Луи ВЕРОН о своем знакомстве с Бертраном БАРЕРОМ
Луи Дезире Верон (5 апреля 1798, Париж, - 27 сентября 1867, там же), в юности оставив занятия медициной, окунулся с головой в театрально-журналистскую жизнь Парижа. Основатель «Ревю де Пари» (1829) и редактор «Конститюсьонель» (1838-1852), театральный критик и директор Опера (1831-1835). Автор пятитомных «Воспоминаний парижского буржуа», изданных в 1856 году и охватывающих период с 1799 по 1852 гг. В первой главе второго тома, посвященного встречам и событиям 1814-1815 гг., Верон описывает знакомство с Барером. Дело происходит 7 и 8 июля 1815 года, после Ватерлоо и возвращения в Париж Бурбонов.
Mémoires d'un bourgeois de Paris: comprenant la fin de l'Empire, la Restauration, la Monarchie de Juillet, la République jusqu'au rétablissement de l'Empire / le Dr L. Véron. Vol.2. Chapitre I. P.13-18.
Электронная копия оригинала на Галлике Великой и Прекрасной, сиречь на сайте Национальной библиотеки Франции.
Перевод с французского А.Алексеевой и Л. Capra Milana © 2007
UPD Спустя много времени после первой публикации нашего перевода Луи-Дезире Верон стал чуть более известен: оцифрованы биографическая справка из Словаря Брокгауза и Ефрона и фрагмент "Воспоминаний парижского буржуа" из журнала "Современник"
...На последних заседаниях этой палаты все представители хотели умереть в своих курульных креслах*. Сам г.Дюпен был полон мужества: он готов был храбро пренебрегать Англией и Пруссией. «Будь они здесь, - говорил он, - я бы хотел снова высказать свое мнение.» Манюэль требовал пролить свою кровь до последней капли; он упрекал королей за их напрасные обещания и напоминал, при неистовых аплодисментах собрания, знаменитые слова Мирабо, которые хотел заставить звучать еще раз по всей Европе: «Мы здесь волей народа, и нас заставят уйти не иначе как силой штыков».
Я присутствовал, хотя был очень молод, на этом заседании, и я помню еще эти крики, этот энтузиазм, это общее волнение, которое я разделял со всеми.
С любопытством я приблизился к нескольким представителям, вокруг которых толпились, чье мужество и патриотизм выделяли, и скоро оказался посреди группы, частью которой являлись г.Ромигьер и г.Барер. Мои глаза устремлялись главным образом к знаменитому члену Конвента, к этому ужасному докладчику Комитета Общественного Спасения. В детстве я наслушался устрашающих историй о нем.
Моя семья жила на улице Бак; было слишком поздно, чтобы обедать у отца; я пошел обедать к Демару**. Каковы были мое изумление и радость, когда я увидел там за столом, в крохотном салоне, Барера и г.Ромигьера***. Я расположился около них, страстно желая услышать их разговор. Они еще были взволнованы заседанием палаты; они выказывали обеспокоенность будущим, между тем они, казалось, верили, что союзники согласились бы признать Наполеона II. Они полагались в этом главным образом на влияние императора Австрии. Все это происходило 7 июля вечером. Вскоре разговор перешел к прошлому и к революции; я не упустил ни одного из их слов, они остались вырезанными в моей памяти; Барер говорил о Терроре как о самой простой, самой невинной вещи, и в самом непринужденном тоне. «Но в конце концов, - сказал г.Ромигьер, - куда вы пришли с вашим Террором и вашими казнями? Какова была идея вашего правительства? Имели ли вы цель, систему?» - «Публика верит, - возразил Барер, - сказанному, напечатанному, снова сказанному, часто печатаемому, и всегда обманывается: у нас было одно-единственное чувство, сударь, - чувство самосохранения, одно желание - сохранить наше существование, которое, считал каждый из нас, находится под угрозой; мы заставляли гильотинировать соседа, чтобы сосед не заставил гильотинировать нас самих». Я снова нашел выражение того же суждения, которое Барер выносит о революционном правительстве и своих коллегах по Комитету Общественного Спасения, в исторической заметке, предпосланной г.Ипполитом Карно мемуарам знаменитого депутата Конвента.
«В 1832, - говорит г.Ипполит Карно, - во время пребывания Барера в Париже на обратном пути из изгнания, г.Давид д’Анже, отправившийся его повидать, нашел его больным. Жестокая астма приковывала его к постели, что он называл «жить горизонтальной жизнью». Они беседовали о Робеспьере. «Это был бескорыстный человек, республиканец душой, - говорил Барер. - К несчастью своему, он стремился к диктатуре. Он полагал, что это было единственное средство подавлять излишества дурных страстей. Он часто говорил об этом нам - тем, кто был занят при армиях. Мы не утаивали, что Сен-Жюст, более скроенный по образу диктатора, в конце концов сокрушил бы его, чтобы занять его место; мы знали также, что нас, кто не разделял его проекты, он заставил бы гильотинировать; мы его уничтожили.» Эта речь Барера в 1832-м, отличается ли она от той, которую он держал перед г.Ромигьером в 1815-м?
Разговор между г.Ромигьером и Барером продолжался: «на меня много клеветали, - говорил Барер, - вложили в мои уста множество ужасных слов, которых я никогда не произносил, часто искажали смысл моих речей и докладов; во мне видят закоренелого преступника, жестокого и кровожадного, проливавшего кровь с удовольствием. Говорю вам это со всей искренностью и полной незаинтересованностью, так как эти времена действительно далеки от нас, ничто не может быть более справедливо. Я мог бы, когда б захотел, пересечь Францию из конца в конец, путешествовать потихоньку, и выбирать для ночлега красивейшие замки, где мне угодно было бы остановиться: я уверен, что я нашел бы там память о благодеяниях и услугах, оказанных с опасностью для собственной жизни, в те времена, столь трудные, когда меня обвиняют в том, что я принимал в них такое гнусное участие».
Этот человек произнес эти слова со странным выражением грусти и умиления. Я не мог видеть, были ли у него слезы на глазах; но они были в его голосе.***
Эти господа, заметившие весь интерес, который я обнаруживал, слушая их, допустили меня в свой разговор с благосклонностью, образно говоря, из-за моей молодости, возможно; я не удалился без их напутствий и привета.
8 июля 1815 король Людовик XVIII вторично вернулся в столицу. Я шел навстречу кортежу, как все парижские буржуа; я узнал в толпе на бульварах великое множество представителей, и между других я встретил гг.Ромигьера и Барера. В такие дни политических волнений сходятся легко. Эти господа мне рассказали о том, что произошло с утра в палате. Господин Ромигьер удивлялся мизерному рвению, выказанному генералом Файет***** и его коллегами, которых он заставил собраться у президента ассамблеи. Г.Ромигьер удивлялся главным образом малому числу представителей, согласившихся подписать протест. Барер принялся смеяться над тем, что он называл наивностью своего коллеги: «Все происходит одинаково во все времена». И, обращаясь ко мне, он сказал: «Вы увидите много другого - вы, кто молоды». Мы поднялись на барьер, за которым должен был пройти король. Толпа становилась все тесней. «Жители Парижа, - говорит Барер в мемуарах, - заполняли северные бульвары; на перекрестках женщины махали белыми платками, и рукоплескания, оплаченные полицией, сопровождали Его христианнейшее Величество во дворец Тюильри.»
«Это действительно невероятно, - сказал Ларомигьер, - два дня тому назад народ носил нас с триумфом.» - «Но несомненно, - отвечал Барер, - народ всегда присутствует при великих событиях, в которых хочет принять участие; он всегда возбужден лихорадкой момента. Он нас носил с триумфом два дня тому назад, вас и меня, а сегодня, если б занялся нами, оскорбил бы, растерзал бы, возможно. Было время, мы делали что хотели из этого народа; мы этим не воспользовались вполне; мы им слишком пренебрегали, мы предали его в руке наших врагов, и от падения к падению, мы пришли к тому, что вы видите. Я часто говорил, что контрреволюция началась 9 термидора, и я был прав.» При этих словах г.Ромигьер отпрянул, как пораженный пулей.
Эти воспоминания еще очень живы в моем уме; я задержался здесь, чтобы привести, как подлинные и обычные, сведения об одном из людей, которые управляли Францией и способствовали установлению режима Террора.
Я снова увидел Барера в июне 1832, по его возвращении из ссылки. Он временно занимал квартиру в маленьком доме, расположенном на рынке Сент-Оноре; это был, я полагаю, один из тех, что сегодня имеют номера 32, 34 или 36. Он был очень стар и очень слаб; он должен был уехать через несколько дней в свой департамент Верхних Пиренеев; так как ему было семьдесят семь лет, я его видел в последний раз. Он говорил со мной только о нынешних временах и о новых людях. Он судил о них с большой недоброжелательностью. Я нашел ту же горечь в портретах, которые он дает в своих мемуарах. Г.Тьер был одним из людей, кому он выказывал более всего презрения: «Не говорите мне о господине Тьере, - сказал он мне, - вот человек! это очень немного: это всего лишь жирондист».
Мои читатели простят мне это отступление от темы. Писатель, составляющий воспоминания, не путешествует по прямой от одного пункта к другому; он не шагает, как историк, с одним листком строгой, ограниченной дорогой, указывая этапы и даты; он гуляет через воспоминания о прошлом, идет то здесь, то там, и когда обнаруживает новую, интересную точку зрения, останавливается, уклоняясь от своего пути, который потом возобновляет, как любопытный путешественник и недотепа, но не введенный в заблуждение.
Примечания переводчиков
* От понятия «курулы» - высшие должностные лица, отправлявшие судебные функции в Древнем Риме. Очевидно, что употребляется Автором иронически.
** Кафе Демара (Desmares), называемое по имени его владельца, на углу улиц Бак и Университета. В 1-м томе мемуаров Верона есть глава, посвященная парижским кафе, среди них упоминается и это.
*** Жан-Пьер Ларомигьер (или Ла Ромигьер - Laromiguiere) - философ, психолог, социолог, преподавал в Лаворе, Каркассоне, Тулузе, Париже - в Центральной педагогической школе, коллеже Людовика Великого и Сорбонне (см. Энциклопедию «Кругосвет»). Тот факт, что Ларомигьер был депутатом палаты в период Ста дней, мы узнали только из мемуаров Верона; почему-то в других источниках это не отражено.
**** О «благодеяниях и услугах» Барера говорят и историки. См., например, статью «Брак и Революция» в переводе нашего редактора и комментарии к ней. В мемуарах Барер описывает эпизод, имевший место в Ла Рошель. Когда Барера, Бийо-Варенна и Колло д’Эрбуа привезли туда под охраной и собирались переправить в тюрьму крепости на острове Олерон, к ним подошел местный житель и, узнав, кто из них Барер, горячо его благодарил за спасение сына. «Но я его не знаю», - отвечал наш персонаж. «Конечно, но это вы настояли на том, чтобы призывной возраст поднять выше 16 лет, как предлагал Дантон. Мой сын был в этом возрасте. Другие были призваны, и ни один не вернулся с войны в Вандее.»
***** Так у Верона. Ромигьера он тоже называет «просто Ромигьером», почему-то игнорируя частицу «Ла».
Mémoires d'un bourgeois de Paris: comprenant la fin de l'Empire, la Restauration, la Monarchie de Juillet, la République jusqu'au rétablissement de l'Empire / le Dr L. Véron. Vol.2. Chapitre I. P.13-18.
Электронная копия оригинала на Галлике Великой и Прекрасной, сиречь на сайте Национальной библиотеки Франции.
Перевод с французского А.Алексеевой и Л. Capra Milana © 2007
UPD Спустя много времени после первой публикации нашего перевода Луи-Дезире Верон стал чуть более известен: оцифрованы биографическая справка из Словаря Брокгауза и Ефрона и фрагмент "Воспоминаний парижского буржуа" из журнала "Современник"
...На последних заседаниях этой палаты все представители хотели умереть в своих курульных креслах*. Сам г.Дюпен был полон мужества: он готов был храбро пренебрегать Англией и Пруссией. «Будь они здесь, - говорил он, - я бы хотел снова высказать свое мнение.» Манюэль требовал пролить свою кровь до последней капли; он упрекал королей за их напрасные обещания и напоминал, при неистовых аплодисментах собрания, знаменитые слова Мирабо, которые хотел заставить звучать еще раз по всей Европе: «Мы здесь волей народа, и нас заставят уйти не иначе как силой штыков».
Я присутствовал, хотя был очень молод, на этом заседании, и я помню еще эти крики, этот энтузиазм, это общее волнение, которое я разделял со всеми.
С любопытством я приблизился к нескольким представителям, вокруг которых толпились, чье мужество и патриотизм выделяли, и скоро оказался посреди группы, частью которой являлись г.Ромигьер и г.Барер. Мои глаза устремлялись главным образом к знаменитому члену Конвента, к этому ужасному докладчику Комитета Общественного Спасения. В детстве я наслушался устрашающих историй о нем.
Моя семья жила на улице Бак; было слишком поздно, чтобы обедать у отца; я пошел обедать к Демару**. Каковы были мое изумление и радость, когда я увидел там за столом, в крохотном салоне, Барера и г.Ромигьера***. Я расположился около них, страстно желая услышать их разговор. Они еще были взволнованы заседанием палаты; они выказывали обеспокоенность будущим, между тем они, казалось, верили, что союзники согласились бы признать Наполеона II. Они полагались в этом главным образом на влияние императора Австрии. Все это происходило 7 июля вечером. Вскоре разговор перешел к прошлому и к революции; я не упустил ни одного из их слов, они остались вырезанными в моей памяти; Барер говорил о Терроре как о самой простой, самой невинной вещи, и в самом непринужденном тоне. «Но в конце концов, - сказал г.Ромигьер, - куда вы пришли с вашим Террором и вашими казнями? Какова была идея вашего правительства? Имели ли вы цель, систему?» - «Публика верит, - возразил Барер, - сказанному, напечатанному, снова сказанному, часто печатаемому, и всегда обманывается: у нас было одно-единственное чувство, сударь, - чувство самосохранения, одно желание - сохранить наше существование, которое, считал каждый из нас, находится под угрозой; мы заставляли гильотинировать соседа, чтобы сосед не заставил гильотинировать нас самих». Я снова нашел выражение того же суждения, которое Барер выносит о революционном правительстве и своих коллегах по Комитету Общественного Спасения, в исторической заметке, предпосланной г.Ипполитом Карно мемуарам знаменитого депутата Конвента.
«В 1832, - говорит г.Ипполит Карно, - во время пребывания Барера в Париже на обратном пути из изгнания, г.Давид д’Анже, отправившийся его повидать, нашел его больным. Жестокая астма приковывала его к постели, что он называл «жить горизонтальной жизнью». Они беседовали о Робеспьере. «Это был бескорыстный человек, республиканец душой, - говорил Барер. - К несчастью своему, он стремился к диктатуре. Он полагал, что это было единственное средство подавлять излишества дурных страстей. Он часто говорил об этом нам - тем, кто был занят при армиях. Мы не утаивали, что Сен-Жюст, более скроенный по образу диктатора, в конце концов сокрушил бы его, чтобы занять его место; мы знали также, что нас, кто не разделял его проекты, он заставил бы гильотинировать; мы его уничтожили.» Эта речь Барера в 1832-м, отличается ли она от той, которую он держал перед г.Ромигьером в 1815-м?
Разговор между г.Ромигьером и Барером продолжался: «на меня много клеветали, - говорил Барер, - вложили в мои уста множество ужасных слов, которых я никогда не произносил, часто искажали смысл моих речей и докладов; во мне видят закоренелого преступника, жестокого и кровожадного, проливавшего кровь с удовольствием. Говорю вам это со всей искренностью и полной незаинтересованностью, так как эти времена действительно далеки от нас, ничто не может быть более справедливо. Я мог бы, когда б захотел, пересечь Францию из конца в конец, путешествовать потихоньку, и выбирать для ночлега красивейшие замки, где мне угодно было бы остановиться: я уверен, что я нашел бы там память о благодеяниях и услугах, оказанных с опасностью для собственной жизни, в те времена, столь трудные, когда меня обвиняют в том, что я принимал в них такое гнусное участие».
Этот человек произнес эти слова со странным выражением грусти и умиления. Я не мог видеть, были ли у него слезы на глазах; но они были в его голосе.***
Эти господа, заметившие весь интерес, который я обнаруживал, слушая их, допустили меня в свой разговор с благосклонностью, образно говоря, из-за моей молодости, возможно; я не удалился без их напутствий и привета.
8 июля 1815 король Людовик XVIII вторично вернулся в столицу. Я шел навстречу кортежу, как все парижские буржуа; я узнал в толпе на бульварах великое множество представителей, и между других я встретил гг.Ромигьера и Барера. В такие дни политических волнений сходятся легко. Эти господа мне рассказали о том, что произошло с утра в палате. Господин Ромигьер удивлялся мизерному рвению, выказанному генералом Файет***** и его коллегами, которых он заставил собраться у президента ассамблеи. Г.Ромигьер удивлялся главным образом малому числу представителей, согласившихся подписать протест. Барер принялся смеяться над тем, что он называл наивностью своего коллеги: «Все происходит одинаково во все времена». И, обращаясь ко мне, он сказал: «Вы увидите много другого - вы, кто молоды». Мы поднялись на барьер, за которым должен был пройти король. Толпа становилась все тесней. «Жители Парижа, - говорит Барер в мемуарах, - заполняли северные бульвары; на перекрестках женщины махали белыми платками, и рукоплескания, оплаченные полицией, сопровождали Его христианнейшее Величество во дворец Тюильри.»
«Это действительно невероятно, - сказал Ларомигьер, - два дня тому назад народ носил нас с триумфом.» - «Но несомненно, - отвечал Барер, - народ всегда присутствует при великих событиях, в которых хочет принять участие; он всегда возбужден лихорадкой момента. Он нас носил с триумфом два дня тому назад, вас и меня, а сегодня, если б занялся нами, оскорбил бы, растерзал бы, возможно. Было время, мы делали что хотели из этого народа; мы этим не воспользовались вполне; мы им слишком пренебрегали, мы предали его в руке наших врагов, и от падения к падению, мы пришли к тому, что вы видите. Я часто говорил, что контрреволюция началась 9 термидора, и я был прав.» При этих словах г.Ромигьер отпрянул, как пораженный пулей.
Эти воспоминания еще очень живы в моем уме; я задержался здесь, чтобы привести, как подлинные и обычные, сведения об одном из людей, которые управляли Францией и способствовали установлению режима Террора.
Я снова увидел Барера в июне 1832, по его возвращении из ссылки. Он временно занимал квартиру в маленьком доме, расположенном на рынке Сент-Оноре; это был, я полагаю, один из тех, что сегодня имеют номера 32, 34 или 36. Он был очень стар и очень слаб; он должен был уехать через несколько дней в свой департамент Верхних Пиренеев; так как ему было семьдесят семь лет, я его видел в последний раз. Он говорил со мной только о нынешних временах и о новых людях. Он судил о них с большой недоброжелательностью. Я нашел ту же горечь в портретах, которые он дает в своих мемуарах. Г.Тьер был одним из людей, кому он выказывал более всего презрения: «Не говорите мне о господине Тьере, - сказал он мне, - вот человек! это очень немного: это всего лишь жирондист».
Мои читатели простят мне это отступление от темы. Писатель, составляющий воспоминания, не путешествует по прямой от одного пункта к другому; он не шагает, как историк, с одним листком строгой, ограниченной дорогой, указывая этапы и даты; он гуляет через воспоминания о прошлом, идет то здесь, то там, и когда обнаруживает новую, интересную точку зрения, останавливается, уклоняясь от своего пути, который потом возобновляет, как любопытный путешественник и недотепа, но не введенный в заблуждение.
Примечания переводчиков
* От понятия «курулы» - высшие должностные лица, отправлявшие судебные функции в Древнем Риме. Очевидно, что употребляется Автором иронически.
** Кафе Демара (Desmares), называемое по имени его владельца, на углу улиц Бак и Университета. В 1-м томе мемуаров Верона есть глава, посвященная парижским кафе, среди них упоминается и это.
*** Жан-Пьер Ларомигьер (или Ла Ромигьер - Laromiguiere) - философ, психолог, социолог, преподавал в Лаворе, Каркассоне, Тулузе, Париже - в Центральной педагогической школе, коллеже Людовика Великого и Сорбонне (см. Энциклопедию «Кругосвет»). Тот факт, что Ларомигьер был депутатом палаты в период Ста дней, мы узнали только из мемуаров Верона; почему-то в других источниках это не отражено.
**** О «благодеяниях и услугах» Барера говорят и историки. См., например, статью «Брак и Революция» в переводе нашего редактора и комментарии к ней. В мемуарах Барер описывает эпизод, имевший место в Ла Рошель. Когда Барера, Бийо-Варенна и Колло д’Эрбуа привезли туда под охраной и собирались переправить в тюрьму крепости на острове Олерон, к ним подошел местный житель и, узнав, кто из них Барер, горячо его благодарил за спасение сына. «Но я его не знаю», - отвечал наш персонаж. «Конечно, но это вы настояли на том, чтобы призывной возраст поднять выше 16 лет, как предлагал Дантон. Мой сын был в этом возрасте. Другие были призваны, и ни один не вернулся с войны в Вандее.»
***** Так у Верона. Ромигьера он тоже называет «просто Ромигьером», почему-то игнорируя частицу «Ла».