после Потопа. . .
П О С Л Е П О Т О П А
4
Я проснулась среди ночи от воя собаки. Пес сидел у двери и просился на двор, хотя шум дождя, кажется, стал еще сильнее. Я испугалась, что этой вой разбудит его хозяина, и спустилась вниз, чтобы выпустить пса. Но когда открыла дверь, испугалась еще больше: двор был залит водой, и она подступила уже к самому порогу. Пес метался между открытой дверью и лестницей, он явно хотел что-то сказать; затем рванулся вверх по лестнице, стал скрестись в дверь своего хозяина и снова завыл. Я, кажется, поняла: надо поднимать всех и уходить. Но куда? и как? Симону на деревяшке далеко не уйти. Но первая моя мысль была о другом. Он только-только начал поправляться, но в этой промозглой сырости, от которой не спасал и жарко натопленный камин, снова началась лихорадка, кашель. И выйти сейчас под этот ливень... Я заметила, что мама с отцом поднялись, и стала звать пса наверх, на чердак, но он упорно показывал на улицу. Говорят, собаки чувствуют опасность и знают, где можно найти спасение. Оставалось довериться его чутью. И его преданности хозяину, который сейчас едва мог держаться на ногах.
Мы собрались так быстро, как только смогли, но когда выходили, вода покрывала уже пол в столовой и продолжала прибывать. По колено в ледяной воде, мы вышли на улицу. До холмов нам было не дойти, и мы направились к Тюильрийскому дворцу.
Это недалеко, но прошел наверно почти час, пока мы добрались: мы не могли идти быстро и сильно замерзли... Уже почти у самого дворца нас нагнал его друг, подхватил его на руки... Господи, я только теперь осознала: ведь он же живет выше в городе, значит, специально бросился разыскивать, спасать... А я, признаться, не очень доверяла ему...
Он быстро, почти бегом, поднялся со своей ношей по ступеням, и я едва поспевала за ним, путаясь в тяжелых намокших юбках. Народу было много, но перед ним все невольно расступались. Лестница, поворот, несколько комнат, еще поворот, опять лестница, еще поворот, и узкая потайная лестница на самый верх, и небольшая комната, кабинет, весь заваленный бумагами, и за незаметной ширмой еще одна совсем маленькая комната, изящно обставленная, с камином и кроватью. Он бережно уложил друга в кресло, и кажется только теперь заметил, что я вошла следом.
«Его нужно согреть, и как можно скорее. Прежде всего снять все мокрое и закутать в одеяло. Я сейчас посмотрю, чем разжечь огонь.» Он бросил на меня взгляд:»Тебя тоже надо переодеть. Но сначала он.» И вышел.
Сначала он. Мои руки дрожали, когда я коснулась его холодных пальцев. Его нужно согреть. Он жив, только без сознания. Я сняла с него обувь, чулки, слегка растерла ноги и закутала их. Теперь убрать плащ, расстегнуть пуговицы на сюртуке и жилете. Обивка кресла уже успела промокнуть, и я поняла, почему Антуан не уложил его сразу на кровать. Он вошел с ворохом бумаги и обломками мебели из кабинета: «Других дров не нашлось. Но бумаги много, если потребуется, сожжем всю. И мебель тоже.»
Он растопил камин, и тепло от огня стало понемногу заполнять комнату. Затем помог мне завершить начатое, так же бережно перенес друга на кровать, достал откуда-то початую бутылку бренди и стал аккуратно и уверенно растирать ему грудь. «Я ведь был на войне», усмехнулся он на мой удивленный взгляд. И добавил: «Надеюсь, вы не забыли его лекарства». Я подняла с полу сюртук и достала из кармана пузырек. «Остальное у мамы.» «Хорошо.» Он взглянул на меня: «Посмотри там в комоде что-нибудь сухое и переоденься. Я отвернусь.» В ящике комода нашлось несколько тонких рубашек, я выбрала ту, что подлиннее и сверху завернулась в простыню. Получилось не очень прилично, но было не до приличий.
Максимилиан все еще не пришел в себя, но губы слегка порозовели. Я присела на краешек кровати, когда за дверью раздались голоса. И только тут я вспомнила, что бросила своих еще перед входом во дворец. А Антуан успокоено улыбнулся: «Хорошо. Я знал, что Симон с помощью Брунта найдет сюда дорогу. Располагайтесь в этих комнатах, все что здесь есть в полном вашем распоряжении. И не жалейте мебель. А я должен идти.» Я слышала, как он повторил то же самое за дверью, и мамин возглас «Бабетт!» «До них я тоже попробую добраться, если смогу переправиться на тот берег. Но их дом дальше от реки, и стоит гораздо выше. И у них есть Шилликем, он должен был предупредить, как и Брунт. Меня беспокоят не только они. А вы оставайтесь здесь, и...» Он не договорил, и я услышала, как хлопнула дверь.
Мама с Викторией зашли в комнату. Я показала им комод с бельем. В кабинете тоже разожгли камин, и мокрую одежду решено было сушить там; и собаку тоже. За окном занимался день, но вода продолжала прибывать. Она залила уже нижний этаж дворца, и я, стыдно признаться, молилась не столько о спасении оставшихся внизу, сколько о том, чтобы та лестница, по которой мы поднялись сюда, не была кем-нибудь замечена... Здесь так мало места, а если еще набьется народу, как спасти Максимилиана...
Он так и не очнулся, весь день и всю следующую ночь он то бредил, звал свою мать, то впадал в тяжелое забытье. Несколько раз начинался тот страшный кашель, но крови не было. Было гораздо хуже, чем месяц назад, и мы почти ничем не могли помочь ему. А на второй день кончились лекарства...
Не было еды, и мы пили дождевую воду, которую удавалось собрать: мама придумала сложить вчетверо простыни, и хотя бы от жажды мы не страдали. Мы были отрезаны от всего мира в этом фонаре над крышей Тюильри, мы не знали, удалось ли спастись тем, кто оставался ниже, и я стала корить себя за вчерашние эгоистичные молитвы... и молилась снова... Мы ничего не могли узнать о наших близких, оставшихся на другом берегу: удалось ли Антуану до них добраться, удалось ли ему самому уцелеть в этом потопе... И я молилась. Мы все молились.
Сегодня, оглядываясь назад, я спрашиваю себя, к Кому были обращены те молитвы, и не нахожу в душе моей ответа. Но в те дни я молилась истово.
К концу второго дня Жак, выглянув в окно, заметил, что вода немного спала. К утру третьего дня вода заметно отступила, и через открытое окно кабинета мы услышали голоса, радостные голоса людей, находившихся этажом ниже. Спасшихся.
Близлежащие улицы все еще были залиты, и покинуть дворец было невозможно, даже к вечеру. А когда между туч пробился робкий лучик солнца, Максимилиан ненадолго пришел в себя, смог самостоятельно выпить немного воды, слегка подкрашенной остатками бренди, но затем снова впал в забытье.
На четвертый день, вскоре после рассвета, вернулся хозяин комнат. Если бы не эти необыкновенно синие глаза, я бы ни за что его не узнала, так он переменился. Он принес корзину с хлебом и добрую весть от Бабетт и Филиппа: их действительно предупредил Шилликем, но они провели эти дни на верхнем этаже своего дома вместе с соседями, и даже смогли сберечь часть домашних запасов. Мы не стали спрашивать, удалось ли отыскать других, о ком он беспокоился...
Он сказал, что привел врача, но тот задержался внизу, оказать помощь пострадавшим... Я чуть не набросилась на него... Прошло долгих полчаса прежде чем доктор поднялся к нам; степенный старичок с добрыми усталыми глазами сразу внушал доверие. Он очень внимательно осмотрел больного и расспросил нас об этих четырех днях; уверил нас, что мы все сделали правильно, что только благодаря этому он все еще жив... Но положение очень серьезное, и прогноз скорее неблагоприятный, и его ни в коем случае не следует отсюда перевозить. Он оставил лекарства и подробно объяснил, как их следует давать, сказал, что если не встретит Субербиеля, к вечеру зайдет сам.
С тех пор прошло два дня. Мы навели порядок в обеих комнатах, и вечером Антуан приходит работать в свой кабинет. Ненадолго заходит к Максимилиану. По нескольку раз в день. Несколько минут молча сидит возле друга, и уходит. У него очень много работы, и я не знаю, где и когда он спит. Квартира Элизабет почти не пострадала, и все наши живут пока у них с Филиппом: пока наш дом ремонтируется. Но я еще не видела после потопа ни Бабетт, ни нашего дома. Я не могу покинуть это место, не могу оставить Максимилиана. Мама или Виктория приходят сюда на несколько часов, чтобы дать мне отдохнуть, но мне кажется, и тогда я не засыпаю. Доктор Субербиель пришел тогда же, еще до полудня, и заходит с тех пор три раза в день. Он не теряет надежды, но и не обнадеживает. Максимилиан почти не приходит в сознание... Кажется, состояние его не меняется...
Господи! Что будет с нами, если он все же оставит нас!
5. Дантон
Сначала не было страха - было пьянящее чувство освобождения. От прошлого, от будущего, от женщин, от врагов и друзей, от жалости и ненависти. От правоты, собственной и чужой. Но те двое так и шагнули, смеясь, под ледяные колючие потоки воды, в круговерть, шагнули, осушив бокалы и повторив ужасные в их двойном сарказме слова: после нас - хоть потоп!.. А он остался.
Остался один, если не считать безмолвной, будто оцепеневшей Аннетт с маленьким Орасом (она не спускала его с рук ни на секунду) и бледного, глухо бормочущего Лакруа… Остался, чтобы испить поочередно страх, безнадежность, холод и голод, и впасть в полное безразличие. Камилл… Люсиль… Луиза… Он помнил имена, лица, но даже сам удивлялся, почему не чувствует отчаяния и горя… И когда через несколько дней вода начала отступать и до них добралась лодка, он вяло приветствовал Колло… и согласился, что надо собираться в Тюильри, и собирать людей, и обеспечивать город продовольствием, и восстановить работу правительства…
Он узнал, что Робеспьер здесь, отделенный несколькими комнатами и дверями. Что он без сознания, но надежда есть. Какую-то минуту хотел пройти туда, но встретил глаза этого мальчишки… синие, как зимняя ночь, и такие же колючие… А ну его к дьяволу - и перешел к порядку дня.
Все работали на износ - и Колло с Карно, и Флерио, и Сен-Жюст, и Эрман, забывший судейскую важность, - без лишних слов и без споров. Были сформированы поисковые и продовольственные отряды из добровольцев, неделю спустя наладилась связь с деревнями, не пострадавшими от наводнения, и, что еще важнее, с курьерами. Скопилось множество донесений с фронта, запросов, петиций, жалоб, дипломатической почты; чтоб хотя бы рассортировать это все, привлекли даже женщин, и Аннетта, пока спал ребенок, и Теруань, самоотверженно погрузившаяся в работу, часами сидели на полу в рабочей комнате Комитета общественного спасения, несмотря на сквозняки, и перебирали, сушили, раскладывали аккуратными стопками и регистрировали письма.
И некогда было размышлять и не о чем, надо было просто делать - и какое это было хорошее время.
А потом настал день, он должен был придти, Субербиель вышел на лестницу повеселевший. И Корнелия дольше оставляла больного, помогая в Манеже, наспех оборудованном под лазарет, или переписывая документы. И произошла первая стычка в Комитете, еще сдерживаемого, но готового прорваться раздражения. И Лакруа и Филиппо однажды вечером заговорили: «Ты или он. У тебя сейчас власть и популярность - ты вынес на себе эту катастрофу, ты можешь, ты должен…»
Дантон тяжело молчал.
- Ну, всё?.. - он поднялся из-за стола, от резкого движении вспорхнули листы бумаги. Он завидовал Эро и Фабру, которым не нужно выслушивать сотый раз одно и то же и не нужно больше выбирать. Сделать бы этот шаг… или, пользуясь суматохой, исчезнуть, затеряться… Теперь поздно, все начнется с начала.
Сен-Жюста он задержал после короткого совещания, уже в дверях.
- Я ухожу. - Тот, видимо, не понял, пожав плечами: я тоже. - Послушай, Антуан. Вдвоем нам здесь не место, все это понимают. Я ухожу. Без задней мысли и тайных планов. У меня есть все, что нужно… и мне все осточертело, в общем, я не хочу убегать и прятаться и не хочу идти к папаше Сансону. Не хочу вам мешать и не хочу помогать, потому что не верю в возможность такой Франции, которую вы жаждете построить. Но если у вас получится - что ж… Прощай.
Он сделал движение, чтоб протянуть руку… повернулся и вышел, тяжело ступая.
6. Фоше
«Бездна бездну призывает голосом водопадов твоих; все воды Твои и волны Твои прошли надо мною…»
Сорок восемь подвод, груженых зерном, медленно едут по дорогам Иль-де-Франса.
Сорок восемь подвод… Неужели скоро я снова увижу Париж? «Унывает душа моя; посему я вспоминаю о Тебе с земли Йорданской, с Ермона, с горы Цоар.» Сколько раз я уже въезжал в этот город?... Зерно, правда, прошлогоднее. Другого еще нет. Да и то сказать, конец марта… Сорок восемь подвод, и на облучке одной из них еду я, размышляя о предстоящей проповеди. Обширная тема - потоп. «И явились источники вод… и открылись основания вселенной от грозного гласа Твоего, Господи, от дуновения гнева Твоего». Ну да, у нас многие так и думают. После того, что творилось в Париже… Да простится им. А остальные собрали хлеб. Солнце-то как припекает… будто в мае…
Вернись к размышлениям, Клод.
В Ветхом Завете вода означает смерть. Это наиболее частая коннатация. По великой тайне Господней она же означает Господа, который есть источник жизни: «как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже.» Но это вода источника. Воды потопа… «Объяли меня воды многие, и подступили к гортани моей…» ближе, ближе… и вот уже заливает с головой… Воды и волны прошли над моей головой прошлой осенью. Тогда Революционный Трибунал приговорил меня к смерти. Обвинения своего я так и не понял.
Мне только что исполнилось сорок девять, и, оглядываясь на свою жизнь, я благодарил Создателя, что смог послужить ему и людям, и смиренно готовился предстать пред Ним. По безмерной своей милости до того Он позволил мне еще раз выполнить свой пастырский долг: я оказался единственным священником в камере. Приговоры приводились в исполнение немедленно, и я почти беспрерывно исповедовал и причащал весь вечер и всю ночь того дня, не сомневаясь, что утром нас всех ждет общая участь. Однако утром за мной не пришли. Тогда заключенных еще вызывали по имени, а не грузили скопом на телегу… Так прошли три недели. Я научился служить мессу за три минуты, а уж чего только не приходилось мне освящать! Каждый засохший ломоть, каждую заплесневелую корку... Мне довелось благословлять даже материнское молоко. По закону, нельзя гильотинировать беременных до родов. Одна из таких рожениц попала в нашу камеру. И я благословил дары, вспомнив отцелюбивую римлянку. Через три недели, наконец, мои стражники заинтересовались моим долгожительством, и спросили, кто я? Клод Фоше, к вашим услугам. Они удалились и вернулись со списками, переругиваясь между собой. Из их спора я понял, что Клод Фоше уже три недели числится казненным. Я счел, что теперь они не будут медлить. Но не прошло и получаса, как один из них вернулся, вывел меня из камеры. «Валяй, папаша. Без тебя дел хватает», - сказал он мне, окинув меня одним из тех взглядов без выражения, какими тюремщики смотрят на свои жертвы, взглядом, которым один человек смотрит на другого, когда не считает того человеком - так, чем-то вроде мусора. Так я оказался на улице - без вещей, без денег, без документов. Был ноябрь.
Мне осталось неизвестным, отчего произошла эта ошибка - то ли слишком ретивый исполнитель вычеркнул лишнюю фамилию, то ли вместо меня казнили кого-то другого. Упокой, Господи, его душу.
В тюрьме я совсем утратил страх смерти. Побродив некоторое время бесцельно по городу, я вернулся домой. Потом я даже навестил некоторых друзей. Одни узнавали меня, другие… Попутно я выяснил прелюбопытнейшую вещь: моя смерть на бумаге сделала меня неуязвимым. Республика не должна ошибаться: раз аббата Фоше казнили, то он мертв, кто бы ни называл себя его именем. Вскоре я вернулся в Кальвадос. Возможно, вы сочтете это малодушием, то, что я не остался в Париже. Но в Кальвадосе меня ждали мои пастырские обязанности.
Потоп страшен своей неотвратимостью. Он, как Левиафан и Бегемот, не человеческих рук дело. Так сказано в книге Йова. Давно, давно люблю я эту книгу. С тех пор, когда уразумел, о чем в ней идет речь: о том, что божьи Разум, Воля и Справедливость есть понятия, недоступные человеческому уму… Но Божья Любовь их превышает… «Он простер руку с высоты и взял меня, и извлек из вод многих…» Пасха, главный иудейский праздник - память избавления от плена в Египте, когда Господь повелел расступиться Чермному морю перед народом своим - а войска фараона потонули...
Сейчас немало прихожан не вспомнят, что Сын Человеческий справлял эту Пасху в свои последние дни на земле, настолько праздник этот связан с Воскресением Христовым. А ведь, по великой милости Господней и по Его неизъяснимой тайне, две эти вещи есть суть ОДНА И ТА ЖЕ. Различно являл себя Господь, но открывал одну и ту же Жизнь вечную, ибо верующий в Него не умрет. Потому переход через море есть символ воскресения души после смерти, и Воскресения Христова, искупившего наши грехи и избавившего нас от смерти вечной; и конечного воскресения всех в Боге, когда уже не будет ни мира, ни времени…
Зачем ты возвращаешься в Париж, Клод? Если бы тебя выбрали дела или люди, ты подчинился бы их воле со всем подобающим смирением. Но ты настоял на этом сам. Зачем снова совать голову в пасть зверю? Что, хочешь торжественно подставить другую щеку? Гордыня, Клод, гордыня.
Подводы грохочут по мостовым. Мои спутники совещаются, куда лучше отправиться, чтобы раздать зерно, и решают ехать в Тюильри. Весть, что привезли хлеб, распространяется мгновенно, и вскоре мы движемся в окружении толпы. На улицах разбирают завалы; в похоронные телеги сваливают трупы. Люди, лошади, собаки. Должно быть, те, кого смогли похоронить родственники, уже упокоились в земле, а для этих приуготована братская могила где-то на окраине. Боятся эпидемии. Я благословляю их работу, и они приветствуют меня в ответ.
В центре города нас ждет невиданное зрелище. Стены домов, решетки оград - украшены картинами. Это полотна старых мастеров - я с удивлением узнаю блистательного Лажильера и великолепного Миньяра, вот гениальный римлянин Пуссен, нежный Грез и фривольный Ланкре. Вон там - прославленный Корреджо, мелкнул картон Рафаэля, а в нише притаился целый выводок золотофонных сиенцев… Малые голландцы ковром развешаны на одном из балконов, на другом красуется Ван Дик, дальше - Рубенс, Йорданс, Брейгель… Луврские коллекции на улицах Парижа. Мое сердце сжимается от радости. Кому в голову пришла счастливая мысль в этот час ободрить французов зрелищем их сокровищ?
Меня окликают по имени, и ко мне на облучок влезает Никола Бонвиль. Мы обнимаемся, как люди, чудом избегшие смерти. Все живы, Никола? Он мрачнеет. Но типография цела, и да благословит Господь изобретшего свинцовый набор. Даже немного бумаги удалось спасти, ее сейчас сушат, натянув на рамы, также, как вот эти холсты. Холсты? Ну да, Лувр же тоже залило! Мсье Давид уже поднял на ноги всех по этому поводу. Призвал парижан взять к себе картины на просушку, кто сможет. Да не только, вон, книги из Национальной библиотеки - на балконе над нами… Что вы будете делать теперь, Клод? А что я могу делать, Никола? Причащать и исповедовать, исповедовать и причащать. Мне кажется, сейчас люди нуждаются именно в этом… в простой повседневной работе, Никола. Вот как? Скажите, Клод… а сейчас вы пошли бы брать Бастилию? Огонек в моих глазах не укрывается от его взгляда. Слишком хорошо мы знаем друг друга. Конечно, Никола. Только настоящая Бастилия не там, где я думал… А на что жить собираетесь, Клод? Как птица - даром божьим. Неужели прихожане позволят мне умереть с голоду?
В Тюильри меня тут же замечает тот самый юноша-федерат, которого я про себя назвал «апостолом». Кажется, он вездесущ. Я знаю, что он был в числе тех, кто осудил меня на смерть, но теперь это уже не волнует меня… и его тоже. Он протягивает мне руку, благодарит за хлеб, он проводит меня к Робеспьеру. Максимильен выглядит тенью, вернувшейся с того света. Я говорю ему, что хотел бы получить возможность отправлять службы. И еще: во все времена есть люди, которые хотели бы посвятить себя служению Господу… не важно, как мы будем его называть. Очень важно, чтобы им не было отказано в их призвании, особенно сейчас, когда мы распустили монастыри.
Робеспьер слушает меня. Уголок его губ горестно кривится: я знаю, что он не во всем согласен. Но в глазах его напряженно бьется мысль, и перед уходом он просит благословить его.
В коридоре я тут же снова попадаю во власть Никола, рядом с ним много знакомых лиц. Благословение Господа, многим удалось спастись. Никола шепчет мне в ухо, что многие хотели бы исповедаться и послушать мессу. Только вот церкви сейчас в таком состоянии… Не только потоп тому виной. Потому не мог бы я…
- Ты не мог бы отслужить мессу в клубе кордельеров, Клод?
Я исполняюсь радости. Вот как! «Ветер кружит, кружит - и возвращается на круги своя». По великой милости Твоей… мое пасторское призвание всегда будет со мной. Остальное суета сует.
Через три четверти часа все готово. В клубе полно народу - радостные, возбужденные лица. Я поднимаю руки, чтобы приступить к молитве.
Тебе, Господи.
7. Жан
- Терпеть не могу их, - буркнул юноша и отвернулся. В длинный коридор Манежа, где в два ряда стояли убогие кровати, отделенные одна от другой подобием ширм, вошел священник с дароносицей. Перехватив взгляд сиделки, добрый и грустный, юноша умолк.
Он был бледен и изможден, отросшие рыжеватые волосы падали на лоб, но в зеленоватых глазах светилось столько упрямства, почти мальчишеского, и неукротимой гордости, точно он был крепок, здоров и абсолютно независим.
А сиделка смотрела на медленно приближающегося священника, как смотрят на восходящее солнце после долгой-долгой ночи.
“Да не это нам сейчас нужно! - чуть не сорвалось у Жана. - Снова нас одурачат елейными словами, а наше дело - погибло? Просто так вот, словно ничего не было?..”
Он промолчал еще и потому, что его затряс приступ кашля. Когда он выпрямился, священник стоял перед ним.
- Хочешь ли принять святое причастие, сын мой?
Жан лишь мотнул головой. Хорошо, что этот поп не настаивал и прошел дальше. Найдет, кого утешать и усыплять. А ему, Жану, только бы подняться на ноги и выйти отсюда.
Нет, он еще не сдался. Пусть рядом нет товарищей, пусть довели до самоубийства Ру, а Красная Роза пропала без вести в этой кутерьме. Теофиль должен быть здесь, в Париже, и Полина. Они восстановят газету, соберут активистов секций и возобновят работу. На разрухе всегда можно нажиться больше, чем на созидании, и все полипы, все спекулянты и мошенники это чувствуют и готовы ловить рыбку в мутной воде! Надо, чтобы работали комитеты, комиссии, трибунал, чтобы простые люди, которые сейчас строят заново и разбирают завалы, поднимают Париж и вместе с ним страну, не остались обмануты и лишены последнего куска хлеба.
- Ведь я здоров! - сказал он Субербиелю. Доктор, убирая трубку, пожал плечами и сам спросил вместо ответа: «Вам есть куда идти?»
Об этом Жан не думал. Сейчас многие остались без крова, и ничего, как-то же устраиваются. И на тарелку супа он сумеет
себе заработать. Это все ерунда.
- А… Робеспьер жив?.. И умеренные?..
О многом ему хотелось расспросить, но он знал, что доктор неразговорчив. Жан собрал пожитки - всё уместилось в маленький узелок. Последнюю ночь в лазарете он провел без сна, лежа высоко на соломенной подушке, чтоб не так мучил кашель, и глядя в окно, на ясное, уже совсем весеннее небо, полное звезд.
Что ждет его там, за стенами? Что может сделать он и что он должен делать? Работать и говорить правду. Если победили дантонисты, если дошло до того, что восстановили и узаконили позорный культ рабства и смирения… Что-то ему подсказывало, хоть он был отрезан от внешнего мира, что-то подсказывало - жизнь течет по своим законам, в одну и ту же реку дважды не войти. А значит, есть надежда.
Так размышлял Жан Варле. Заснул он ненадолго, перед рассветом. А утром вышел, пошатываясь от слабости, на солнце, ощутил весенний ветер на лице. Черт возьми, живы парижане! Копошатся тут и там. Он подошел к группе рабочих, чистивших водосток, скинул пальто и без приглашения взялся за лопату.
Он работал весело, преодолевая дрожь в ногах и кашель. Пот лил с него ручьями… «Эй, парень! - окликнул его один из рабочих, бывший, видно, за старшего. - Поди-ка сюда… Да пальто-то накинь. Откуда будешь? Грамотный?..»
Через несколько дней он нашел-таки друзей. Полина собрала бывших республиканок, они взяли на себя заботы о детишках из предместий. А Теофиль - в муниципалитете, на распределении общественных работ и благотворительной помощи нетрудоспособным.
- Нет худа без добра, - говорил он, как всегда, быстро, чуть картавя. - Многие объединились в коммуны и разделили все имущество поровну. Как первые христиане, - добавил он. - Люди увидят, увидят на деле, что только братство и равенство нас спасут. Без братства нет и свободы!
Жану не терпелось расспросить.
Дантон участвовал в восстановлении Парижа, но последнее время о нем ни слуху ни духу. Робеспьер долго болел и по-настоящему не вернулся еще к работе. Как он смотрит на восстановление культа? Да никак. Сквозь пальцы. Конвент сейчас не заседает, законодательная работа приостановлена. Работают только комитеты и комиссии, снабжения, военная, дипломатическая, образовательная… А на фронте? Мы наступаем. Несмотря ни на что, отправляются отряды
добровольцев в армию. Первым делом восстанавливаются оружейные мастерские.
- Ну, а что роялисты? Все попрятались, или их простили, по случаю?
- Я знаю, о чем ты! - вмешалась Полина. - Трибунал работает. Только сейчас их не казнят и не держат в тюрьме, а отправляют на самые тяжелые работы.
- И гадов-скупщиков?
- Еще как! Десяток наказали, так остальные сами сдали все припрятанное!
- И никто не вопит, что это преступление против собственности? - Жан старается быть саркастичным, но рот растягивается в улыбке. И в голове носятся проекты: силу коммуны поймут все, и по примеру Парижа вся Франция станет одной великой Коммуной, и сумеет защитить себя и выстоять… перед любым врагом. Даже - перед всемирным потопом…
8. Пьер (Письмо)
Весна по-настоящему вступила в свои права. Париж мало-помалу возвращался к жизни. Возвращались и покинувшие его в панике жители, заполняли приезжие, в основном те, кто не имел известий о близких и решался отправиться на розыски.
В солнечную апрельскую субботу к северной заставе подъехал дорожный дилижанс. Гвардейцы, проверявшие документы и багаж, обратили внимание на молодого человека в курточке, который, имея лет двенадцать от роду, держал себя независимо и, очевидно, гордился, что едет без сопровождающих.
На вопросы он отвечал весьма толково, что зовут его Пьер Беранже, что он жил полтора года у тетки в Перонне, а теперь приехал навестить дедушку и бабушку, портных Шампи, мать и отца. Гвардеец покачал головой.
- Если твои родичи жили около реки…
Ладно, ступай. Если не найдешь сам, зайди в секцию Тампля, там составляют списки.
Пьер Беранже кивнул и вдруг звонко спросил:
- А как, граждане, найти гражданина Сен-Жюста?
На минуту все замерли, и солдаты, и пассажиры дилижанса. Сержант обрел дар речи и вместе с ним - предписанную ему долгом подозрительность.
- Зачем тебе гражданина Сен-Жюста?
- У меня для него важное письмо, - не смутился Пьер.
Гвардейцы переглянулись.
- Ну-ка, выкладывай, - сержант присел перед мальчишкой на корточки. - Откуда письмо? Покажи.
- Это письмо ему лично, - объяснил Пьер. - Я должен ему доставить. И больше никому.
Сержант почесал в затылке.
- Ну вот что, малец. Пойдем с тобой вместе в наблюдательный комитет, - голос его стал строже, - там разберемся. Подождешь меня в караулке, - он легонько подтолкнул Пьера. Но тот отскочил в сторону, шмыгнул мимо часового и во весь дух припустил вверх по улице, ныряя в проходные дворы, сворачивая в переулки.
Почувствовав, что погони нет, он перешел на шаг, отдышался. Как хорошо, что он знает Париж!..
Солнце стало припекать. А Пьер проголодался и устал идти. Он добрался уже почти до цели, благоразумно уклоняясь от встречных патрулей, когда неожиданно против бывшей школы верховой езды налетел на целый взвод! Он бросился в открытые двери Манежа, едва не сбив с ног человека с корзиной белья, промчался по длинному коридору, не успев даже изумиться тому, что в Манеже стоят кровати и ходят молчаливые сестры милосердия, и, как загнанный зверек, кинулся к одной из сестер и спрятался под простыней, которую она подшивала. Все это произошло мгновенно.
Сестра, чуть вздрогнув, продолжала работать; лишь когда суматоха, вызванная Пьером, улеглась, она незаметно для других наклонилась.
- Не выдавай меня, гражданка! - Пьер прижал палец к губам, изрядно напуганный, но и довольный своим приключением. - Меня хотят задержать и отвести в наблюдательный комитет.
Женщина, кажется, не удивилась. Она была очень красива, но очень печальна.
- За что тебя хотят задержать?.. - она помогла Пьеру сесть на низкую скамеечку рядом.
- Мне надо найти одного человека, - наученный горьким опытом, Пьер стал осторожен. - А тебя как зовут?
- Рене, - ответила сестра.
- А я Пьер Беранже. У меня письмо для гражданина Сен-Жюста из Комитета общественного спасения. Солдаты хотели меня задержать и отобрать письмо. А меня просили доставить его лично в руки! Потому что оно может его скомпрометировать. Я обещал.
Очевидно, особа, давшая поручение Пьеру, не вполне представляла, что значит найти гражданина Сен-Жюста и поговорить с ним лично, хоть и подумала о мерах безопасности.
Рене опустила шитье на колени.
- Скоро я провожу тебя к моему другу, - сказала она после раздумья, - и мы вместе подумаем, как тебе помочь. - Она взглянула на Пьера. - Подожди, я принесу молока…
Она принесла не только молока, но и кусок хлеба, на который Пьер набросился с жадностью проголодавшегося за день двенадцатилетнего существа (он, конечно, не подозревал, что это был весь обед сестры), а потом задремал, привалившись головой к высокому коробу.
Наступал вечер, когда Рене и Пьер вошли под внушительные, мрачноватые своды Национальной библиотеки. В узкой длинной комнате за столом сидел старик в коричневом пальто. Он брал книгу из стопы, возвышавшейся от него слева, щурясь при тусклом свете, отыскивал в списках соответствующее название и ставил галочку, присваивал книге номер, делал нужные пометки на обложке и откладывал направо. Пришедшим он очень обрадовался - во всяком случае, сестре. А Пьера взял за плечи и вглядывался в него острыми глазками.
- Кажется, молодой человек, мы с тобой уже встречались, - заметил он.
- Конечно! - уверенно ответил Пьер. Он правда вспомнил. - Когда Капета везли из Версаля в Париж! А мы сидели в кафе де Фуа, там была Пьеретта-цветочница, и вы, и русский аристократ, и еще одна девочка, у нее такое странное имя… Све… Светлан!
И Пьер рассказал про тетку из Перонны, про ужасные слухи, доходившие из Парижа. Он не выдержал и поехал искать своих. Мама жила недалеко от Тампля, и может успела спастись. Да, и письмо! Его дала одна молодая женщина в деревне, через которую проезжал дилижанс. Она очень просила и даже хотела дать Пьеру монету в один луи, но он обещал, что и так исполнит ее просьбу.
- Н-да… - Ретиф снял очки и потер подбородок. - Н-да… Что вы думаете? - обратился он к Рене. - Если это письмо и в самом деле чем-то может навредить, я бы поостерегся идти прямо в Тюильри… К тому же, я слышал, Сен-Жюст вот-вот уедет на фронт… Застанем ли мы его?
- Кажется, есть способ, - ответила Рене. - В Манеже работает Элеонора Дюпле… Известив ее, а через нее Робеспьера, мы передадим письмо адресату… Странно, что эта простая мысль пришла мне только сейчас, - добавила сестра.
- Умница, дитя мое! - растроганно сказал старый писатель. - А завтра мы пойдем в секцию и выясним, что сталось с твоими родными, дружок, - он ласково взъерошил волосы Пьеру - и вздохнул, потом закашлялся. Рене наблюдала за ним со скрытым беспокойством.
В комнату вошел новый посетитель. Поначалу он Пьеру не понравился, должно быть, насмешливо-снисходительной манерой. Но по пути до дома и за ужином этот гражданин оказался вполне достойным доверия. Выслушав историю Пьера и предложения его покровителей, он признал их план разумным.
Париж жил маленькими коммунами; словно продолжая традицию братских ужинов, теперь люди делили не только хлеб, но и кров.
Ретиф, назначенный смотрителем Национальной библиотеки, Рене - старшая сестра в больнице, и Ривароль, который в составе комиссии муниципалитета составлял опись разрушений и готовил план восстановления города, перебрались ближе к центру. С ними жила еще Анна, работавшая на почте, и Колло, но тот приходил заполночь, а уходил до рассвета, а то и оставался в Тюильри.
Пьер почувствовал, что глаза его слипаются, и быстро уснул на тощем тюфяке. Его не беспокоил ни кашель Ретифа за ширмами, ни слабый свет лампы. Анна, забравшись с ногами в кресло, проворно шевелила спицами: она брала надомную работу.
- Что станем делать, если у мальчишки никого не осталось? - спросил Антуан. Он сидел вплотную к свету, вычерчивая на листах бумаги карту Ситэ.
- Отведем его в приют, к Леон, - предложила Анна.
Рене оторвалась от книги, а может, от своих мыслей.
- Лучше, чтоб он вернулся к своей тетушке, - сказала она. - Даже если найдется кто-нибудь из его родных… Врачи опасаются, что с потеплением может вспыхнуть эпидемия.
Пьер что-то пробормотал во сне. Письмо он положил под подушку, но спал так крепко, что вряд ли бы почувствовал, если б кому вздумалось забрать его.
Поутру Рене отправилась в больницу пораньше. “Невеста Робеспьера”, как называли старшую дочь Дюпле, уже собиралась домой.
- Здравствуйте, Элеонора, - бывшая монахиня подошла к ней. - Позвольте поговорить с вами … - Они остановились в нише окна, и Рене продолжала: - Вчера в Париж из Перонны приехал мальчик. По пути в одной из деревень какая-то молодая женщина попросила его взять письмо для гражданина Сен-Жюста и передать ему в руки… Вы понимаете, это не так-то просто. Но, быть может, это важное письмо, и передать его надо как можно скорее! Вы могли бы помочь, Элеонора?.. Вечером мы будем ждать вас около Библиотеки, - Рене поклонилась девушке и пошла к собравшимся уже сестрам раздавать лекарства.
продолжение
