12 мгновений... которых не было
АВАНТЮРИСТИЧЕСКИЙ АТТРАКЦИОН,
не только для ВФР-щиков.
придумать эпизод-загадку,
в котором бы некий центральный персонаж
очутился в неправдоподобной...
ну, или маловероятной для него и для окружающих ситуации.
Эпизод должен быть фантастичным,
но без вмешательства чудес, мистики и других сверхъестественных явлений.
Вот еще некоторые условия:
главный персонаж - имевший место жить в реальности,
живший во Франции и родившийся между 1750 и 1780 годами н.э.;
время действия должно соответствовать исторической жизни персонажа;
вымышленные лица участвовать в эпизоде могут, равно как и исторические лица.
Авторы обнародуют несколько эпизодов и предлагают:
1) попытаться отгадать (ответы лучше отправлять на мэйл; прием до 13-го января. И не робейте - все персонажи или очень известные, или известнейшие),
2) предложить свою загадку, отвечающую тем же условиям (можно помещать под этой записью в комментах, завтра, 10-го, весь день).
«Царь - ненастоящий!»
(С) фильм «Иван Васильевич меняет профессию»
- Завтра в девять ты должна быть готова.
С этими словами он меня поцеловал, не холодно, но рассеянно, и вышел.
Роза еще хлопотала, приготовляя для меня миндальное молоко, и в сотый раз заверяла, что перчатки доставят завтра чуть свет и нет повода волноваться, и еще что-то говорила. Я почти не слушала.
Мне казалось, усталость после стольких часов, проведенных на ногах, сразу же меня сморит. Но мое волнение пересилило все. Я ворочалась с боку на бок, наконец, зажгла свечу и открыла какой-то роман - все без толку, глаза мои читали, а мысли были далеко. Завтра! Завтра это свершится. Я стану императрицей Франции.
Мне самой было странно прислушиваться к своим ощущениям. Мне следовало ликовать, или дурачиться, сколько это возможно в моем теперешнем положении, или проливать сладкие слезы умиления. Но ничуть не бывало. Меня охватило беспокойство, мне было холодно, так что пальцы ног заледенели, и даже грелка, оставленная Розой, не помогала; лоб же, напротив, горел. Сердце билось редкими тупыми ударами. В горле словно застрял комок. Вдруг я поняла… я вспомнила, явственно представила, как десять лет назад только одна ночь меня отделяла от страшной, черной бездны. Тогда я кружила по убогой тюремной камере, невыносимо душной в июльской ночи. Сейчас мое тело окутывали нежнейшие ткани, меня окружала изысканная роскошь, и всего одна ночь была между мной и исполнением моей мечты. До чего таинственно устроен человек! Величайшее несчастье и величайшее счастье порождают одно и то же следствие.
Опасаясь не столько за себя, сколько за будущего ребенка, я вызвала Розу и попросила ее дать мне успокаивающих капель и почитать вслух. Присутствие ее, живой голос немного умерили мое болезненное состояние. Как видно, я даже забылась коротким тревожным сном, потому что открыла глаза от легких шагов камеристки, вошедшей с картонками и цветами. Часы показывали половину восьмого.
Я все делала как во сне. Как если бы мной руководила извне чья-то воля, и я ей подчинялась безошибочно. Наверное, мое состояние не слишком бросалось в глаза или его списывали на беременность, но даже он только раз пристально посмотрел мне в лицо, но не сказал ничего. Откуда-то издалека доносились до меня голоса, время от времени выступали вперед разные лица, как из тумана. Мне удалось быть достаточно почтительной с его матерью и любезной с сестрами. Лишь малышка Лауретта на миг вернула меня к действительности. Ей непременно хотелось ехать с нами на церемонию, и гувернантке и мне стоило труда ее убедить…
Как во сне, я чувствовала на своих плечах мантию, как во сне, шла по плитам Нотр-Дам - бесконечно долго, казалось мне. А потом на мою голову легла холодящая тяжесть…
День длился целую вечность. Целую вечность тянулась церемония. Но я, я не успела ею насладиться, почувствовать свой триумф во всем его блеске. Что-то случилось с моим разумом, и мне все приходили какие-то незначительные мысли. То я задумывалась, отчего королевские мантии всегда красного цвета, но в следующую минуту забывала про это и вспоминала, что еще на прошлой неделе должны были привезти мне английскую коляску на рессорах, а я так и не опробовала ее…
Я покинула зал, где был торжественный прием, незадолго до окончания. Роза быстро меня переодела, растерла, и я, закутанная в кашемировую шаль, сидела перед камином. Я почти ничего не помнила, что было за день, и напрасно старалась воскресить в памяти детали.
Он подошел к двери осторожно. Как будто прислушивался, прежде чем войти.
- Что с тобою?
Я все равно не знала, что отвечать. Только покачала головой и выдавила улыбку. Должно быть, очень жалкую, потому что на его лице я прочитала удивление, потом беспокойство. И голос его стал таким, как в первые месяцы после свадьбы, когда я носила Лауретту. Я не выдержала и… и разрыдалась.
Слезы мне принесли облегчение, а его забота почти развеселила. Я снова была сама собой. И, засыпая, повторила себе:
- Я - императрица Франции!..
Статья 2. Викарии епископов, начальники и директоры семинарий, викарии священников, преподаватели семинарий и коллегий и все прочие чиновники духовного ведомства принесут в тот же срок присягу в том, что будут в точности исполнять свои обязанности, будут верны народу, закону и королю и что они всеми силами будут поддерживать конституцию, установленную Национальным Собранием и принятую королем.
Статья 3. Присягать надлежит в одно из воскресений, по окончании мессы, причем епископы, бывшие архиепископы, их викарии, начальники и директор семинарий присягают в епископской церкви, а священники, их викарии и прочие чиновники духовного ведомства - в церкви своего прихода. Присяга приносится в присутствии, генерального совета коммуны и прихожан. С этой целью духовные лица, условившись с мэром о дне принесения присяги, должны подать в канцелярию муниципалитета письменное заявление, по крайней мере за два дня до принесения присяги, о своем намерении присягнуть.
(Из декрета Законодательного собрания 29 ноября 1791 г.)
Эту новость ему принесла сестра, вместе с запахом свежих газет, первого мороза и ванильных булочек.
- Ну, вот! Собрание требует присяги!
Сказала и остановилась посреди комнаты, выжидательно глядя на него, стараясь сообразовать свой тон с его реакцией.
Каноник церкви святого Николая дописал начатую фразу - кончик пера только на секунду застыл в воздухе, - отложил перо и повернулся к сестре.
- Присяги… - он не переспрашивал, а повторял утвердительно. - Присяги… Этого следовало ожидать.
- И ты… тоже должен?
- Безусловно, и я.
Каноник был молодой еще человек, лет тридцати на вид, невысокого роста и худощавый. Остроносое, с какой-то восковой прозрачностью, лицо обрамляли рыжеватые редкие волосы (когда он не надевал парик). Очки с толстыми стеклами придавали ему еще большую строгость. И все же - все же казалось, его суровость обманчива. Как и его невзрачность.
- Ты считаешь, гражданские власти имеют право требовать от священников повиновения?
- Разумеется. Разве священник - не такой же гражданин, как любой из мирян, разве он не связан общественным договором со всей нацией… со всем народом? Конституционные же власти представляют народ… - здесь он сделал оговорку: - Должны представлять.
У нее вырвался вздох, сожаления и облегчения разом.
- Если ты считаешь, что так правильно… А жалованье? Священникам оставят их жалованье?
Меркантильность сестры вызвала у него еле заметную гримасу, но тут же он себя одернул. На ее плечах все их скромное домашнее хозяйство, а его должность - основное средство к существованию. Он развернул газету. Сестра, хоть ее снедало беспокойство, знала, что отвлекать его расспросами сейчас бесполезно. Она подошла к окну, оправила занавеску. Потом села на стул напротив брата и следила за выражением его лица.
Наконец, он отложил газету и очки, прикрыл глаза и сдавил переносицу большим и указательным пальцами.
- Так что же?
Робкое напоминание вывело его из задумчивости.
- Что?
- Как это все будет?
- Да-да. Жалованье сохраняется для тех, кто приносит присягу, и место… - он словно отмахнулся от вопроса, казавшегося ему не самым важным. - Но все это лишь первый шаг.
Она не поняла.
- Куда?
Каноник встал и прошелся по комнате, как обычно делают люди, которым не дает покоя мысль и заставляет высказаться.
- Это только начало. А следует идти дальше. Необходима новая религия, основанная не на привычке и страхе, а на истинной вере, добродетели, любви к своему отечеству.
Он протянул руку за одним из исписанных листов и умолк. Сестра, наблюдавшая за ним в недоумении, не осмеливалась, тем не менее, нарушить молчание.
- На истинной вере… - вполголоса повторил каноник. - Но нынешнему собранию едва ли под силу решить сейчас такую задачу. Но когда-нибудь евангелие Жан-Жака сделается всеобщим евангелием человечества.
«Значит, еще нескоро, - подумалось ей. Смутно она угадывала неординарность своего брата и восхищалась им искренне, но ей бы совсем не хотелось что-то менять в их простой, но налаженной, но мирной жизни. - Еще нескоро…»
А вслух она сказала:
- Сегодня вторник. Ты можешь подать заявление муниципалитету и присягнуть в следующее воскресенье.
- Уж извините, - сказал капитан. - Придется вам сегодня так переночевать. Завтра устроим вас получше.
Мария ответила на это преувеличено-вежливо, чем ясно подчеркнула ядовитую иронию:
- После всего, что вы сделали для нас, было бы с нашей стороны неблагодарностью сетовать на мелкие неудобства.
Она закутала одеялами полусонного маленького Шарля и присела в ногах койки, намереваясь скорей провести в бодрствовании всю ночь, чем преклонить голову в этой убогой хижине в устье реки Нечес. Шарлотта, с испугом прислушиваясь к чужим звукам ночных прерий, все время жалась то к матери, то к отцу. Но многодневное путешествие через океан так измучило ее, что она уснула, по-детски крепко, примостившись рядом с братом.
А сам Ксавье, кажется, быстро оправился от морской болезни. Он вообще имел счастливую способность быть везде как дома и не терял ни аппетита, ни сна. При свете сальной свечи он надел очки, раскрыл библию, прочел молитву и, устраиваясь на своем неказистом ложе, промолвил:
- Вот мы и в земле обетованной.
И в его голосе не было ни насмешки, ни смиренного отчаяния, просто естественное удовлетворение человека, наконец-то почувствовавшего под ногами твердую почву вместо палубы корабля.
Проснулся он раньше всех. Вышел за порог домика, расправляя затекшие члены, потягиваясь, откашливаясь. Перед ним лежала новая земля, какая-то бурая равнина. Даль, впрочем, скрывалась еще в тумане. Да, здесь они будут жить. Он повернул голову в противоположную сторону, но корабля не увидел. То ли туман мешал, то ли он действительно снялся ночью с якоря. Тем лучше, подумал Ксавье, тем лучше. Довольно уже неопределенности, ожиданий, тревог, надежд и авантюр, которые ни к чему доброму не приводят. Никто его не заставит возвращаться и начинать все с начала. То есть начало - тут, вот оно. Бурая равнина.
Ксавье нагнулся и взял в ладонь горсть земли. Он считал себя если не хорошим агрономом, то уж во всяком случае не безруким неучем. Им оставят нужные вещи. В багаже заботливо упакованы его инструменты и книги. Перед отъездом он попросил забрать всю свою библиотеку, в этом ему отказали, но все же часть книг перевезли. Что здесь можно сеять? Пшеницу, кукурузу? Если им оставят небольшую сумму денег, как было обещано, они смогут купить и корову. Он усмехнулся, представив себе жену в чепце и переднике с подойником. А впрочем, почему бы нет. Она ведь держала молочную ферму.
- Здравия желаю!
- Доброго утра, - ответил Ксавье.
Сержант, самый молодой из сопровождающих, видно, робел и в то же время отчаянно боялся, чтобы доверенные его охране не вздумали сбежать. Он даже ел торопливо, стоя, не спуская глаз с Ксавье и дверей домика.
- Я хотел бы позавтракать, - сказал Ксавье.
Сержант неловко разломил хлеб и протянул ему.
- А здесь хороший воздух, - заметил Ксавье, жуя хлеб. - Свежий.
- Так точно, - отозвался сержант. - Но только, говорят, около болота лихорадные места.
- Но там, куда нас везут, ведь должно быть сухо?
- Так точно, должно быть.
Ксавье кивнул. Конечно, все в руках божьих, но разве не положен предел земным несчастьям? Жить трудами рук своих и отвечать только за себя и семью, пред господом и своей совестью.
Мария и дети уже встали. Поднялся и Клери, вид у него был виноватый и жалкий, как будто он не исполнил какой-то важный долг.
Ксавье поцеловал Шарля и Шарлотту и сделал вид, что не замечает заплаканных глаз Марии. Она привыкнет, и все уладится.
- Сейчас нам дадут подкрепиться, - объявил он, - и в путь. Нам предстоит проехать еще миль десять вверх по реке, и мы будем дома./lj-cut>
Мизансцена: высокие стрельчатые потолки. Много книг, каменный пол. Распятие. Год - несколько лет до 1789.
Настоятель: Мы находим, что вам смысла нет оставаться в нашей семинарии. Нынче стоит тут полк драгун - вы должны, вы обязаны вступить в него! Вы добьетесь головокружительных успехов на военном поприще! А служение церкви - не для вас! уходите! Я вам говорю!
?: Нет! Никогда! Драгуны? Лучше смерть! Я непременно стану кардиналом!
Занавес.
***
Мизансцена: богатая гостиная. Картины есть, занавеси. В общем, все, что положено для богатых гостиных. Время - между 1760 и 1770
Отец семейства: Мой дорогой сын! Мы тут с Вашей матерью подумали: вы младший ребенок в семье, вы не вполне здоровы (о, эта ужасная травма!). Но, несмотря на это, мы находим, что вам следует идти по военной стезе. Вот рекомендательное письмо - вас устроят в кавалерийский полк, где ваше увечье не будет иметь никакого значения:
?: Отец! Я не мог и мечтать! Вы осуществили мою самую заветную мечту!!!! Я вам обещаю - через **-ть лет я стану маршалом Франции!
Занавес.
***
Мизансцена: пески. Верблюд только что плюнул в какого-то офицера. Тот обиделся и плюнул в верблюда. Год 1799.
?: Честное слово: я никогда не видел женщины более верной, чем ваша жена, генерал! Я просто был тронут до глубины души! Она вас так ждет, так ждет! За ней ухаживал какой-то сопляк, но она в негодовании ему отказала - вот весь Париж подтвердит!
?: Правда? Нет, честно-честно? Ах, я всегда знал, что mio dolche amor меня не подведет!
Занавес.
*** ( далее несколько гротескное )
Мизансцена: Теплое солнышко, зеленая травка. Юг. Смоквы зреют. Год 177...
Отец семейства: мой дорогой сын! Вы у нас младший! Но мы решили всей семьей сделать вам подарок! Вот эту вот лошадку! Живую, настоящую!
?: Лошадку? А что это?
Занавес.
***
Мизансцена: Италия, 1797 год.
Генерал: Вот, мои сестры. Полина вот, Каролина вот, Элиза вот. Выбирай! любую тебе в жены отдам! Мой тебе совет: бери Каролину.
? (поморщившись): Ой… а других нет?
Занавес.
***
Мизансцена: Париж, 1799 год.
?: Генерал! У нас для вас эксклюзивное предложение! Врываемся в Совет 500, делаем переворот и Вы - во главе Франции!
Генерал: Ой, вы что! Да я за родную Директорию, да я за любимого Барраса пол жизни отдам!
Занавес.
***
Мизансцена: 1808 год. Эрфурт.
Александр: Мы вам дадим 10, нет, 20 миллионов! Да что там, мы Вам дадим все 30 миллионов, если вы будете работать на нас!
?: Я? Никогда! Я не продаюсь!
Занавес.
Депутаты Национального конвента уже выслушали доклад Майля, речи Моррисона, Сен-Жюста и Грегуара, уже потребовал суда над бывшим королем Барбару, уже высказались Робеспьер и Марат, Линде зачитал обвинительный акт, председатель Конвента допросил обвиняемого. 26 декабря 1793 года Людовик предстал перед судом, чтобы быть выслушанным окончательно.
И депутаты, и зрители на галереях, и типографы, и разносчики лимонада, и метельщики - все ожидали этого дня.
Было известно, что Людовик выбрал трех защитников: Малерба, Десеза... имя третьего оставалось тайной. Называли Тронше, Шово-Лагарда и других, но наверняка ничего не было известно.
Людовик занял свое место на скамье, справа от председательского возвышения, и оглядывал зал заседаний своими подслеповатыми глазками, без большого, впрочем, интереса или страха.
Но вот вошли защитники, и привычной гул голосов разом стих. Все взгляды устремились на стройную, хотя немолодую даму, строго одетую. Темно-синего цвета жакет покроем напоминал мужской фрак. Шляпка и та была лаконичной, похожей на шляпу национальных гвардейцев.
Тишина сменилась слабым ропотом, все нарастающим, когда председатель предоставил слово защите, и дама начала подниматься по ступеням на трибуну.
Она, конечно, ожидала такой встречи и была к ней готова. Выпрямившись во весь рост, она выдержала паузу. И только дождавшись тишины, произнесла свою первую фразу - звучным, красивым голосом, по всем правилам искусства риторики:
- Мне предстоит длинный путь; но я постараюсь сократить его, разделив на части.
Если бы передо мной были только судьи, то я выдвинул бы лишь принципиальную сторону, ограничившись указанием, что с тех пор, как нация отменила королевскую власть, Людовик уже не подлежит суду. Но я обращаюсь также к самому народу, и Людовик, со своей стороны, слишком жаждет рассеять все внушенные народу предубеждения, чтобы отступить перед трудностью задачи и не взять на себя опровержения всех обвинений, которые выставляются против него.
Итак, я сперва установлю принципы, а затем приступлю к разбору фактов, упоминаемых в обвинительном акте...
Конец мая, 1815 год. Городок в Швейцарии. Небольшой особняк за высокой оградой. Гостиная, убранная скромно и со вкусом.
Друг напротив друга - хозяйка, моложавая дама, и гость, господин лет 60, подтянутый, со следами былой элегантности (видно, что знавал куда лучшие времена) и мягкими манерами. Он держит в руках шляпу. За полуприкрытой дверью лакей ждет, не велят ли ему облачить гостя в его дорожное пальто и выпроводить.
ДАМА (сдерживает неприятное удивление). Я сомневаюсь, что брат захочет увидеться с вами, сударь.
ГОСТЬ (очень вежливо и очень настойчиво). Я прошу, мадам, оказать мне снисхождение не ради моей персоны и даже не ради интересов его высочества, но надеюсь встретить в нем участие и сочувствие к судьбе Франции.
Дама, несколько поколебленная, но по-прежнему недоверчивая, не знает, о чем говорить, и неловкая пауза тянется и тянется до появления хозяина особняка.
ДАМА (брату). Этот господин уверяет, что имеет до вас очень важные известия из Франции… (Выходит, коротко кивнув гостю, тот провожает ее почтительным поклоном.)
ГОСТЬ. Позвольте, ваше высочество, объяснить вам цель моего визита без всяческих прелиминариев и недомолвок. Наша страна на грани полного краха, истинные патриоты предпринимают все усилия, чтобы спасти ее…
Его высочество. Кто? Прежде всего, от чьего имени вы говорите?
ГОСТЬ. Прошу прощения, ваше высочество, но я не преувеличиваю - я представляю тысячи французов, не желающих гибели отечеству. (Пауза) Меня отправили к вам генерал Карно, господин Камбасерес и… министр полиции… нынешний министр полиции. (Торопливо.) Пока что все они вынуждены соблюдать осторожность, но… чем быстрее наступит мир, тем больше для нас возможность выбраться из пропасти и спасти то, что еще спасти можно. (Е.В. садится в кресло. Он не перебивает и слушает без показной небрежности.) Сохранение династии императора невозможно. Восстановление династии отвечает интересам держав коалиции, но внутри страны все честные сердца кипят возмущением. Восстановление республики… восстановление республики также немыслимо, поскольку оно приведет к новым войнам. Ваше высочество! Есть единственный путь, удовлетворяющий и легитимистов, и их противников. Зная убеждения вашего высочества, приверженность идеалам Свободы и Равенства…
Е.В. (задумчиво). Да… Свободы и Равенства… (Смотрит в глаза гостю.) Я хочу задать вам один вопрос, сударь. Скажите, тогда… решение о предании суду герцога Орлеанского принимал Комитет?
ГОСТЬ (делает шаг вперед). Нет, ваше высочество. Комитет общественного спасения не обсуждал этот вопрос и не отдавал такого распоряжения. Его высочество был арестован по декрету Комитета общей безопасности.
Е.В. (на несколько минут отвернувшись к окну, молчит. Словно спохватившись). Садитесь, сударь. (Указывает на кресло напротив.) Каким образом вы предполагаете………………….
ЭПИЛОГ
ФУШЕ. Подумать только, а у Веллингтона едят разварившуюся говядину! (Пауза) Я готов признать, что маленький Бонапарт не может быть серьезным претендентом, но он и не единственный. (Хлопну в себя по лбу). Народ! Как же я позабыл? Ну конечно, французский народ. (Издевательский смешок Талейрана.) Не смейтесь. При нынешнем безвластии именно республика, опомнившаяся от крайностей и избавившаяся от иллюзий, могла бы стать решением.
ТАЛЕЙРАН. Соскучились по Директории, господин Фуше? (Смотрит на часы. Пауза.) Сегодня, седьмого июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в половине первого ночи, Франция готова отдаться первому встречному - и никогда ее правительство еще не было до такой степени временным.
ФУШЕ. Есть еще Луи-Филипп Орлеанский.
ТАЛЕЙРАН (притворно содрогаясь). Сын цареубийцы! Помилуйте...
ФУШЕ (лицемерно). Это все быльем поросло.
/Жан Клод Брисвиль, «Ужин»/
#homoludens, #ВеликаяФранцузскаяРеволюция
не только для ВФР-щиков.
придумать эпизод-загадку,
в котором бы некий центральный персонаж
очутился в неправдоподобной...
ну, или маловероятной для него и для окружающих ситуации.
Эпизод должен быть фантастичным,
но без вмешательства чудес, мистики и других сверхъестественных явлений.
Вот еще некоторые условия:
главный персонаж - имевший место жить в реальности,
живший во Франции и родившийся между 1750 и 1780 годами н.э.;
время действия должно соответствовать исторической жизни персонажа;
вымышленные лица участвовать в эпизоде могут, равно как и исторические лица.
Авторы обнародуют несколько эпизодов и предлагают:
1) попытаться отгадать (ответы лучше отправлять на мэйл; прием до 13-го января. И не робейте - все персонажи или очень известные, или известнейшие),
2) предложить свою загадку, отвечающую тем же условиям (можно помещать под этой записью в комментах, завтра, 10-го, весь день).
«Царь - ненастоящий!»
(С) фильм «Иван Васильевич меняет профессию»
- Завтра в девять ты должна быть готова.
С этими словами он меня поцеловал, не холодно, но рассеянно, и вышел.
Роза еще хлопотала, приготовляя для меня миндальное молоко, и в сотый раз заверяла, что перчатки доставят завтра чуть свет и нет повода волноваться, и еще что-то говорила. Я почти не слушала.
Мне казалось, усталость после стольких часов, проведенных на ногах, сразу же меня сморит. Но мое волнение пересилило все. Я ворочалась с боку на бок, наконец, зажгла свечу и открыла какой-то роман - все без толку, глаза мои читали, а мысли были далеко. Завтра! Завтра это свершится. Я стану императрицей Франции.
Мне самой было странно прислушиваться к своим ощущениям. Мне следовало ликовать, или дурачиться, сколько это возможно в моем теперешнем положении, или проливать сладкие слезы умиления. Но ничуть не бывало. Меня охватило беспокойство, мне было холодно, так что пальцы ног заледенели, и даже грелка, оставленная Розой, не помогала; лоб же, напротив, горел. Сердце билось редкими тупыми ударами. В горле словно застрял комок. Вдруг я поняла… я вспомнила, явственно представила, как десять лет назад только одна ночь меня отделяла от страшной, черной бездны. Тогда я кружила по убогой тюремной камере, невыносимо душной в июльской ночи. Сейчас мое тело окутывали нежнейшие ткани, меня окружала изысканная роскошь, и всего одна ночь была между мной и исполнением моей мечты. До чего таинственно устроен человек! Величайшее несчастье и величайшее счастье порождают одно и то же следствие.
Опасаясь не столько за себя, сколько за будущего ребенка, я вызвала Розу и попросила ее дать мне успокаивающих капель и почитать вслух. Присутствие ее, живой голос немного умерили мое болезненное состояние. Как видно, я даже забылась коротким тревожным сном, потому что открыла глаза от легких шагов камеристки, вошедшей с картонками и цветами. Часы показывали половину восьмого.
Я все делала как во сне. Как если бы мной руководила извне чья-то воля, и я ей подчинялась безошибочно. Наверное, мое состояние не слишком бросалось в глаза или его списывали на беременность, но даже он только раз пристально посмотрел мне в лицо, но не сказал ничего. Откуда-то издалека доносились до меня голоса, время от времени выступали вперед разные лица, как из тумана. Мне удалось быть достаточно почтительной с его матерью и любезной с сестрами. Лишь малышка Лауретта на миг вернула меня к действительности. Ей непременно хотелось ехать с нами на церемонию, и гувернантке и мне стоило труда ее убедить…
Как во сне, я чувствовала на своих плечах мантию, как во сне, шла по плитам Нотр-Дам - бесконечно долго, казалось мне. А потом на мою голову легла холодящая тяжесть…
День длился целую вечность. Целую вечность тянулась церемония. Но я, я не успела ею насладиться, почувствовать свой триумф во всем его блеске. Что-то случилось с моим разумом, и мне все приходили какие-то незначительные мысли. То я задумывалась, отчего королевские мантии всегда красного цвета, но в следующую минуту забывала про это и вспоминала, что еще на прошлой неделе должны были привезти мне английскую коляску на рессорах, а я так и не опробовала ее…
Я покинула зал, где был торжественный прием, незадолго до окончания. Роза быстро меня переодела, растерла, и я, закутанная в кашемировую шаль, сидела перед камином. Я почти ничего не помнила, что было за день, и напрасно старалась воскресить в памяти детали.
Он подошел к двери осторожно. Как будто прислушивался, прежде чем войти.
- Что с тобою?
Я все равно не знала, что отвечать. Только покачала головой и выдавила улыбку. Должно быть, очень жалкую, потому что на его лице я прочитала удивление, потом беспокойство. И голос его стал таким, как в первые месяцы после свадьбы, когда я носила Лауретту. Я не выдержала и… и разрыдалась.
Слезы мне принесли облегчение, а его забота почти развеселила. Я снова была сама собой. И, засыпая, повторила себе:
- Я - императрица Франции!..
Статья 2. Викарии епископов, начальники и директоры семинарий, викарии священников, преподаватели семинарий и коллегий и все прочие чиновники духовного ведомства принесут в тот же срок присягу в том, что будут в точности исполнять свои обязанности, будут верны народу, закону и королю и что они всеми силами будут поддерживать конституцию, установленную Национальным Собранием и принятую королем.
Статья 3. Присягать надлежит в одно из воскресений, по окончании мессы, причем епископы, бывшие архиепископы, их викарии, начальники и директор семинарий присягают в епископской церкви, а священники, их викарии и прочие чиновники духовного ведомства - в церкви своего прихода. Присяга приносится в присутствии, генерального совета коммуны и прихожан. С этой целью духовные лица, условившись с мэром о дне принесения присяги, должны подать в канцелярию муниципалитета письменное заявление, по крайней мере за два дня до принесения присяги, о своем намерении присягнуть.
(Из декрета Законодательного собрания 29 ноября 1791 г.)
Эту новость ему принесла сестра, вместе с запахом свежих газет, первого мороза и ванильных булочек.
- Ну, вот! Собрание требует присяги!
Сказала и остановилась посреди комнаты, выжидательно глядя на него, стараясь сообразовать свой тон с его реакцией.
Каноник церкви святого Николая дописал начатую фразу - кончик пера только на секунду застыл в воздухе, - отложил перо и повернулся к сестре.
- Присяги… - он не переспрашивал, а повторял утвердительно. - Присяги… Этого следовало ожидать.
- И ты… тоже должен?
- Безусловно, и я.
Каноник был молодой еще человек, лет тридцати на вид, невысокого роста и худощавый. Остроносое, с какой-то восковой прозрачностью, лицо обрамляли рыжеватые редкие волосы (когда он не надевал парик). Очки с толстыми стеклами придавали ему еще большую строгость. И все же - все же казалось, его суровость обманчива. Как и его невзрачность.
- Ты считаешь, гражданские власти имеют право требовать от священников повиновения?
- Разумеется. Разве священник - не такой же гражданин, как любой из мирян, разве он не связан общественным договором со всей нацией… со всем народом? Конституционные же власти представляют народ… - здесь он сделал оговорку: - Должны представлять.
У нее вырвался вздох, сожаления и облегчения разом.
- Если ты считаешь, что так правильно… А жалованье? Священникам оставят их жалованье?
Меркантильность сестры вызвала у него еле заметную гримасу, но тут же он себя одернул. На ее плечах все их скромное домашнее хозяйство, а его должность - основное средство к существованию. Он развернул газету. Сестра, хоть ее снедало беспокойство, знала, что отвлекать его расспросами сейчас бесполезно. Она подошла к окну, оправила занавеску. Потом села на стул напротив брата и следила за выражением его лица.
Наконец, он отложил газету и очки, прикрыл глаза и сдавил переносицу большим и указательным пальцами.
- Так что же?
Робкое напоминание вывело его из задумчивости.
- Что?
- Как это все будет?
- Да-да. Жалованье сохраняется для тех, кто приносит присягу, и место… - он словно отмахнулся от вопроса, казавшегося ему не самым важным. - Но все это лишь первый шаг.
Она не поняла.
- Куда?
Каноник встал и прошелся по комнате, как обычно делают люди, которым не дает покоя мысль и заставляет высказаться.
- Это только начало. А следует идти дальше. Необходима новая религия, основанная не на привычке и страхе, а на истинной вере, добродетели, любви к своему отечеству.
Он протянул руку за одним из исписанных листов и умолк. Сестра, наблюдавшая за ним в недоумении, не осмеливалась, тем не менее, нарушить молчание.
- На истинной вере… - вполголоса повторил каноник. - Но нынешнему собранию едва ли под силу решить сейчас такую задачу. Но когда-нибудь евангелие Жан-Жака сделается всеобщим евангелием человечества.
«Значит, еще нескоро, - подумалось ей. Смутно она угадывала неординарность своего брата и восхищалась им искренне, но ей бы совсем не хотелось что-то менять в их простой, но налаженной, но мирной жизни. - Еще нескоро…»
А вслух она сказала:
- Сегодня вторник. Ты можешь подать заявление муниципалитету и присягнуть в следующее воскресенье.
- Уж извините, - сказал капитан. - Придется вам сегодня так переночевать. Завтра устроим вас получше.
Мария ответила на это преувеличено-вежливо, чем ясно подчеркнула ядовитую иронию:
- После всего, что вы сделали для нас, было бы с нашей стороны неблагодарностью сетовать на мелкие неудобства.
Она закутала одеялами полусонного маленького Шарля и присела в ногах койки, намереваясь скорей провести в бодрствовании всю ночь, чем преклонить голову в этой убогой хижине в устье реки Нечес. Шарлотта, с испугом прислушиваясь к чужим звукам ночных прерий, все время жалась то к матери, то к отцу. Но многодневное путешествие через океан так измучило ее, что она уснула, по-детски крепко, примостившись рядом с братом.
А сам Ксавье, кажется, быстро оправился от морской болезни. Он вообще имел счастливую способность быть везде как дома и не терял ни аппетита, ни сна. При свете сальной свечи он надел очки, раскрыл библию, прочел молитву и, устраиваясь на своем неказистом ложе, промолвил:
- Вот мы и в земле обетованной.
И в его голосе не было ни насмешки, ни смиренного отчаяния, просто естественное удовлетворение человека, наконец-то почувствовавшего под ногами твердую почву вместо палубы корабля.
Проснулся он раньше всех. Вышел за порог домика, расправляя затекшие члены, потягиваясь, откашливаясь. Перед ним лежала новая земля, какая-то бурая равнина. Даль, впрочем, скрывалась еще в тумане. Да, здесь они будут жить. Он повернул голову в противоположную сторону, но корабля не увидел. То ли туман мешал, то ли он действительно снялся ночью с якоря. Тем лучше, подумал Ксавье, тем лучше. Довольно уже неопределенности, ожиданий, тревог, надежд и авантюр, которые ни к чему доброму не приводят. Никто его не заставит возвращаться и начинать все с начала. То есть начало - тут, вот оно. Бурая равнина.
Ксавье нагнулся и взял в ладонь горсть земли. Он считал себя если не хорошим агрономом, то уж во всяком случае не безруким неучем. Им оставят нужные вещи. В багаже заботливо упакованы его инструменты и книги. Перед отъездом он попросил забрать всю свою библиотеку, в этом ему отказали, но все же часть книг перевезли. Что здесь можно сеять? Пшеницу, кукурузу? Если им оставят небольшую сумму денег, как было обещано, они смогут купить и корову. Он усмехнулся, представив себе жену в чепце и переднике с подойником. А впрочем, почему бы нет. Она ведь держала молочную ферму.
- Здравия желаю!
- Доброго утра, - ответил Ксавье.
Сержант, самый молодой из сопровождающих, видно, робел и в то же время отчаянно боялся, чтобы доверенные его охране не вздумали сбежать. Он даже ел торопливо, стоя, не спуская глаз с Ксавье и дверей домика.
- Я хотел бы позавтракать, - сказал Ксавье.
Сержант неловко разломил хлеб и протянул ему.
- А здесь хороший воздух, - заметил Ксавье, жуя хлеб. - Свежий.
- Так точно, - отозвался сержант. - Но только, говорят, около болота лихорадные места.
- Но там, куда нас везут, ведь должно быть сухо?
- Так точно, должно быть.
Ксавье кивнул. Конечно, все в руках божьих, но разве не положен предел земным несчастьям? Жить трудами рук своих и отвечать только за себя и семью, пред господом и своей совестью.
Мария и дети уже встали. Поднялся и Клери, вид у него был виноватый и жалкий, как будто он не исполнил какой-то важный долг.
Ксавье поцеловал Шарля и Шарлотту и сделал вид, что не замечает заплаканных глаз Марии. Она привыкнет, и все уладится.
- Сейчас нам дадут подкрепиться, - объявил он, - и в путь. Нам предстоит проехать еще миль десять вверх по реке, и мы будем дома./lj-cut>
Мизансцена: высокие стрельчатые потолки. Много книг, каменный пол. Распятие. Год - несколько лет до 1789.
Настоятель: Мы находим, что вам смысла нет оставаться в нашей семинарии. Нынче стоит тут полк драгун - вы должны, вы обязаны вступить в него! Вы добьетесь головокружительных успехов на военном поприще! А служение церкви - не для вас! уходите! Я вам говорю!
?: Нет! Никогда! Драгуны? Лучше смерть! Я непременно стану кардиналом!
Занавес.
***
Мизансцена: богатая гостиная. Картины есть, занавеси. В общем, все, что положено для богатых гостиных. Время - между 1760 и 1770
Отец семейства: Мой дорогой сын! Мы тут с Вашей матерью подумали: вы младший ребенок в семье, вы не вполне здоровы (о, эта ужасная травма!). Но, несмотря на это, мы находим, что вам следует идти по военной стезе. Вот рекомендательное письмо - вас устроят в кавалерийский полк, где ваше увечье не будет иметь никакого значения:
?: Отец! Я не мог и мечтать! Вы осуществили мою самую заветную мечту!!!! Я вам обещаю - через **-ть лет я стану маршалом Франции!
Занавес.
***
Мизансцена: пески. Верблюд только что плюнул в какого-то офицера. Тот обиделся и плюнул в верблюда. Год 1799.
?: Честное слово: я никогда не видел женщины более верной, чем ваша жена, генерал! Я просто был тронут до глубины души! Она вас так ждет, так ждет! За ней ухаживал какой-то сопляк, но она в негодовании ему отказала - вот весь Париж подтвердит!
?: Правда? Нет, честно-честно? Ах, я всегда знал, что mio dolche amor меня не подведет!
Занавес.
*** ( далее несколько гротескное )
Мизансцена: Теплое солнышко, зеленая травка. Юг. Смоквы зреют. Год 177...
Отец семейства: мой дорогой сын! Вы у нас младший! Но мы решили всей семьей сделать вам подарок! Вот эту вот лошадку! Живую, настоящую!
?: Лошадку? А что это?
Занавес.
***
Мизансцена: Италия, 1797 год.
Генерал: Вот, мои сестры. Полина вот, Каролина вот, Элиза вот. Выбирай! любую тебе в жены отдам! Мой тебе совет: бери Каролину.
? (поморщившись): Ой… а других нет?
Занавес.
***
Мизансцена: Париж, 1799 год.
?: Генерал! У нас для вас эксклюзивное предложение! Врываемся в Совет 500, делаем переворот и Вы - во главе Франции!
Генерал: Ой, вы что! Да я за родную Директорию, да я за любимого Барраса пол жизни отдам!
Занавес.
***
Мизансцена: 1808 год. Эрфурт.
Александр: Мы вам дадим 10, нет, 20 миллионов! Да что там, мы Вам дадим все 30 миллионов, если вы будете работать на нас!
?: Я? Никогда! Я не продаюсь!
Занавес.
Депутаты Национального конвента уже выслушали доклад Майля, речи Моррисона, Сен-Жюста и Грегуара, уже потребовал суда над бывшим королем Барбару, уже высказались Робеспьер и Марат, Линде зачитал обвинительный акт, председатель Конвента допросил обвиняемого. 26 декабря 1793 года Людовик предстал перед судом, чтобы быть выслушанным окончательно.
И депутаты, и зрители на галереях, и типографы, и разносчики лимонада, и метельщики - все ожидали этого дня.
Было известно, что Людовик выбрал трех защитников: Малерба, Десеза... имя третьего оставалось тайной. Называли Тронше, Шово-Лагарда и других, но наверняка ничего не было известно.
Людовик занял свое место на скамье, справа от председательского возвышения, и оглядывал зал заседаний своими подслеповатыми глазками, без большого, впрочем, интереса или страха.
Но вот вошли защитники, и привычной гул голосов разом стих. Все взгляды устремились на стройную, хотя немолодую даму, строго одетую. Темно-синего цвета жакет покроем напоминал мужской фрак. Шляпка и та была лаконичной, похожей на шляпу национальных гвардейцев.
Тишина сменилась слабым ропотом, все нарастающим, когда председатель предоставил слово защите, и дама начала подниматься по ступеням на трибуну.
Она, конечно, ожидала такой встречи и была к ней готова. Выпрямившись во весь рост, она выдержала паузу. И только дождавшись тишины, произнесла свою первую фразу - звучным, красивым голосом, по всем правилам искусства риторики:
- Мне предстоит длинный путь; но я постараюсь сократить его, разделив на части.
Если бы передо мной были только судьи, то я выдвинул бы лишь принципиальную сторону, ограничившись указанием, что с тех пор, как нация отменила королевскую власть, Людовик уже не подлежит суду. Но я обращаюсь также к самому народу, и Людовик, со своей стороны, слишком жаждет рассеять все внушенные народу предубеждения, чтобы отступить перед трудностью задачи и не взять на себя опровержения всех обвинений, которые выставляются против него.
Итак, я сперва установлю принципы, а затем приступлю к разбору фактов, упоминаемых в обвинительном акте...
Конец мая, 1815 год. Городок в Швейцарии. Небольшой особняк за высокой оградой. Гостиная, убранная скромно и со вкусом.
Друг напротив друга - хозяйка, моложавая дама, и гость, господин лет 60, подтянутый, со следами былой элегантности (видно, что знавал куда лучшие времена) и мягкими манерами. Он держит в руках шляпу. За полуприкрытой дверью лакей ждет, не велят ли ему облачить гостя в его дорожное пальто и выпроводить.
ДАМА (сдерживает неприятное удивление). Я сомневаюсь, что брат захочет увидеться с вами, сударь.
ГОСТЬ (очень вежливо и очень настойчиво). Я прошу, мадам, оказать мне снисхождение не ради моей персоны и даже не ради интересов его высочества, но надеюсь встретить в нем участие и сочувствие к судьбе Франции.
Дама, несколько поколебленная, но по-прежнему недоверчивая, не знает, о чем говорить, и неловкая пауза тянется и тянется до появления хозяина особняка.
ДАМА (брату). Этот господин уверяет, что имеет до вас очень важные известия из Франции… (Выходит, коротко кивнув гостю, тот провожает ее почтительным поклоном.)
ГОСТЬ. Позвольте, ваше высочество, объяснить вам цель моего визита без всяческих прелиминариев и недомолвок. Наша страна на грани полного краха, истинные патриоты предпринимают все усилия, чтобы спасти ее…
Его высочество. Кто? Прежде всего, от чьего имени вы говорите?
ГОСТЬ. Прошу прощения, ваше высочество, но я не преувеличиваю - я представляю тысячи французов, не желающих гибели отечеству. (Пауза) Меня отправили к вам генерал Карно, господин Камбасерес и… министр полиции… нынешний министр полиции. (Торопливо.) Пока что все они вынуждены соблюдать осторожность, но… чем быстрее наступит мир, тем больше для нас возможность выбраться из пропасти и спасти то, что еще спасти можно. (Е.В. садится в кресло. Он не перебивает и слушает без показной небрежности.) Сохранение династии императора невозможно. Восстановление династии отвечает интересам держав коалиции, но внутри страны все честные сердца кипят возмущением. Восстановление республики… восстановление республики также немыслимо, поскольку оно приведет к новым войнам. Ваше высочество! Есть единственный путь, удовлетворяющий и легитимистов, и их противников. Зная убеждения вашего высочества, приверженность идеалам Свободы и Равенства…
Е.В. (задумчиво). Да… Свободы и Равенства… (Смотрит в глаза гостю.) Я хочу задать вам один вопрос, сударь. Скажите, тогда… решение о предании суду герцога Орлеанского принимал Комитет?
ГОСТЬ (делает шаг вперед). Нет, ваше высочество. Комитет общественного спасения не обсуждал этот вопрос и не отдавал такого распоряжения. Его высочество был арестован по декрету Комитета общей безопасности.
Е.В. (на несколько минут отвернувшись к окну, молчит. Словно спохватившись). Садитесь, сударь. (Указывает на кресло напротив.) Каким образом вы предполагаете………………….
ЭПИЛОГ
ФУШЕ. Подумать только, а у Веллингтона едят разварившуюся говядину! (Пауза) Я готов признать, что маленький Бонапарт не может быть серьезным претендентом, но он и не единственный. (Хлопну в себя по лбу). Народ! Как же я позабыл? Ну конечно, французский народ. (Издевательский смешок Талейрана.) Не смейтесь. При нынешнем безвластии именно республика, опомнившаяся от крайностей и избавившаяся от иллюзий, могла бы стать решением.
ТАЛЕЙРАН. Соскучились по Директории, господин Фуше? (Смотрит на часы. Пауза.) Сегодня, седьмого июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в половине первого ночи, Франция готова отдаться первому встречному - и никогда ее правительство еще не было до такой степени временным.
ФУШЕ. Есть еще Луи-Филипп Орлеанский.
ТАЛЕЙРАН (притворно содрогаясь). Сын цареубийцы! Помилуйте...
ФУШЕ (лицемерно). Это все быльем поросло.
/Жан Клод Брисвиль, «Ужин»/
#homoludens, #ВеликаяФранцузскаяРеволюция