(no subject)
О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!..
А.С.Пушкин, «Полководец»
Юбилейные панегирики - будь то в адрес нынездравствующего или уже почившего - жанр сомнительный; как правило, они отдают елейной фальшью и заказным официозом. Особенно сильно это бьёт по нервам, когда речь идёт о фигуре, заведомо внушающей противоположные чувства, причём зачастую людям, в иных отношениях единомысленным. Именно так обстоит дело с Солженицыным. Паскудство нынешнего времени мало в чём проявляется для меня с такою остротой, как в предчувствии, что признание в любви и уважении к Александру Исаевичу неминуемо вызовет раздражение, в том числе, со стороны тех, с кем мне совсем не хотелось бы ссориться. Именно поэтому предстоящая дата до некоторой степени принуждает меня к написанию этого поста; сама по себе, как и любой юбилей, не несущая в себе ничего нового и существенного для понимания личности и исторической роли А.И. Солженицына, она на пару дней снова сделает его предметом общественного внимания, что неминуемо повлечёт за собою очередную волну словесных помоев, в значительной мере проистекающих из неиссякаемых источников ненависти, порождённой им у самых разных (зачастую взаимовраждебных) слоёв публики, но с некоторых пор питаемых ещё и дремучим невежеством и умственной ленью молодых, да ранних.
На этом фоне возникает ощущение морального долга - как если бы молчание было бы предательством. Я, разумеется, отдаю себе отчёт в видимой нелепости подобной постановки; в конце концов, кто я, чтобы придавать своим высказываниям такое значение? Так что, в конечном счёте, этот пост - для себя (и для узкого круга людей, в которых я полностью уверен): это своего рода попытка понять истинное значение Солженицына на основе собственного опыта заочного с ним общения. Субъективность (и, возможно, раздражающая зацикленность на собственном опыте), в данном случае, не помеха и не проблема, а необходимая составляющая размышлений. Я, всё же, лелею робкую надежду, что наше племя вымерло ещё не до конца, и найдётся пара-тройка читателей, у которых моё отношение к Александру Исаевичу найдёт отклик.
Впервые я прочёл Солженицына лет в двадцать или около того. Это было для меня очень непростое время: все старые представления рушились как цепочка домино. Будь я на тот момент чуть старше, руины больше походили бы на карточный домик: система обвалилась бы сразу, а у меня процесс затянулся, поскольку каждый новый шаг давался с трудом. Поворотным моментом стало понимание, что родина - понятие реальное и многогранное, а не «случайность рождения», которую, если она по каким-то причинам не устраивает, можно исправить. И человеком, ставшим для меня своего рода проводником (или педагогом в исконном значении слова, то есть, «детоводителем») к России, которую я, потеряв физически, обрёл заново, был Солженицын. Поэтому обвинения в продажности, предательстве и враждебности интересам родной страны, несущиеся сейчас в его адрес со стороны новоиспечённых патриотов, я воспринимаю как личное оскорбление.
Россия - страна органически консервативная. Поэтому революция в России, в отличие от стран, для которых бунт - элемент традиции (клинический классический пример - Польша), создаёт парадоксальную ситуацию, когда новая реальность, возникшая и утвердившаяся в результате невиданного по масштабам предательства, через пару поколений сама становится предметом патриотических чувств, в основе своей идентичных изначальному консерватизму. В известном смысле, пропасть между белоэмигрантом, упивающимся патриотической ненавистью к большевикам (далеко не беспочвенной и отнюдь не сводимой к личному интересу), и человеком нового поколения, для которого патриотизм предполагает известную степень лояльности (пусть даже не безоговорочной) Советской власти, не столь велика, как может показаться. Но договориться они не могут - сойдясь в главном, они неминуемо рассобачатся, наступив друг другу на любимые мозоли. И, присягая в верности исторической России, проклянут - каждый на свой лад - Россию реальную, живую (пока ещё) и не соответствующую ничьим умозрительным построениям.
Солженицын был едва ли не единственным, кому удалось пройти между Сциллой радикального отрицания настоящего (советского и пост-советского) и Харибдой патриотизма, притом что та и другая составляли, казалось бы, неустранимую часть его мировоззрения. При всех изменениях, внешних и внутренних, ценность России как таковой, вне зависимости от того, как называется расположенное на её территории государство, оставалась для него непререкаема. Ещё одно расхожее обвинение - в конъюнктурности - столь же абсурдно, сколь анекдотично, но в чём-то небезосновательно: он, действительно, был своего рода конъюнктурщиком - мало кому удавалось так хорошо чувствовать конъюнктуру, чтобы, в конечном счёте, ни разу не пойти у неё на поводу. Невольно оказавшись объектом политической манипуляции после изгнания (и сделав пару неловких заявлений), он быстро это понял и довольно грубо послал манипуляторов по известному адресу. Ему этого не простили, устроив многоходовую кампанию диффамации, когда те же «вражеские голоса», по которым он одно время выступал с чтением своих сочинений, старательно создавали образ фрика с амбициями не то пророка, не то фюрера. Особенно преуспело в этом деле Радио «Свобода» в лице своих постоянных комментаторов. Можно объяснить это банальным неприятием любой белой вороны, но, думаю, как и в других подобных случаях, не обошлось без начальственных указаний.
В итоге сложилась парадоксальная - хотя по-своему вполне логичная - ситуация, когда истинно свободный человек оказывается неудобен, в том числе, и тем, для кого по-разному понимаемая свобода - краеугольный камень идеологии. Солженицын - не идеологичен; любая идеология для него - атрибут партийности, а последней он терпеть не мог и в грош не ставил. Поэтому первым понял пагубность любых альянсов, основанных на голом отрицании - будь то отталкивание от нацизма, толкнувшее евроамериканских интеллигентов в объятия компартий, или антибольшевизм, на деле оборачивающийся банальной русофобией, в старых традициях англосаксонской дипломатии с польско-еврейским акцентом. Сейчас часто и сочувственно цитируют Зиновьева, с его «целили в коммунизм - попали в Россию», но эта, теперь уже расхожая, мысль была гораздо раньше, хотя и не столь лапидарно, выражена Солженицыным, что не могло не вызвать - и вызвало - очередную волну поношений со стороны тех, кого он эвфемистически называл «наши плюралисты».
В 90-е казалось, что основными ненавистниками Солженицына остались наследники «наших плюралистов», с их патологической неспособностью ценить масштаб личности, если он сочетается с инакомыслием. В этом они оказались поразительно схожи со своими антагонистами, но coincidentia oppositorum известна со времён Николая Кузанского, так что даже к Гегелю прибегать необязательно. Но чуть позже, особенно уже после кончины А.И., всколыхнулось старое, полузабытое: «предатель», «марионетка Госдепа», «агент ЦРУ» и едва ли не бессмертное «литературный власовец». Этим возражать - себя не уважать. Но именно эти голоса, если судить по русскому сегменту интернета, на сегодняшний день доминируют. Это печально, но нестрашно; задорная глупость и щедрость в проматывании отцовского добра - из разряда пороков национального характера, воспроизводимых разными эпохами в разном обличьи. И именно Солженицын помог мне в своё время понять, что, сколь бы ни были они вчуже неприятны, а зачастую и пагубны для самих носителей, искоренить их можно только вместе с самим характером, а характер - вместе с этими самыми носителями, так что лучше и во всех отношениях душеполезнее искоренять не чужие пороки и заблуждения, а свои собственные. Но делать это приходится в одиночку, потому как один из самых опасных видов несвободы - зависимость от стаи единомышленников.
…Нельзя сказать, что моё отношение к Солженицыну не претерпело за четверть века больших изменений. Как часто бывает в молодости, поначалу я стал адептом-неофитом, и все поступавшие сведения пропускал сквозь солженицынское сито. Зачастую подобное отношение оборачивается впоследствии своей противоположностью, но со мною, к счастью, этого не произошло; постепенно приходило понимание того, где и в чём он бывал неправ - будь то от недостатка информации и невозможности доступа к её источникам или в силу страстности натуры, иной раз доходившей до запальчивости, - но ни одна его фраза, ни один поступок, ни один жест не оставили ощущения двойного дна. Человек такого масштаба не ошибаться не мог, но все его заблуждения - как преодолённые им самим, так и те, которым он предавался до конца - суть честные заблуждения честного человека. Вычленять и анализировать их - не моя забота; этим давно и небезуспешно занимается целая армия борзописцев разной идеологической направленности. Для меня же Солженицын, в первую очередь, человек, к которому я питаю чувства, подобные сыновним, во вторую, огромный писатель, придавший человеческой судьбе в литературном преломлении тот масштаб, которого её упорно и целенаправленно пытаются лишить - в том числе его коллеги по цеху, а в третью, далеко ещё недооценённый мыслитель, часто раздражавший (и меня в том числе) упорным повторением высоких банальностей, что требует гораздо большей силы мысли и духа, нежели потворствование прихотям собственных ничем не стеснённых умозрений, столь часто выдаваемое за философию.
P.S. По опыту знаю, что, как и всякий раз, когда возникает разговор о Солженицыне, непременно найдётся некоторое количество ценителей изящной словесности, которые поспешат сообщить, что с их точки зрения он - не «огромный писатель», а банальный графоман, к тому же претенциозный и малооригинальный, и, уж конечно, никакой не мыслитель, а вообще непонятно кто. Заранее прошу меня простить, но ни на подобные комментарии, ни на попытки просветить меня очередной дозой компромата я отвечать не буду - по недостатку времени и, главное, желания.