Виктор Пелевин . Лампа Мафусаила
или Крайняя битва чекистов с масонами
- Что происходит? - громко спросил я непонятно кого.
И этот непонятно кто ответил:
- Прошлый мир погиб. Исчез. Кончился.
Этот голос был мне интимно знаком - я уже слышал его у себя внутри, причем с самого детства. Говорить с ним было так легко, что сперва даже не возникло вопроса, кто это.
- Вот просто так взял и погиб?
- Мир гибнет часто. В этом нет ничего особенного.
- То есть? - изумился я.
- Тебе же объясняли. Когда мир гибнет, из Книги Жизни вырывают всего одну страницу, и рядом всегда остается почти такая же. Апокалипсисов было несчетное число, происходили страшнейшие эпидемии и войны, землетрясения, огненные дожди и потопы - и это будет продолжаться вечно. Все живое погибнет еще много-много раз. И все равно останется жить совсем рядом…
- Не может быть, - сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
- Еще как может. Не может быть никак по-другому.
Я наконец увидел того, с кем говорю.
Это был… аквариум. Да-да, большой круглый аквариум, или нечто на него очень похожее - а в центре этого шара с водой плавала как бы маленькая золотая рыбка, состоящая из одного глаза.
И такая прехорошенькая!
Знаете, Елизавета Петровна, когда видишь смеющегося золотоволосого ребенка, в своем веселом счастье забывшего все на свете, перестаешь думать о горестях - и на душе становится светлее… Вот это было похоже. Упоительно было смотреть на эту рыбку - такой радостью она искрилась. Казалось, в каждой ее чешуйке отражается по солнцу - или, может быть, она и была всеми этими солнцами сразу.
Перемещалась она в своем аквариуме как-то странно - то появлялась в его центре, то уплывала вдаль, совсем пропадая - и даль эта была такой, какой ни в одном аквариуме поместиться не может, из чего я решил, что имею дело с оптическим обманом.
- Кто ты? - спросил я.
- Всевидящий Глаз.
Я не то чтобы не поверил, а подумал, скорее, что говорю с каким-то очаровательно завравшимся ангелочком - и мое умиление только выросло.
- Прости, но ты как-то мелко выглядишь.
- Я вообще никак не выгляжу, - ответила рыбка. - Что значит «выглядишь»? Рядом со мной нет другого глаза, чтобы на меня смотреть. Нет даже никакого «рядом со мной». Это ты выбираешь мою форму и голос, каким я говорю. Даже смысл моей речи на девяносто процентов ты сочиняешь сам.
Я вспомнил, что мне рассказывали про этот самый Всевидящий Глаз - и спросил:
- Если ты Всевидящий Глаз, то чьими же мозгами ты сейчас думаешь?
- Как чьими? Твоими, дурашка.
Я понял наконец, каким сачком поймать эту врунишку.
- То есть я сам тебя представляю, и сам за тебя думаю. В чем же тогда разница между Всевидящим Глазом и Маркианом Можайским?
- Ни в чем, - ответила рыбка. - С чего ты вообще взял, что такая разница есть?
На это я не нашелся ответить.
- У тебя чистая совесть и беззлобная детская душа, - сказала рыбка (Елизавета Петровна, клянусь честью, не вру). - Поэтому для тебя я золотая рыбка. Но твои гости увидят меня иначе, потому что у них с совестью сложнее.
Я понял, что уже потерял из виду и американцев, и чекистов.
- Можешь посмотреть на меня их глазами, - продолжала рыбка. - Вдруг тебе понравится больше.
Аквариум, где она плавала, вдруг начал отдаляться, быстро увеличиваясь в размерах и теряя прозрачность. Скоро он превратился в далекое золотое лицо.
Как описать его… Оно походило на солнце, последний раз поднявшееся над миром - грозная слава и сила исходили от его черт. На нем словно застыла печать высокой думы - выражение его было так строго-спокойно, как не может изобразить ни одна земная икона. Несомненно, это был лик Отца, вернуться к которому рассчитывает в глубине сердца всякий блудный сын.
Глаза безмерного лика были закрыты, а на лбу его сверкал треугольник с глазом - такой же, как я видел на фартуке Димкина.
Величественность этого зрелища, Елизавета Петровна, не описать никакими превосходными степенями. Я был потрясен - и догадался, что наступает тот самый Суд, о котором столько говорят попы всех религий… Но хоть происходящее смиряло душу сверх всякого описания, я не удержался от греховной мысли, что, сложись наша смерть чуть иначе, треугольник на этом грандиозном лбу был бы перевернут и заключен в кольцо…
А затем меня, будто сухой лист, закрутило в вихре вокруг огромной головы; стоит ли говорить, что тот же ветер сдул с меня и все остатки вольномыслия. В смерче рядом со мной летели американцы и чекисты (вот только голые Карманников и Берч куда-то делись, из чего я заключил, что с маловерами эта фаза происходит иначе).
Самым жутким было то, что голова как бы поворачивалась вслед за нами, и мы все время видели этот Лик. Он ни на миг не отводил от нас своего треугольного глаза, и я чувствовал, что этот пристальнейший взгляд слой за слоем снимает с моей души покровы, заглядывая в каждый из совершенных сызмала поступков.
Потом вращение прекратилось, и мы повисли в пустоте.
Тогда голова заговорила.
Губы ее при этом не размыкались, но громогласные слова раздавались прямо в моем мозгу. Она никого не называла по имени, но каждый раз было понятно, кому адресован ее вопрос. Сперва она обратилась к Капустину:
- Чего ты хочешь за содеянное тобой в жизни?
- Да будет, Господи, воля не моя, но твоя, - быстро ответил Капустин.
Мне показалось, что Лик чуть нахмурился.
- Чего просишь ты? - обратился он к Пугачеву.
- Пусть будет воля твоя, Господи.
Брови сдвинулись еще сильнее - и мне почудилось, что я слышу далекий гром.
- Ты? - вопрос был задан адмиралу Крофту.
- Да свершится твоя воля, - сказал тот торжественно и с чувством.
- Ты? - вопрос был задан Димкину.
- Твоя воля, не моя, - смиренно ответил тот.
Мне отчего-то пришло в голову, что покорные ответы господ из будущего на вопрос Всевидящего Глаза вызваны не смирением, а тем, что их служебно готовят к возможной гибели и всему последующему.
Вот только правильно ли готовят?
Я подумал так, потому что золотое лицо излучало теперь самый настоящий гнев - и он был страшен.
- А чего хочешь ты?
Я понял, что голова говорит со мной. Подчиняясь стадному чувству и страху, я хотел было ответить как все - но совершенно неожиданно для себя брякнул:
- Я… я хочу много-много денег. И чтобы поехать с Елизаветой Петровной в Баден-Баден. И больше не пить. И еще я хочу все вспомнить, когда проснусь. Я никому не скажу, честное слово - одной Елизавете Петровне!
В тот же миг грозный лик исчез, пропали барахтающиеся в пустоте человеческие фигурки, и я снова увидел аквариум с рыбкой.
- Молодец! - сказала рыбка. - Красавец! А они придурки. Ты даже не представляешь, как я не люблю подобных святош. Эти ленивые негодяи созданы с единственной целью - хотеть, хотеть, и еще раз хотеть! И никто из них не желает выполнять свое космическое назначение. Они думают, что у меня для них есть своя воля, и я чего-то от них желаю. Представляешь, какой идиотизм? Вместо того, чтобы попросить меня о том, что мне совсем просто, они на Суде постоянно требуют от меня захотеть чего-то вместо них, но при этом - для них. Мне! Захотеть для них! Это как если бы ваша корова вместо того, чтобы дать молоко, потребовала себе бутерброд с маслом. И каждый раз надо вникать во все их убожество - при том, что только в этой галактике мимо меня пролетает около миллиарда таких пузырей за одну вашу секунду. Но я же ничего не хочу! Ничего вообще… Для того и существует иллюзия Вселенной, чтобы населяющие ее призрачные создания страстно желали и жаждали вот этого самого… Ну ничего, они у меня попляшут! Я им такого захочу…
Я заметил, что рыбка плывет прочь, а сам аквариум как бы размывается, и с каждой секундой я вижу его все хуже. Но раздосадованный голос рыбки был еще слышен:
- Они думают, что проявляют благородную скромность, а на самом деле взваливают на меня отвратительное бремя. Они просят слишком много. Неоправданно, незаслуженно много. А ты, Можайский, умница. Ты понимаешь. Ведь даже для нормального доброго человека нет ничего приятнее, чем выполнить чужую просьбу - особенно если просят хорошие люди. Ты, Можайский, молодец…
Последняя фраза была почему-то сказана басом.
- Что происходит? - громко спросил я непонятно кого.
И этот непонятно кто ответил:
- Прошлый мир погиб. Исчез. Кончился.
Этот голос был мне интимно знаком - я уже слышал его у себя внутри, причем с самого детства. Говорить с ним было так легко, что сперва даже не возникло вопроса, кто это.
- Вот просто так взял и погиб?
- Мир гибнет часто. В этом нет ничего особенного.
- То есть? - изумился я.
- Тебе же объясняли. Когда мир гибнет, из Книги Жизни вырывают всего одну страницу, и рядом всегда остается почти такая же. Апокалипсисов было несчетное число, происходили страшнейшие эпидемии и войны, землетрясения, огненные дожди и потопы - и это будет продолжаться вечно. Все живое погибнет еще много-много раз. И все равно останется жить совсем рядом…
- Не может быть, - сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
- Еще как может. Не может быть никак по-другому.
Я наконец увидел того, с кем говорю.
Это был… аквариум. Да-да, большой круглый аквариум, или нечто на него очень похожее - а в центре этого шара с водой плавала как бы маленькая золотая рыбка, состоящая из одного глаза.
И такая прехорошенькая!
Знаете, Елизавета Петровна, когда видишь смеющегося золотоволосого ребенка, в своем веселом счастье забывшего все на свете, перестаешь думать о горестях - и на душе становится светлее… Вот это было похоже. Упоительно было смотреть на эту рыбку - такой радостью она искрилась. Казалось, в каждой ее чешуйке отражается по солнцу - или, может быть, она и была всеми этими солнцами сразу.
Перемещалась она в своем аквариуме как-то странно - то появлялась в его центре, то уплывала вдаль, совсем пропадая - и даль эта была такой, какой ни в одном аквариуме поместиться не может, из чего я решил, что имею дело с оптическим обманом.
- Кто ты? - спросил я.
- Всевидящий Глаз.
Я не то чтобы не поверил, а подумал, скорее, что говорю с каким-то очаровательно завравшимся ангелочком - и мое умиление только выросло.
- Прости, но ты как-то мелко выглядишь.
- Я вообще никак не выгляжу, - ответила рыбка. - Что значит «выглядишь»? Рядом со мной нет другого глаза, чтобы на меня смотреть. Нет даже никакого «рядом со мной». Это ты выбираешь мою форму и голос, каким я говорю. Даже смысл моей речи на девяносто процентов ты сочиняешь сам.
Я вспомнил, что мне рассказывали про этот самый Всевидящий Глаз - и спросил:
- Если ты Всевидящий Глаз, то чьими же мозгами ты сейчас думаешь?
- Как чьими? Твоими, дурашка.
Я понял наконец, каким сачком поймать эту врунишку.
- То есть я сам тебя представляю, и сам за тебя думаю. В чем же тогда разница между Всевидящим Глазом и Маркианом Можайским?
- Ни в чем, - ответила рыбка. - С чего ты вообще взял, что такая разница есть?
На это я не нашелся ответить.
- У тебя чистая совесть и беззлобная детская душа, - сказала рыбка (Елизавета Петровна, клянусь честью, не вру). - Поэтому для тебя я золотая рыбка. Но твои гости увидят меня иначе, потому что у них с совестью сложнее.
Я понял, что уже потерял из виду и американцев, и чекистов.
- Можешь посмотреть на меня их глазами, - продолжала рыбка. - Вдруг тебе понравится больше.
Аквариум, где она плавала, вдруг начал отдаляться, быстро увеличиваясь в размерах и теряя прозрачность. Скоро он превратился в далекое золотое лицо.
Как описать его… Оно походило на солнце, последний раз поднявшееся над миром - грозная слава и сила исходили от его черт. На нем словно застыла печать высокой думы - выражение его было так строго-спокойно, как не может изобразить ни одна земная икона. Несомненно, это был лик Отца, вернуться к которому рассчитывает в глубине сердца всякий блудный сын.
Глаза безмерного лика были закрыты, а на лбу его сверкал треугольник с глазом - такой же, как я видел на фартуке Димкина.
Величественность этого зрелища, Елизавета Петровна, не описать никакими превосходными степенями. Я был потрясен - и догадался, что наступает тот самый Суд, о котором столько говорят попы всех религий… Но хоть происходящее смиряло душу сверх всякого описания, я не удержался от греховной мысли, что, сложись наша смерть чуть иначе, треугольник на этом грандиозном лбу был бы перевернут и заключен в кольцо…
А затем меня, будто сухой лист, закрутило в вихре вокруг огромной головы; стоит ли говорить, что тот же ветер сдул с меня и все остатки вольномыслия. В смерче рядом со мной летели американцы и чекисты (вот только голые Карманников и Берч куда-то делись, из чего я заключил, что с маловерами эта фаза происходит иначе).
Самым жутким было то, что голова как бы поворачивалась вслед за нами, и мы все время видели этот Лик. Он ни на миг не отводил от нас своего треугольного глаза, и я чувствовал, что этот пристальнейший взгляд слой за слоем снимает с моей души покровы, заглядывая в каждый из совершенных сызмала поступков.
Потом вращение прекратилось, и мы повисли в пустоте.
Тогда голова заговорила.
Губы ее при этом не размыкались, но громогласные слова раздавались прямо в моем мозгу. Она никого не называла по имени, но каждый раз было понятно, кому адресован ее вопрос. Сперва она обратилась к Капустину:
- Чего ты хочешь за содеянное тобой в жизни?
- Да будет, Господи, воля не моя, но твоя, - быстро ответил Капустин.
Мне показалось, что Лик чуть нахмурился.
- Чего просишь ты? - обратился он к Пугачеву.
- Пусть будет воля твоя, Господи.
Брови сдвинулись еще сильнее - и мне почудилось, что я слышу далекий гром.
- Ты? - вопрос был задан адмиралу Крофту.
- Да свершится твоя воля, - сказал тот торжественно и с чувством.
- Ты? - вопрос был задан Димкину.
- Твоя воля, не моя, - смиренно ответил тот.
Мне отчего-то пришло в голову, что покорные ответы господ из будущего на вопрос Всевидящего Глаза вызваны не смирением, а тем, что их служебно готовят к возможной гибели и всему последующему.
Вот только правильно ли готовят?
Я подумал так, потому что золотое лицо излучало теперь самый настоящий гнев - и он был страшен.
- А чего хочешь ты?
Я понял, что голова говорит со мной. Подчиняясь стадному чувству и страху, я хотел было ответить как все - но совершенно неожиданно для себя брякнул:
- Я… я хочу много-много денег. И чтобы поехать с Елизаветой Петровной в Баден-Баден. И больше не пить. И еще я хочу все вспомнить, когда проснусь. Я никому не скажу, честное слово - одной Елизавете Петровне!
В тот же миг грозный лик исчез, пропали барахтающиеся в пустоте человеческие фигурки, и я снова увидел аквариум с рыбкой.
- Молодец! - сказала рыбка. - Красавец! А они придурки. Ты даже не представляешь, как я не люблю подобных святош. Эти ленивые негодяи созданы с единственной целью - хотеть, хотеть, и еще раз хотеть! И никто из них не желает выполнять свое космическое назначение. Они думают, что у меня для них есть своя воля, и я чего-то от них желаю. Представляешь, какой идиотизм? Вместо того, чтобы попросить меня о том, что мне совсем просто, они на Суде постоянно требуют от меня захотеть чего-то вместо них, но при этом - для них. Мне! Захотеть для них! Это как если бы ваша корова вместо того, чтобы дать молоко, потребовала себе бутерброд с маслом. И каждый раз надо вникать во все их убожество - при том, что только в этой галактике мимо меня пролетает около миллиарда таких пузырей за одну вашу секунду. Но я же ничего не хочу! Ничего вообще… Для того и существует иллюзия Вселенной, чтобы населяющие ее призрачные создания страстно желали и жаждали вот этого самого… Ну ничего, они у меня попляшут! Я им такого захочу…
Я заметил, что рыбка плывет прочь, а сам аквариум как бы размывается, и с каждой секундой я вижу его все хуже. Но раздосадованный голос рыбки был еще слышен:
- Они думают, что проявляют благородную скромность, а на самом деле взваливают на меня отвратительное бремя. Они просят слишком много. Неоправданно, незаслуженно много. А ты, Можайский, умница. Ты понимаешь. Ведь даже для нормального доброго человека нет ничего приятнее, чем выполнить чужую просьбу - особенно если просят хорошие люди. Ты, Можайский, молодец…
Последняя фраза была почему-то сказана басом.