому же судебный следователь, производивший следствие был далеко не так добр и снисходителен, как товарищ прокурора, который допрашивал при дознании. Этот следователь очень придирался к отцу, навязывал ему дела, о которых тот ничего не знал и вообще был с ним очень строг, несмотря на искреннее сознание отца во всём. Опасаясь, что следователь, не доверяя ему, может арестовать его, отец наш задумал бежать за границу, в Болгарию, где в то время шло восстание и поступить там волонтёром в ряды повстанцев. В это же время он встретил двух из своих товарищей по гимназии, которые тоже были знакомы с социалистами. Они взялись помочь ему устроить бегство и, дав ему, адрес и условный пароль к одному военному фельдшеру в Елисаветграде Херсонской губернии, направили его туда, откуда этот фельдшер должен был помочь ему пробраться дальше до Одессы, а там уже за границу. Не подозревая никакого злого умысла со стороны своих товарищей, отец, распродав своё скудное имущество, отправился в Елисаветград, простившись раньше со своей матерью, которая, понимая его безвыходное положение, одобрила это намерение и даже благословила на волонтёрскую службу.
В Елисаветграде, отыскав квартиру фельдшера Майданского, он к своему великому изумлению, узнал, что здесь в Елисаветграде, находится целая коммуна социалистов, о существовании которой товарищи умышленно ничего не сообщили ему. Уйти из Елисаветграда он не мог, не имея при себе ни копейки, да и без паспорта опасно было двигаться дальше, а Киевские товарищи уверили его, что в Елисаветграде очень легко можно достать паспорт (фальшивый, конечно). Майданский обещал достать паспорт и приютил пока у себя, хотя относился к нему как-то не совсем доверчиво. Через несколько дней Майданский привёл к нашему отцу какого-то молодого человека, который, как он объяснил, интересуется социальными вопросами и желает познакомиться с политическим. Взглянув на своего нового знакомого, отец узнал в нём своего товарища по гимназии Льва Дейча, который не сразу в этом признался, назвав себя какой-то другой фамилией. Дейч предложил отцу свою помощь для поездки в Одессу, куда будто бы и он собирался ехать. Желая поскорее выбраться из Елисаветграда и боясь преследования полиции, отец наш с радостью согласился на это предложение. Всё это время Дейч рассказывал ему о своей нелегальной жизни, старался, как можно больше расположить к себе его доверие, что, наконец, ему и удалось вполне. По пути в Одессу Дейч познакомил отца, как он объяснил с одним харьковским студентом, который ехал тоже из Елисаветграда и будто только сейчас, случайно встретился с ними. Дальше поехали они вместе. На одной из станций отец наш увидел Дейча, разговаривающего с какой-то дамой, и узнал в ней одну из Киевских социалисток (Брешко-Брешковская).
Приехали они в Одессу ночью.
Дальше будет лучше привести подлинный рассказ отца.
« В Одессу приехали мы 10-го июня в десять часов вечера и по совету Дейча, высадились не на пассажирском, а на товарном вокзале, где было мало освещения и стоял всего один жандарм; на пассажирском же вокзале, где было много полиции, нас, по его мнению, могли арестовать. Выйдя из вагона на плохо освещённую платформу вокзала, Дейч оставил меня и подошёл к господину, по-видимому, встретившему нас, в котором я тот час же узнал одного из товарищей по Киевской коммуне Якова Стефановича, сказав с Дейчем несколько слов, Стефанович прошёл мимо меня и я расслышал, как он сказал Дейчу два слова: « Он самый ». Я понял, что слова эти на мой счёт, и почувствовал, что против меня затевается нечто недоброе; но последовавшие после этого события произошли так быстро, что я не мог и опомниться, не только разобраться во всём этом. Я увидел, как Стефанович под руку с Киевской дамой, приехавшей в одном поезде с нами, пошёл вперёд, за ними последовал Харьковский студент, я и Дейч в арьергарде. Дейч был вооружён и ещё дорогой показывал мне револьвер и патроны и говорил, что в случае ареста он будет стрелять. Мне сказали, что мы идём ночевать в безопасное место к одному из известных мне по имени социалистов. Была очень тёмная ночь, когда я, в буквальном смысле конвоируемый харьковским студентом и Дейчем, вышел на плохо освещённую улицу какого-то предместья Одессы, а потом мы вышли на какую-то большую и совершенно тёмную площадь. В Одессе я был впервые, и город мне был совершенно не знаком. Стефанович со своей дамой куда-то скрылся, но когда мы прошли по площади некоторое расстояние, он показался один без дамы (узнал я его по светлым панталонам, которые были на нем) и, сделав возле нас полукруг, он подбежал к студенту сзади и сбил с него фуражку. «Что тебе надо?» крикнул на него тот. «Я хотел папироску закурить », пропищал Стефанович, очевидно умышленно измененным голосом, и опять исчез во мраке ночи. Я спросил, что это значит, и студент ответил мне, что это один из одесских хулиганов, которых здесь множество. Но не прошли мы и нескольких шагов после этого, как харьковский студент сбил с меня шляпу, и вместе с этим посыпались удары какого-то тупого оружия. Дейч в это время зажимал мне рот и приказывал мне не кричать. Ошеломленный ударами по голове и сбитый с ног на землю, я потерял силу, но сознание ни на минуту не оставляло меня, и мысли работали с изумительною быстротою. Я слишком уважал социалистов, чтобы мог считать их способными на такого рода поступок со мною. Самое худшее, что я ожидал от них, когда действительно иду ночевать к ним, что они потребуют от меня отчета в моих действиях против них, и в таком случае я надеялся, что они выслушают причины и обстоятельства, заставившие меня изменить им и даже повредить своими показаниям. Итак, я лежал на земле, и удары продолжали на меня сыпаться, причиняя мне не столько физических, сколько нравственных страданий. Операция производилась молча, так как ни я, ни они не произносили не слова. Наконец я спросил их­­: «За что?». «Шпион», прошептал Дейч, и эти слова, и незаслуженная обида поразили меня окончательно. Сначала мне очень хотелось крикнуть, что они врут, но, рассудив, что это будет бесполезно, я продолжал молчать, проиготовясь к смерти, в скором наступлении которой я не сомневался. Мне ужасно жаль было расставаться с жизнью. Я положительным образом не верил ни в то, что загробное или сверхъестественное существует. Затем мои страдания сделались невыносимыми, и я коротким «Скорее» попросил своих мучителей закончить их дело.
Дальнейший текст сохранился на Ѕ листа.
«Скорее», приказал студент Дейчу, и я приготовился умереть, ожидая выстрела или удара кинжала. Но вместо выстрела хлопнула пробка и Дейч стал лить мне на голову какую-то едкую жидкость с сильным запахом, и я понял, что со мной делается что-то ужаснее смерти. Затем, ударив меня еще несколько раз по голове, харьковский студент и Дейч бежали, считая меня, вероятно, мертвым. Я лежал на боку и, приподнявшись на правом локте, видел, как убегали они, а перед ними Стефанович в белых панталонах со своей дамой, которая, вероятно, присутствовала при операции, но которых я раньше не заметил. Первые несколько минут я не чувствовал никакой боли и поэтому продолжал лежать спокойно или, вернее, замер в ожидании чего-то ужасного. Сознания, повторяю, я не терял ни на одну секунду и только очень ослабел. Вдруг я почувствовал отчаянную жгучую боль во всей голове, как будто она попала в пылающий огонь. Тут я вскочил на ноги, начал срывать с себя одежду, пропитанную кислотой, бегать по площади и кричать, взывая о помощи. На мой крик сбежался народ с фонарями и пришел городовой. Он отвел меня в полицейский участок, где я объяснил, что я - сбежавший из Киева политический преступник, что я оглушен и облит кислотой напавшими на меня неизвестными людьми. Выдать злоумышленников я не хотел, но руководили мною в этом не любовь к ним или жалость, а своего рода месть и желание доказать, что я совсем не то, за что они меня принимали. Из полиции меня тот час же отправили в больницу, по прибытии в которую я навсегда потерял зрение.
На утро полицией, на месте преступления, была найдена пустая склянка из-под серной кислоты и записка со словами: «Такая участь шпиону!».
В то же утро в больницу явились судебный пристав с товарищем прокурора и жандармский офицер и начали мучить бедного пострадавшего допросами. При первых допросах он продолжал утверждать, что на жизнь его сделали покушение неизвестные лица, но следователи не верили тому и каждый день беспокоили его новыми допросами. Отец наш очень просил их не сообщать о нем его родным, но через несколько дней ему вдруг прочитали записку от матери, в которой она советовала ему выдать негодяев. Узнав, что матери все известно, наш бедный отец сильно разрыдался, этим воспользовался следователь и выпытал у него все, что ему было надо. Вследствие этого показания в Елисаветграде были произведены несколько арестов, но главные виновники - Дейч, Стефанович и харьковский студент успели скрыться, и были арестованы гораздо позже.
Дальнейшее следствие раскрыло, что социалисты при появлении отца в Елисавтграде собрали совещание, на котором было решено убить его, так как они приняли его за шпиона.
Из жизни Николая Елисеевича Гориновича
В Одесской больнице отец провел в страшных мучениях, как физических, так и нравственных, год и четыре месяца. Потом он был вызван в Петербург, где начался большой политический процесс. Мать же его, которая собиралась перевестись из Киева в Одессу, чтобы самой ухаживать за больным, слепым калекой-сыном, не смогла исполнить своего желания. С открытием турецкой войны ей нельзя было оставить военного госпиталя, в котором она служила. Вскоре она, заразившись от пленных турок пятнистым тифом, умерла, так и не видевшись больше с сыном. В это время отец наш находился уже в Петербурге, куда его вызвали из Одессы, когда начался большой политический процесс, известный у нас под названием по числу подсудимых «Процесс ста девяносто трех». Отец, в числе других обвиняемых, был тоже привлечен к ответственности.
В Петербурге ему пришлось круто. Его перемещали из одной больницы в другую, и только тут он понял и пережил с особенной силой весь ужас своего положения, одинокого, никому не нужного и обременяющего других слепого калеки.
Сам о себе он пишет: «Моя болезнь, да и все происшедшее со мной озлобило и ожесточило меня в высшей степени, так что я стал недоверчив к людям и положительно не допускал возможности искреннего сочувствия или сострадания. Поэтому всегда бесцеремонно отталкивал всякое проявление внимания ко мне со стороны кого бы то ни было. Исключение в этом случае представлял мой доктор, лечивший меня, и другие служащие одной больницы, оказавшие мне слишком много участия и сострадания, чтобы я мог этого не чувствовать. Но все же прочее, что было вне больницы, я презирал и ненавидел. Да, я ненавидел весь мир, все человечество до того, кажется, что мог бы злорадствовать, узнав, что всему миру, кроме меня, грозит неизбежная гибель.
Вскоре открылась сессия суда в особом присутствии сената по делу «распространение преступной пропаганды в империи». Несколько раз отца возили на суд, но он был так удручен от всей души, до того упал духом, что совершенно безучастно относился к своей судьбе и к решению суда. Скоро, однако, его перестали беспокоить и, как объясняет отец, они приняли меня, вероятно, за идиота потому, что я совершенно безучастно относился ко всему и на все вопросы почти ничего не отвечал.
Наконец, после долгих мытарств, он попал в одну народную богадельню, которую учредила одна богатая дама, посвятившая себя на служение Богу и ближним. Здесь, понемногу, в нем началось пробуждаться, потерянное было совсем доверие к людям и вера в милосердие. С особым сочувствием и любовью к нему относилась одна сестра милосердия и сама начальница богадельни. Последняя часто приходила к нему, чтобы с его согласия почитать Евангелие вслух. Он слушал, но как бы только из вежливости, совершенно не вникая, да и не желая вникнуть или хотя бы немного поразмыслить над прочитанным. Однажды его спросили, не желает ли он познакомиться с миссионером, который пришел навестить его. Отец согласился. Ему показался этот визит интересным, тем более что начальница сказала, чтобы он встал, когда войдет посетитель, так как миссионер этот генерал, отец же никогда раньше не слыхивал о существовании миссионеров генералов, и ему показалось странным такое сопоставление. Войдя и поздоровавшись, миссионер спросил отца: - Не желаете ли Вы услышать про моего спасителя? При этом он слово «моего» особенно подчеркнул. Как ни странным и ни смешным показалось отцу это посещение, но он сразу расположил его к себе. Все же при вопросе, не желает ли он услышать про его Спасителя, отец рассердился и спросил его, почему это он говорит про «своего», а не про нашего Спасителя.
А вы разве верите? - спросил в свою очередь тот.
Отец, уже раздраженный, нарочно ответил, что верит. Миссионер стал читать из Евангелие, потом преклонил колени и начал молиться, призывая благословение Господне и Духа Святого на всех присутствовавших в палате.
Во время его молитвы отец стоял и с великим удивлением слушал его молитву, не понимая, что он хочет и о чем просит. Молитва миссионера показалась мне особенно странной потому, что молился он не заученной молитвой, какою молятся все православные, а простым разговорным языком, открывая перед Богом свои желания». Кроме того, когда миссионер начал призывать на присутствующих Духа Святого, у отца в голове мелькнула мысль, не спорит ли этот господин, и ему от этого еще смешнее показалась миссия его. При прощании миссионер попросил позволения придти еще раз, на что и получил согласие. Это посещение произвело на отца какое-то неприятное впечатление и досаду на этого человека, желавшего, казалось, заглянуть в самую глубину его души. Когда же ровно через неделю миссионер этот снова пришел к нему, то он как-то безотчетно почти обрадовался его приходу. Я приведу подлинные слова отца столько раз слышанные потом мною от него самого: «Настал значительный для меня день. Миссионер читал мне главу из послания апостола Павла к Римлянам, и его слова эти навсегда запечатлелись у меня в памяти. Он читал именно то место в послании, где говорится о греховности и виновности перед Богом. Я не могу вспомнить, что именно говорил мне миссионер из слова Божья, помню только, что (далее текст идет с пропусками) из
гибель и безнадежность
ру, что желать бы
правосудия, не может
не сделать ни -
тие; грех же
против Духа Святого который не может быть прощен ни в сем веке, ни в будущем. Слова Писания,
погибшим
ти по
Слезы радости наполнили мои глаза, когда я услышал это простое, но полное всякого значения слово и от всего сердца я ответил миссионеру, что верую тому и надеюсь на милосердие Господа. Когда после этого миссионер преклонил колени, чтобы прославить Бога, преклонил, и я перед Господом свои колени и соединил свою молитву с молитвой этого человека. Слезы радости душили меня от восторга и сознания того, что Господь любит меня, меня, который не знал и не хотел знать Его. Я чувствовал и верил, что он по слову своему простил все грехи мои ради страдания за меня сына своего и радовался как получивший великое богатство. С этого дня я начал новую жизнь, сделался другим человеком, поверил в милосердие Божье ко мне и его неизреченную любовь ко всем человекам. Вместо прежнего ожесточения, недовольствия и недоверия ко всем людям, я получил от Бога способность любить и прощать, получил доверие к людям и стал верить страданию и любви своих ближних. Вместо адских мучений угрызений совести, Господь даровал мне свой мир и простил мне грехи мои, даровал мне радость о спасении Его, вместо осуждения - уверенность в том, что я увижу благо и буду ходить перед лицом Господним на земле живых».
Замечательно, что с изменением внутреннего человека отца изменились сразу и все обстоятельства его жизни. Вскоре после его обращения, ему было объявлено решение суда, по которому он приговаривался за свое государственное преступление к лишению всех прав и к ссылке в Сибирь. Суд предоставил это на усмотрение Государя Александра III, который, как сказано, было в указе, понял, что отец наш и без того был слишком сильно наказан, и помиловал его совершенно.
Добрые люди-христиане приняли горячее участие в судьбе нашего отца и стали оказывать ему столько любви и внимания, что понемногу у него с новой силой окрепла вера к людям, которая не прекращалась в нем до конца жизни так, что потом даже некоторые иногда прямо таки удивлялись его доверчивости к людям. Жизнерадостности же его следовало поучиться многим. В наше время, когда такая масса людей страдает его отсутствием, он любил жизнь, несмотря на свое убожество и слепоту, интересуясь жизнью до конца своего земного существования. (Далее текст оборван).
«…с жизнью в 21 год, в цвете здоровья, сил и надежде, что же касается загробной жизни, то я на этот счет был совершенно спокоен, так как смерти, когда он уже
книг составленных для слепых
ему книги, журналы
ственной литературы
Женился
щения и пожил
Семья наша
дорогого
Мой смо
вообще
мел
Наст.календарь
Издание «Радуга»
Скт.Петербург,Вознесенский пр.,40
Гальбштадты т.авр.
1913г.
В 1913 году написала дочь Н.Е.Гориновича - Вера Николаевна Горинович (род. В Румынском городе Констанце в 1891 году, умерла в Киеве в доме инвалидов в Пуще-Водице, в 1966 году, 75 лет).
Последнего предсмертного рассказа отца в январе 1912 года, который продолжался 15 дней при петербуржце-толстовце Беневском, Вера Николаевна не слышала.
В эти 15 дней, под конец рассказа Н.Е.Горинович впервые сообщал (так как обещал не говорить об этом до смерти), что в бытность его в Констанце приезжал к нему Стефанович, валялся у него в ногах и просил простить, так как выдал организацию социалистов он, Стефанович, а на отца свернул, чтоб отвести от себя подозрения товарищей и с той же целью организовал неудавшееся убийство.