"Мудрость чудака" /Л.Фейхтвангер/
Лион Фейхтвангер
МУДРОСТЬ ЧУДАКА
ПО СТРАНИЦАМ РОМАНА
Текст приведен по изданию:
Лион Фейхтвангер
Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо
Пер. с нем. Ирины Аркадьевны Горкиной
Кишинев: "Литература артистикэ". 1982.
…Но как сильно молодежь привязана к нему, несмотря на его преклонные лета, Жан-Жаку пришлось именно теперь лишний раз убедиться. В один из этих чудесных летних дней, когда он шел вдоль озера, собирая растения, и нагнулся над каким-то цветком, к нему подошел незнакомый юноша.
- Разрешите помочь вам? Можно мне понести ваши книги? - спросил он.
Жан-Жак, слегка озадаченный, ответил вопросом:
- Кто вы? Что вам угодно?
- Я студент, - ответил молодой человек, - я изучаю право, и теперь, когда я встретил вас, мне больше в Эрменонвиле ничего не нужно, все мои мечты сбылись.
Жан-Жак сказал с незлобивой насмешкой:
- Так молод и уже такой льстец!
Незнакомец, покраснев до ушей, защищался:
- Я, м-сье Жан-Жак, десять часов шел пешком не для того, чтобы говорить вам комплименты, а ради счастья увидеть вас.
Жан-Жак, улыбаясь, ответил с легкой иронией:
- Десять часов пешком - этим вы меня не удивите, м-сье... Я старый человек, но я не останавливаюсь перед гораздо более длительными пешими переходами.
Он почти вплотную подошел к юноше и стал разглядывать его своими близорукими глазами. Незнакомец был очень молод; широкий упрямый лоб, волосы, начесанные на лоб, горящие глаза, благоговейно устремленные на Жан-Жака.
- Вы производите впечатление искреннего человека, м-сье, - сказал, наконец, он. - Не взыщите, что я вас так неприветливо встретил, но мне приходится ограждать себя от досужих бездельников. Париж вторгается в мой покой, лишь бы поглазеть на меня, Париж докучает мне. Он не желает даровать мне мирной старости.
- Позвольте мне заверить вас, - почтительно ответил юноша, - что нас, молодежь Франции, влечет к вам отнюдь не досужее любопытство. Мы любим вас и безмерно восхищаемся вами. Чтобы строить жизнь, нам нужен ваш совет, нужны ваши идеи.
- Хорошо, - сказал Жан-Жак, - если вам угодно, погуляем вместе по этим садам и поболтаем. Боюсь, однако, что о политике вы услышите совсем немного. Я охотнее поговорю с вами о деревьях и цветах. Вы увидите, друг мой, что ботаника приятнейшая из наук.
Юноша сопровождал его, говорил он мало, он внимательно слушал.
Под конец, чувствуя, что рядом с ним друг, Жан-Жак заговорил о том, что его постоянно угнетало: как его не понимают, как все, что он пишет, толкуют превратно, как подрывают смысл и силу воздействия его творений, какую безнадежную борьбу ведет он в одиночку против всеобщей бесчувственности.
Молодой человек с жаром возражал.
- Это вы не оказываете воздействия? - воскликнул он. - Но вы нам близки! Народ вас любит! Все остальные - Дидро, и Рейналь, и прочие высокоинтеллектуальные писатели, даже великий Вольтер, пишут для избранных. Эти господа не понимают народ, и народ не понимает их. Ваш язык, учитель, понятен всем. «Человек рождается свободным, а его опутывают цепями!» - это понятно всем. «Свобода, равенство и братство!» - это понятно всем. Всех других наша страна церемонно величает «м-сье»: м-сье Вольтер или м-сье Дидро. А вы, учитель, вы для Франции, для всего мира - Жан-Жак. Никому другому на оказывается такая честь. Вас называют только по имени, как короля. - Он прервал себя. - Какое бессмысленное сравнение! Простите меня. Ведь я знаю, что вы думаете о королях, я навсегда это запомнил! - И он процитировал. - «Нет сомненья, что народы сажали королей па троны для того, чтобы короли защищали свободу, а не уничтожали ее». Клянусь вам: мы, молодежь Франции, позаботимся о том, чтобы ваши слова превратились в нечто зримое, в дела. Вы указали нам путь. Мы этим путем пойдем. Мы, Жаны и Жаки, заменим Людовика Жан-Жаком.
Жан-Жак слушал улыбаясь.
- Перед деревьями Эрменонвиля вы можете безнаказанно произносить такие речи, - сказал он. - Но в Париже пусть этого никто не слышит. Иначе, мой молодой друг, век ваш так укоротят, что вы не сможете осуществить свою мечту.
Этот студент пылкостью чувств напомнил ему Фернана. Он лукаво сказал:
- Если вы хотите доставить мне удовольствие, соберите немного курослепа для моих канареек.
Но когда незнакомец, прощаясь, спросил, можно ли ему прийти еще раз, Жан-Жак заставил себя отказать ему в этом.
- Боюсь, друг мой, что я к вам привыкну, - сказал он. - Я не могу позволить себе заключать новую дружбу; новое разочарование мне теперь не под силу.
Юноша склонился в поклоне и ушел. Вернувшись в Париж, студент - ему было девятнадцать лет, он был родом из города Арраса и звался Максимилиан Робеспьер - записал в свой дневник:
«Я видел Жан-Жака, женевского гражданина, величайшего из людей нашего времени. Я все еще полон гордости ликования: он назвал меня своим другом!
Благородный муж, ты научил меня понимать величие природы и вечные принципы общественного порядка.
Но в твоих прекрасных чертах я увидел скорбные складки - следы несправедливости, на которую люди тебя обрекли. На тебе я собственными глазами убедился, как люди вознаграждают за стремление к правде.
И все же я пойду по твоим стопам.
Старое здание рушится. Верные твоему учению, мы возьмем в руки лом, разрушим старое до основания и соберем камни, чтобы построить новое здание, чудесное, какого мир еще не знал. Быть может, мне и моим соратникам придется расплатиться за наше дело глубочайшим бедствием или даже преждевременной смертью. Меня это не пугает. Ты назвал меня другом своим: я покажу, что достоин быть им».
Король, шестнадцатый по счету Людовик, сидел в своей библиотеке в Версале и читал тайные донесения министра полиции Ленуара. Двадцатичетырехлетний монарх читал охотно и много, в особенности официальные документы.
Он наткнулся на заметку: некий Джон Болли, именуемый также Николас Монтрегу, конюх принца де Кондэ, ранее конюх маркиза де Жирардена, выслан за пределы страны; Болли находился в преступной связи с вдовой недавно скончавшегося писателя Жан-Жака Руссо, помимо всего прочего, он англичанин.
Молодой король обладал блестящей памятью. Отчетливо помнил он тайные донесения, в которых сообщалось о смерти Руссо. Подвергалось сомнению, действительно ли этот человек умер от кровоизлияния в мозг, речь шла о каких-то темных слухах, и уже тогда упоминалось имя этого английского конюха.
Толстый, в некрасивой позе сидел Людовик у своего письменного стола. Опустив на руки большую жирную голову с покатым лбом, он смотрел близорукими, несколько выпуклыми глазами на украшавшие его письменный стол фарфоровые бюсты великих умерших поэтов - Лафонтена, Буало, Расина и Лабрюйера. Изящные фарфоровые бюсты были изготовлены по личному заказу короля, в его мануфактуре Ле Севр. Это все его любимые писатели. Они творили с верой в бога и в установленный богом порядок на земле. Теперь таких писателей нет. Ему, Людовику, приходится то и дело отбиваться от атеистов и бунтарей, от таких, как Вольтер, как Руссо.
Он думал о злых семенах, посеянных этими философами и об обильных и ядовитых всходах, которые семена принесли. Цинизм и богоотступничество завладели его двором и его столицей. Для его вельмож вспыхивающие то там, то тут во всем мире мятежи служат только развлечением, они беспечно подпиливают сук, на котором сидят. Поддавшись уговорам министров, он заключил союз, направленный против его же кузена на английском престоле, союз с взбунтовавшимися английскими провинциями в Америке. Это был путь в пропасть, и на этот путь его заставили вступить; он слишком слаб, он не может противостоять всеобщей воле. Кажется, он подумал литературным оборотом, сочиненным Руссо? Больше того, он знал, что еще придется послать войска на помощь мятежным американцам, восставшим против богоданного короля. Он видел, только он один и видел, что все это рано иди поздно обернется против него самого.
Всевышний доказал ему свою милость, послав столь позорную смерть бунтарям-философам, одному за другим. Тело Вольтера вынесли втихомолку ночной порой и с неподобающей поспешностью втихомолку же где-то похоронили. В таких похоронах было что-то непристойное, и это, к счастью, умалило величие памяти и имени Вольтера. А теперь второй богоотступник кончил бесславной смертью, убитый любовником своей жены.
После кончины Руссо ему как-то уже приходила в голову мысль назначить расследование дела. Но премьер-министр выразил сомненье: весь мир-де высоко ценит этого философа, его слава - слава Франции. И вот теперь предполагаемого убийцу даже выслали, чтобы сохранить незапятнанной память бунтаря. Неужели же он, король, глядя на все это, по-прежнему будет сидеть сложа руки? Разве не обязан он, всехристианнейший монарх, распространить версию о сомнительной кончине богоотступника и тем самым умалить воздействие его книг?
На ближайшем докладе министра полиции Ленуара король сказал:
- Я вижу, дорогой Ленуар, вы тут выслали некоего конюха, который находился в связи с вдовой пресловутого Руссо. Не слишком ли поспешно вы действовали? Не затруднит ли его высылка расследование слухов по поводу смерти этого неудобного философа?
- Экспертиза безупречная, протокол подписан видными врачами и представителями властей; из него явствует, что м-сье Руссо скончался от кровоизлияния в мозг.
- А вы дознались, какой смертью он на самом деле умер? - сказал Людовик и жестом как бы сбросил со счетов экспертизу. - Что там такое с этим конюхом, который будто бы убил его, потому что состоял в грязной связи с его женой? Неопровержимо ли доказано, что он невиновен?
- Получить неопровержимые доказательства едва ли удалось бы, - осторожно ответил Ленуар. - И многие истинные патриоты Франции рассматривают отсутствие таких доказательств как благоприятное обстоятельство для королевства.
- Justitia fundamentum regnorum, - сказал Людовик. - А архиепископ Парижа, вероятно, не видит в этом благоприятного обстоятельства для Франции. Я не помню, чтобы я повелевал воздержаться от судопроизводства.
- Если это приказ, ваше величество, - помолчав, сказал министр, - то я пошлю секретные протоколы господину генеральному прокурору с просьбой изучить и затем доложить вашему величеству о возможности возбуждения дела.
- Благодарю вас, Ленуар, - сказал Людовик.
Спустя несколько дней в Эрменонвиль прискакал доктор Лебег. Он был в необычайном волнении. Едва поздоровавшись, он сообщил, что затеваются дела, касающиеся их обоих, и когда Жирарден* встревоженно вскинул на него глаза, пояснил:
- Пусть вас не удивит, дорогой маркиз, если в Эрменонвиль, по специальному заданию генерального прокурора, явится следственная комиссия. Король считает желательным досконально выяснить все обстоятельства смерти Жан-Жака. Мне рассказывал об этом доктор Ласон, лейб-медик короля.
- Но ведь все выяснено! - испуганно воскликнул Жирарден. - Ведь есть протокол, вашей рукой подписанный протокол.
Лебег пожал плечами.
- Regis voluntas - suprema lex.
- Неужели этому злополучному делу так никогда конца и не будет? Нельзя же возбуждать судебное преследование на основании пустой болтовни? - сетовал Жирарден.
Лебег почти благодушно ответил:
- В таких случаях прибегают к эксгумации трупа.
Жирарден впал в отчаяние. Он представил себе, как чиновники уголовной полиции переезжают по озеру на остров Высоких Тополей, как там равнодушными руками сдвигают с места надгробный памятник, перерывают священную землю и вытаскивают из гроба труп, чтобы его заново кромсать.
- Что же делать? - растерянно спросил он.
- Король медлителен, - ответил Лебег, - пройдет какое-то время, раньше чем он решится отдать приказ о доследовании. Это время надо использовать. Надо, чтобы кто-нибудь из приближенных короля постарался на него воздействовать. Жан-Жак в моде, а круг королевы не отстает от моды. Вы как будто в родстве с маркизом де Водрей? Королева делает все, что захочет Водрей.
Маркиз скроил кислую мину. Он и кузен Водрей не любили друг друга. Ветренник и сверхизысканный щеголь Водрей с головы до пят был царедворцем. Жирарден расценивал его интерес к философии и литературе как чистейшую рисовку. В свою очередь, Водрей посмеивался над интеллектуальной кичливостью своего деревенского кузена.
- Не представляю себе, - сказал Жирарден с досадой, - как бы я мог убедить Водрея вмешаться в уголовное расследование, в котором заинтересован король.
- Это можно было бы сделать обходным путем, - сказал Лебег. - Водрей и весь «Сиреневый кружок» королевы бредят «Новой Элоизой». Места, где Жан-Жак провел последние месяцы своей жизни и его могила, таят, несомненно, прелесть сенсации и моды для этих чувствительных кавалеров и дам. Водрей вряд ли откажется, если вы пригласите его приехать в Эрменонвиль... с королевой.
Жирарден понял, куда клонит Лебег. Водрей был у королевы в большом фаворе, она безоговорочно принимала все его предложения. И если уж королева посетит могилу Жан-Жака, то осквернить ее после этого шумом уголовного дела будет невозможно. И тогда Жан-Жака навсегда оставят в покое. А вместе с Жан-Жаком и его, Жирардена.
Он поехал в Версаль. Водрей держал себя точно так, как ждал того Жирарден, иронически и покровительственно. Было горько просить у этого вылощенного вельможи об одолжении. Жирарден сделал над собой усилие, унизился, попросил. Как известно уважаемому кузену, сказал он, показать королеве, создательнице Трианона, Эрменонвиль - его давнишнее заветное желание; а теперь, когда величайший мыслитель Франции погребен в замке Эрменонвиль, быть может, и королеве самой захочется посетить эрменонвильские сады.
Водрей с удовольствием наблюдал, каких усилий стоит его деревенскому кузену поддерживать придворный тон. Он насквозь видел подоплеку всего этого дела. Водрей находил безвкусной идею толстяка Людовика поднять шум вокруг мертвого Жан-Жака, и его подмывало подстроить королю каверзу.
Если Водрей вместе со смешливой, элегантной королевой, этим избалованным ребенком, приедет на могилу Жан-Жака, это создаст пикантную ситуацию и будет понято как весьма иронический символ. Вельможа уже сейчас мысленно улыбался, представляя себе, как вся Европа заговорит об этом паломничестве. Даже в хрестоматиях далеких потомков еще можно будет найти поучительные рассказы о том, как юная королева Мария-Антуанетта и ее первый камергер украшали полевыми цветами могилу философа-бунтаря.
- Вы правы, уважаемый кузен. Наши подданные исполнятся благодарностью к своей монархине, если она воздаст должное памяти любимого философа. Я передам Madame приглашение и от души посоветую его принять и больше чем уверен, что Madame согласится. Рассчитывайте, любезный кузен, в самое ближайшее время увидеть нас в Эрменонвиле. Мааате посетит могилу Жан-Жака и выразит свое соболезнование его вдове.
Да, это дополнение Водрей тут же мгновенно придумал. Он приперчит удовольствие, это будет высочайшая комедия - королевская комедия, если королева Франции выразит соболезнование особе, являющейся главной виновницей темного конца этого наивного философа.
Все в Жирардене возмутилось. Он с наслаждением огрел бы своего кузена по гладкой, красивой, самодовольной физиономии. Но картина королевского посещения, нарисованная Водреем, отвечала духу и требованиям благопристойности. Жирарден не видел пути, как отклонить его предложение. Кроме того, своей дьявольской идеей, так внезапно его осенившей, Водрей невольно оказал ему еще одну услугу. После того как ее величество милостиво поговорит с главной виновницей убийства, та перестанет быть главной виновницей убийства, а значит, не было и убийства.
- Весьма благодарен, м-сье, за вашу любезность, - сказал Жирарден. - Почтительно и взволнованно жду дальнейших сообщений касательно се величества.
Спустя несколько дней к главным воротам Эрменонвиля действительно подъехала королева с немногочисленной свитой.
После завтрака Мария-Антуанетта совершила прогулку по парку. В Башне Габриели Жирарден устроил для нее маленький концерт: были исполнены песни Жан-Жака, главным образом неопубликованные. Стройной, цветущей светлорусой даме понравились простые песенки, она сама спела одну из них с листа; у нее был красивый голос.
Затем направились к озеру, и маркиз, собственноручно гребя, перевез Марию-Антуанетту и Водрея на остров. Полные три минуты все стояли в молчании у могилы. Как было предусмотрено, королева Франции убрала скромное надгробье полевыми цветами.
- Красиво, - сказала она. - Красиво здесь, и такой глубокий покой вокруг. Тут ничто не тревожит его вечный сон. Я просила почитать мне страницы из «Новой Элоизы», - рассказывала она Жирардену. - Я даже написала об этом моей матери, императрице; она отнюдь не пришла в восторг. Все же мне хотелось послушать еще несколько глав из «Новой Элоизы». Но вы ведь знаете, дорогой маркиз, как я занята: я ничего не успеваю. Теперь, побывав на могиле Жан-Жака, я непременно наверстаю упущенное. Напомните мне об этом, милый Водрей.
Грациозно сидя под ивой на дерновой скамье Жан-Жака, Мария-Антуанетта принимала почести, воздаваемые ей сельской молодежью. Она привыкла к сценам такого рода; с дружелюбно-участливым выражением лица слушала она девушку в белом платье, читавшую оду королеве, и думала о другом.
Но вот Водрей обратился к Жирардену. Сказал, что скоро надо возвращаться, а ее величество желала бы еще выразить свое соболезнование близким Жан-Жака. Губы королевы кривила легкая, озорная улыбка.
Водрей рассказал ей историю злополучного брака великого философа: он женился на скудоумной особе, и, когда у нее рождались дети, подкидывал их в приют; в конце концов она возненавидела его и вдвоем со своим любовником злодейски устранила с дороги. Водрей объяснил Марии-Антуанетте, что говорить об этом вслух нельзя, Жан-Жак - слава Франции, но все, что он рассказал ей, - правда и весьма интересный случай. Мария-Антуанетта с ним согласилась; она приехала главным образом за тем, чтобы поглядеть на эту роковую особу.
Когда мадам Левассер и Терезе сказали, что королева хочет их повидать, они сперва не поверили. Даже всегда невозмутимая мадам Левассер заволновалась. Терезе впервые приоткрылось, что значит быть вдовой Руссо.
И вот они здесь, и перед ними королева.
С живым интересом, с легким содроганием разглядывала Мария-Антуанетта эту женщину. Тот самый Жан-Жак, который написал такую чудесную, трогательную, знаменитую книгу и был предметом соперничества знатных дам, наперебой искавших его расположения, жил с этой неуклюжей вульгарной особой и погиб от руки ее любовника. Да, удивительно! Она с удовольствием рассмотрела бы ее в лорнет; быть может, в далеком прошлом какое-то обаянье и было в этой женщине. Но пользоваться лорнетом, пожалуй, не подобает здесь, почти у самой могилы. Матери вообще нельзя написать, что она ездила сюда, но мать все равно узнает и направит к ней посла, который, не отступая от этикета, почтительно и внушительно отчитает ее; и ее добрый толстяк Людовик будет дуться. Но разговаривать с этой особой - тут есть своя пикантность, и Мария-Антуанетта заранее предвкушала удовольствие, как она обо всем расскажет своей подруге Ивонне и другим членам «Сиреневого кружка».
- Я посетила могилу вашего супруга, моя милая, - сказала она серьезным, дружеским тоном, однако без излишней фамильярности; так разговаривала она с людьми из народа, когда желала выразить им свое участие. Она научилась у матери обращению с простыми людьми; в приветливости никто из монархов не превосходил Габсбургов. - Тяжелый удар постиг вас, - продолжала Мария-Антуанетта и добавила тихо, почти интимно: - Мне рассказывали, сколько вам пришлось вытерпеть от беспокойной философии вашего уважаемого супруга, который при всем своем величии был несколько чудаковат. Я представляю себе, мадам, что вы испытывали, теряя ваших малюток.
Но Тереза онемела в своем счастливом смущении. «Какая милостивая важная дама!» - думала она. «А что за красавица! И кавалер ее! Как одет! А как статен! И все они приехали ко мне! Какая честь! Ах, вот жаль, что Жан-Жак не дожил до этого! А уж что м-сье Николас всего этого не видит, - так до слез обидно!» Но слов для ответа королеве Тереза не находила.
- Да, Madame, - выручила, наконец, дочь мадам Левассер. - Моей дорогой Терезе пришлось немало перенести. Но он ведь был великий философ, наш бедняжка Жан-Жак, и тут уж смиряешься и все причуды принимаешь как должное. Я всегда говорила моей Терезе: ты несешь свое бремя во славу Франции.
«Надо непременно сказать несколько ласковых слов этой противной старухе, иначе Водрей меня потом загрызет», - думала Мария-Антуанетта.
- Но у вас, по крайней мере, есть ваша дорогая матушка,- сказала она Терезе. - Это большое утешение, я знаю по себе. В тяжелые минуты я всегда вспоминаю о своей матери, императрице, и это придает мне силы.
- Да, Madame, - сказала Тереза и поцеловала Марии-Антуанетте руку. А мадам Левассер заверила:
- Весь остаток моей жизни я буду молиться за ваши величества, за вас, Madame, и за вашу всемилостивейшую мать - императрицу.
Так завершилось посещение Эрменонвиля Марией-Антуанеттой. Этим посещением королева как бы лично скрепила печатью протокол Лебега о смерти Жан-Жака, и теперь уж не было ни надежды, ни страха, что зияющая рана на виске умершего и ее оттиск на посмертной маске станут еще когда-нибудь предметом исследования.
…Он подружился с Луи-Мишелем Лепелетье, бывшим маркизом де Сен-Фаржо, членом президиума Национального собрания. Лепелетье, немногим старше Фернана,* имевший свыше шестисот тысяч ливров годового дохода и считался одним из самых богатых людей во Франции. И все же он безоговорочно объявил себя ярым патриотом трехцветного знамени. Он сам внес законопроект об отмене прав и преимуществ аристократии, деятельно участвовал в проведении гражданской конституции для духовенства, встреченной в штыки Ватиканом. Он поддерживал все передовые реформы.
Лицо тщедушного на вид Мишеля Лепелетье запоминалось с первого взгляда. Очень крутой лоб, широкий, резко очерченный рот, огромный крючковатый нос, и над ним сверкающие голубые глаза. Лепелетье, приветствовал все новое, был тонким ценителем искусства, чувствовал себя в науках как дома. Уже в молодые годы выдающийся юрист и председатель трибунала в своей провинции, он, как никто, умел четко и логически формулировать сложные законы и указы.
По образу жизни он полностью оставался крупными вельможей. Дом его, с множеством слуг, отличался роскошью, одежда - изяществом, кухня - изысканностью. На домашней сцене его городского дворца ставились лучшие пьесы. Вообще-то народ невероятно злили такие повадки аристократов, этих ci-devant, этих «бывших», но своего Лепелетье парижане любили, и когда он проезжал по улицам Парижа в собственном роскошном экипаже в Национальное собрание, они провожали его приветственными кликами.
Как ни странно, но и Фернану нравились аристократические повадки Лепелетье, раздражавшие его в других. Правда, у Мишеля тонкая интеллектуальность слегка иронического склада, характерного для высокородной знати, сочеталась со страстной верой в прогресс и с безудержным стремлением превратить революционные идеи в дела.
Фернану нравился весь круг друзей Лепелетье, в особенности его подруга, актриса Эжени Мейяр, та самая, которая плакала на могиле Жан-Жака. Она по-прежнему была убежденной последовательницей Жан-Жака и нового строя. Но мадемуазель Мейяр, заразительная веселость которой составляла славу Театра французской комедии, терпеть не могла болтовни о добродетели, бережливости и воздержанности и не любила многих из торжественно трезвых, угрюмо аскетических трибунов Национального собрания. Революция олицетворялась для нее в облике Мишеля Лепелетье, который совмещал в себе демократический пыл нового режима с духовной утонченностью и изысканным изяществом старого.
У Фернана было немало мимолетных связей с красивыми женщинами. Но к Эжени Мейяр его влекло нечто большее, чем случайная прихоть; однако он знал, что она всей душой любит своего умного, безобразного, живого, обаятельного Лепелетье.
...К нему, к своему другу Мишелю, пришел Фернан и со своими тревогами о судьбах Вест-Индии.
Мишель разъяснил ему, что нет никакого смысла издавать прямой закон о раскрепощении цветных народов, ибо провести его в жизнь можно лишь с помощью силы, а имеющиеся войска нужны в метрополии...
- Так что же, выходит, надо предать интересы колонии? - мрачно сказал Фернан.
Мишель положил ему руку на плечо.
- Не торопитесь, - уговаривал он его. - Передо мной не раз возникал вопрос: нельзя ли, если не неграм, то хотя бы мулатам дать равноправие. До сих пор, правда, граждане законодатели ничего не смогли сделать. Робинэ и его Комитет по делам колоний слишком сильны. - Мишеля осенила идея: - Послушайте, Фернан, вы, кажется, близко знакомы с м-сье Робинэ***? Если он ослабит сопротивление, мы проведем закон. Отправляйтесь к нему. Разъясните, что долго препятствовать освобождению негров ему все равно не удастся. Обещайте от моего имени: если он не будет ставить нам палки в колеса в проведении закона о мулатах, - и мы не будем его беспокоить; он сможет до конца жизни сколько угодно эксплуатировать своих черных. Он уже немолод.
Фернану не понравился оппортунизм его друга, а вести переговоры с м-сье Робинэ претило ему.
Лепелетье внес в Национальное собрание четко сформулированный законопроект, в котором предусматривалось равноправие, правда, только для мулатов, а не для чернокожих. Фернану он сказал, что и это он сделал с тяжелым сердцем; он опасается, что даже такая реформа чревата кровопролитием. Закон был принят.
<О событиях 10 августа> …Теперь же, после исступленной речи депутата Шаплена,**** они вторично штурмовали королевскую резиденцию. На сей раз все происходило далеко не так благодушно. Было много убитых, королю пришлось бежать, его поместили в смахивавший на тюрьму замок Ле Тампль.
Париж бурлил. Власти благосклонно терпели мятеж. Тюрьмы брались штурмом, массы сами творили суд и расправу над особенно ненавистными бывшими, тут же приканчивая их. Памятники прежних королей, украшавшие собой многие городские площади, свергались с пьедесталов под патриотические песни и ликующие клики. Работа эта не всегда давалась легко. Бронзовые короли и бронзовые кони оказывались часто чрезвычайно прочными, а памятник Людовику Четырнадцатому, падая, убил поющую женщину. Чугунную руку Людовика Пятнадцатого толпа сохранила для обожаемого и чествуемого ею депутата Шаплена, приобщившего руку к своей коллекции курьезов. Даже почитаемый народом Генрих Четвертый, столько десятилетий любовавшийся с Нового моста на Сену, не избежал общей участи.
Вера Жирардена в то, что человек добр, уже и без того изрядно потрепанная и кое-как подлатанная, на этот раз основательно пошатнулась. К сожалению, все произошло именно так, как напророчил проклятый м-сье де Гримм: народовластие, о котором мечтал Жан-Жак, выродилось именно в ту форму господства черни, которая была так ненавистна учителю, - в охлократию. Человек был и остался варваром.
Поражения на фронте и восстания внутри страны подорвали авторитет Законодательного собрания. Кругом раздавались голоса: конституция устарела, необходимо издать новую конституцию, подлинный Общественный договор. Основанный на чистом Разуме, истинно революционный, он должен на веки вечные определить правовые отношения отдельного гражданина к государству. Были объявлены выборы в новое народное представительство.
Всего семеро бывших вошло в новое Собрание, в том числе Мишель Лепелетье.
Фернан не был завистлив. Но все же ему было больно, что народ, принявший Лепелетье, его отверг. При этом Лепелетье не делал никаких уступок. Он отправлялся в Якобинский клуб в своей роскошной карете, в роскошном, аристократически изысканном костюме, нередко вместе с весьма нарядной дамой. Случалось, что пешеходы, которым приходилось спасаться от резвых коней, враждебно озирались; но стоило им узнать своего Лепелетье, как они тут же дружески приветствовали его. Почему же это он, Фернан, остается для народа бывшим, чужим? Отчего ему отказано в счастье включиться звеном в общую цепь, быть братом среди братьев?
продолжение - в комментариях:
Из главы «ЗЛОВЕЩИЕ ГОСТИ» (депутат из Блеранкура Антуан «Св.Справедливость»)
Из главы «ПЕРВАЯ РЕЧЬ»
Из главы «ПРОЧЬ ЛОЖНУЮ ГУМАННОСТЬ!»
Из главы «БОГИНЯ РАЗУМА»
О переносе праха Руссо в Пантеон
примечания редакторов Vive Liberta