Моя минута молчания
Сегодня - дата, которая долго-долго даже и не вспоминалась - день окончательного освобождения Ленинграда от блокады.
Блокада… И вот дождались - фальшивая патетика, бесстыжее, бездарное кино... С утра до вечера по ленинградскому ТВ трень-брень и блям-блям... Один из репортеров говорит: "До сих пор висит табличка на доме..."
Стоп! Тут враньё вплоть до каждой запятой. Во-первых, в блокаду на доме № 14 по Невскому, где потом была 210-я школа, никакой таблички не было - была надпись - белым по голубому, что при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна. Но, во-вторых, и надпись-то после войны стёрли, замазали, и только при Брежневе, когда участилась вакханалия победных триумфов, какой-то карьерист из райкома удосужился догадаться восстановить надпись, и к ней уже - дополнительно! - прицепили табличку - небольшую мраморную доску с объяснением...
И - Пискарёвка. Дежурные псевдотраурные процессии с Вальиванной в авангарде красной молодёжи.
Да, тут, конечно, лучше всех высказалась Берггольц. Стихи на граните - без пафоса и лицемерия. Вот, кстати, и Луначарскому удались слоганы на гранитах Марсова поля.
…Просто не вяжется как-то Берггольц с тем номенклатурным оазисом. Жизнь её - похлеще античной трагедии. И нет пока еще поэта, который бы сумел адекватно интерпретировать эту жизнь. Она не могла ужиться на той Чёрной речке с мумиями, которых облагодетельствовала власть. Она была настолько самобытна, что даже всякая наносная шелуха, в том числе и случайные, необязательные стихи и проза - не искажают этого страдальческого портрета.
Конечно, её стихи, высеченные на граните Пискаревки, гениальны. Главное, что она не скатилась в истерику и кликушество - так мог говорить не просто истинный и искренний поэт, но еще и мученик, страстотерпец…
Я когда-то водил экскурсантов в том числе и на это мемориальное кладбище, читал им еще и эти, другие строчки Ольги Берггольц:
«…А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.
Везет, качаясь, - к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев...»
(http://lj.rossia.org/users/bruno_westev/124582.html#cutid1)
Её спасло радио - сама эта возможность выразить себя. Но не все в ее работе равноценно. Хваленые «Дневные звёзды» - это какой-то оголтелый пафос, однако многие её блокадные стихи затмевают всё - так может написать только поэт, самолично, прошедший ад.
Одноклассники рассказывали, как видели ее пьяной и кричащей: «Я Ольга Берггольц, я - Ольга Берггольц!» По сути это была социалистическая реинкарнация Ксении Петербуржской…
А вот один из её мужей (вроде бы последний) Георгий Макогоненко преподавал у нас на факультете - русскую литературу XVIII века. И где этот век и где блокада? И о чем они могли друг с другом разговаривать. Макогоненко был барин. Он ходил по университету в синем костюме - вальяжный, осанистый красавец с сигарой. Так мог выглядеть какой-нибудь гетман Разумовский - если его переодеть в синий костюм, и дать в одну руку портфель, а в другую - сигару.
Нет, никак не могли сдружиться Георгий Пантелеймонович с Ольгою Федоровной.
Я, кстати, ему экзамен сдавал на первом курсе - четверка. А потом - смотрю - и он уже лежит на Комаровском кладбище. И там их разъединили…
Ну, это - по поводу... А Ольгу Фёдоровну я очень даже уважаю. Поистине блокадная муза. Великомученица.
А на Пискаревском кладбище еще один поэт отметился - Дудин. Его строки начертаны на пропилеях - двух музейных павильонах, открывающих путь по главной аллее к основному монументу Исаевой и Таурита. Композиция явно позаимствована с Братского кладбища в Риге. Но строки Ольги Берггольц на стеле - это неповторимо, это уж никак не позаимствовать…
Её именем не названы заводы и улицы, давно разобраны трамвайные парки и даже Щёточная фабрика на улице профессора Попова и та наречена именем XVIII партконференции. Но имя её - оказывается - еще памятно многим...
А вот и вовсе негромкое по нынешним понятиям имя - Алексей Иванович Еремеев, известный в литературе под псевдонимом Л.Пантелеев (и никакой не Леонид! а только один всего лишь простецкий инициал - пишет (издано в 1966 году!) - о лицемерии официальной блокадной пропаганды:
И там же - пронзительный штрих, бесхитростная новелла о блокадных буднях - она пострашнее всех вероинберовских кликушеских завываний. Привожу полностью:
БЛИЗНЕЦЫ
"Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие грибки, боровички в белых панамках. А она - маленькая, худенькая, тоненькая, но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице сияла как солнце.
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне кто-нибудь улыбался.
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная, одинокая, на иждивенческой карточке.
И вот она решилась на поступок... не знаю даже, как о нем сказать. Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова... А те... тех, может быть, и нет в языке человеческом.
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить одного. И он умер.
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико.
1942, июнь».
И не могу удержаться не процитировать напоследок актуальнейшую на сегодня запись о… бдительности граждан:
Блокада… И вот дождались - фальшивая патетика, бесстыжее, бездарное кино... С утра до вечера по ленинградскому ТВ трень-брень и блям-блям... Один из репортеров говорит: "До сих пор висит табличка на доме..."
Стоп! Тут враньё вплоть до каждой запятой. Во-первых, в блокаду на доме № 14 по Невскому, где потом была 210-я школа, никакой таблички не было - была надпись - белым по голубому, что при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна. Но, во-вторых, и надпись-то после войны стёрли, замазали, и только при Брежневе, когда участилась вакханалия победных триумфов, какой-то карьерист из райкома удосужился догадаться восстановить надпись, и к ней уже - дополнительно! - прицепили табличку - небольшую мраморную доску с объяснением...
И - Пискарёвка. Дежурные псевдотраурные процессии с Вальиванной в авангарде красной молодёжи.
Да, тут, конечно, лучше всех высказалась Берггольц. Стихи на граните - без пафоса и лицемерия. Вот, кстати, и Луначарскому удались слоганы на гранитах Марсова поля.
…Просто не вяжется как-то Берггольц с тем номенклатурным оазисом. Жизнь её - похлеще античной трагедии. И нет пока еще поэта, который бы сумел адекватно интерпретировать эту жизнь. Она не могла ужиться на той Чёрной речке с мумиями, которых облагодетельствовала власть. Она была настолько самобытна, что даже всякая наносная шелуха, в том числе и случайные, необязательные стихи и проза - не искажают этого страдальческого портрета.
Конечно, её стихи, высеченные на граните Пискаревки, гениальны. Главное, что она не скатилась в истерику и кликушество - так мог говорить не просто истинный и искренний поэт, но еще и мученик, страстотерпец…
Я когда-то водил экскурсантов в том числе и на это мемориальное кладбище, читал им еще и эти, другие строчки Ольги Берггольц:
«…А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.
Везет, качаясь, - к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев...»
(http://lj.rossia.org/users/bruno_westev/124582.html#cutid1)
Её спасло радио - сама эта возможность выразить себя. Но не все в ее работе равноценно. Хваленые «Дневные звёзды» - это какой-то оголтелый пафос, однако многие её блокадные стихи затмевают всё - так может написать только поэт, самолично, прошедший ад.
Одноклассники рассказывали, как видели ее пьяной и кричащей: «Я Ольга Берггольц, я - Ольга Берггольц!» По сути это была социалистическая реинкарнация Ксении Петербуржской…
А вот один из её мужей (вроде бы последний) Георгий Макогоненко преподавал у нас на факультете - русскую литературу XVIII века. И где этот век и где блокада? И о чем они могли друг с другом разговаривать. Макогоненко был барин. Он ходил по университету в синем костюме - вальяжный, осанистый красавец с сигарой. Так мог выглядеть какой-нибудь гетман Разумовский - если его переодеть в синий костюм, и дать в одну руку портфель, а в другую - сигару.
Нет, никак не могли сдружиться Георгий Пантелеймонович с Ольгою Федоровной.
Я, кстати, ему экзамен сдавал на первом курсе - четверка. А потом - смотрю - и он уже лежит на Комаровском кладбище. И там их разъединили…
Ну, это - по поводу... А Ольгу Фёдоровну я очень даже уважаю. Поистине блокадная муза. Великомученица.
А на Пискаревском кладбище еще один поэт отметился - Дудин. Его строки начертаны на пропилеях - двух музейных павильонах, открывающих путь по главной аллее к основному монументу Исаевой и Таурита. Композиция явно позаимствована с Братского кладбища в Риге. Но строки Ольги Берггольц на стеле - это неповторимо, это уж никак не позаимствовать…
Её именем не названы заводы и улицы, давно разобраны трамвайные парки и даже Щёточная фабрика на улице профессора Попова и та наречена именем XVIII партконференции. Но имя её - оказывается - еще памятно многим...
А вот и вовсе негромкое по нынешним понятиям имя - Алексей Иванович Еремеев, известный в литературе под псевдонимом Л.Пантелеев (и никакой не Леонид! а только один всего лишь простецкий инициал - пишет (издано в 1966 году!) - о лицемерии официальной блокадной пропаганды:
И там же - пронзительный штрих, бесхитростная новелла о блокадных буднях - она пострашнее всех вероинберовских кликушеских завываний. Привожу полностью:
БЛИЗНЕЦЫ
"Ах, какие это были славные поросята! Такие это были милые крепенькие грибки, боровички в белых панамках. А она - маленькая, худенькая, тоненькая, но такая молодая, такая счастливая, такая гордая. Каждая веснушка на ее лице сияла как солнце.
Все их любили, все знали. И когда они переходили улицу, в каждом окне кто-нибудь улыбался.
Некуда и не с кем было их эвакуировать.
Они умирали оба. И она тоже еле держалась, слабенькая, растерянная, одинокая, на иждивенческой карточке.
И вот она решилась на поступок... не знаю даже, как о нем сказать. Подвиг? Преступление? Да нет, все это не те слова... А те... тех, может быть, и нет в языке человеческом.
Она рассчитала, что двух ей не выходить, не спасти. И перестала кормить одного. И он умер.
А второй выжил. Я видел его вчера. Ходит по двору в своей серой застиранной панамке. Невеселый, худой, бледный, но все-таки ходит. Ходит и даже что-то делает: кидает и поднимает какое-то железное колесико.
1942, июнь».
И не могу удержаться не процитировать напоследок актуальнейшую на сегодня запись о… бдительности граждан: