«Новейшие очерки бурсы» Бернса: рецензия и размышления над темой, глубже, ниже и выше неё. Ч. 1
(непутёвая заметка)
С этой книжкой познакомил меня друг и товарищ по Тобольской духовной семинарии (далее: «ТДС»). Он же и предложил дополнить её «чем-то настоящим». Сперва я не отреагировал на это предложение, ибо считаю семинарскую страницу своей жизни наиболее липко-противной, а семинаристов - неважнецкими представителями рода человеческого, недостойными траты на них времени и эмоций. Так что рецензию я писать не намеревался, равно как и читать эту книжонку. Но, случайно ознакомившись с ней, скоренько дочитал до конца и ощутил необходимость собственного ответа.
Дело не в качестве книги. Несмотря на претенциозное название, приобщающее коллективного автора к творчеству выдающегося Помяловского, в художественном плане книга примитивна, она убога даже в плане элементарной грамотности в грамматике и пунктуации (хотя это уже II издание). А немногочисленные изощренья авторов в стилистической вычурности скорее напоминают лошадиную попону на свинье, нежели качественное сочинение девятиклассника. Оно и понятно - при поступлении в Тобольскую духовную семинарию пишут не сочинение, а изложение (иначе никто бы вообще не поступил, но об этом позже).
Так что книжка вполне вписалась в мои устные пародии на семинарский юмор: «Однажды отец Пафнутий шёл-шёл и запнулся. Теперь его величают отцом Запнутием! Ха-ха! Ой, батюшка, простите и благословите…»
Наихудшим грехом сей писанины является её конъюнктурность (семинаристы, сумевшие прочитать мой очерк до этого слова, пусть загуглят его и все последующие сложные для их умов термины). Книга предполагалась продолжением веб-проекта «Бурсаки», раскрывающего «всю правду» о ТДС и даже долженствовала быть более радикальной. Но результат оказался нелепым и беззубым, словно казак с шашкой против танка. А точнее - словно мальчик на палке-лошадке, изображающий из себя казака против танка. Именно это и побудило меня написать отзыв, поскольку книжка Бернса - не отражение чудовищности Тобольской семинарии и даже не слабоумная критика семинарской системы. Кроме того, книжонка «Новейшие очерки бурсы» заставила меня вновь предаться размышлениями о влиянии на человека православия и государства, и этими размышления я не премину позлить уважаемого читателя.
Как могла родиться критика системы внутри системы? Это замкнутый круг, из которого могли вырваться лишь великие и талантливые персоны, как Н.Г. Помяловский и И.С, Никитин. К тому же в те времена семинаристы не были отчуждены от окружающей культуры столь тотально, как это происходит в ТДС: они имели более-менее приличное воспитание и не имели ограничений на перемещение в пространстве и на чтение «неблагочестивой» литературы. Этот факт доказывается тем, что из семинарской среды вышел большой процент русских революционеров прошлого века (успевали, стало быть, почитывать «Капитал» и бегать на сходки). Из нынешней семинарской среды если кто и сумеет выйти (вовне), то только пьяницы и психопаты.
Книжка начинается умеренно-критичной статьёй священника Льва Корнева, воспевающего «абитуриентскую пору», в которой дорого и примечательно любое воспоминание, независимо от его оценочного знака. Этот очерк, с одной стороны, задаёт розовый и бессмысленный тон всей книге, а во-вторых, объясняют причину, почему мы, столь мучимые форматировавшими нас заведениями, редко им мстим посредством пера или бензина. Человек - существо, стремящееся к самосохранению собственными силам (я не беру в расчёт принципиальных паразитов, создавших государство). Ради своего самосохранения мы неосознанно выкидываем из памяти то, что её оскверняет - нам ведь ещё дальше жить. Мы окружаем себя суетой и заботами, укрываясь от ужаса и холода применённых к нам воспитания и образования. Несвойственно нормальному человеку долговременно припоминать дурное и делиться этим с прочими. Вот Помяловский не был в этом плане нормальным - он был сверхнормален, - потому и спился до смерти к 28 годам.
Далее следует статья «Пороки маленького общества», в которой пунктиром обозначены основы семинарского уклада, приведён основной семинарский жаргон и предложено слегка скептическое отношение к пережитому автором кошмару. Причём по мере приближения к концу критицизм испаряется, и завершает свой очерк Бернс таким же славословием, как Корнев. Прямо как экзаменационное сочинение. Возможно, сказываются школьные навыки написаний сочинений, дальше которых семинарист в принципе не может развить ни интеллект, ни писательские способности.
А затем автор сбегает в сторону, как выпивший семинарист от идущего навстречу дежпома, и уступает место «свидетелям-очевидцам», которые на разный лад, с разными долями искренности и способностей, повествуют о «лучших годах своей жизни». «Свидетели преступления» поругивают преподавателей семинарии, посмеиваются над семинарскими порядками, восторженно хвалят изобретательность в уклонении семинаристов от этих порядков, а завершают на высокой ноте рассказика «Как закалялась сталь», представляя выпускника семинарии героем, которого безмерно укрепило то, что его не убило.
Это всё бестолково и беззубо. Нет ни вдумчивой критики, ни размышлений, ни сравнений с порядками иных семинарий или светских учебных заведений. Книжка напоминает какие-то новые «колымские рассказы», разделяющиеся на две категории: «Как меня сделали моральным уродом» и «Как меня не сделали моральным уродом». Нет характеристики тобольской системы как страшной машины, вытрясающей из молодого человека всё, что было вложено в него родителями, школой и саморазвитием. Нет характеристики преподавателей как - преимущественно - полных невежд, которые если и сколько-нибудь разбираются в своём бессмысленном и неуместном предмете, то методически и педагогически все как один - безграмотные неумехи. Нет характеристики воспитателей - инспектора, его дежурных помощников («дежпомов») как психических маньяков и моральных растлителей. Нет характеристики абитуриентов как почти однородного социального шлака, не могущего найти себя ни в одной области нормальной жизни. Наконец, нет характеристики семинарского периода как самого бездарного времени своей жизни, когда не было приобретено ни одного полезного знания или навыка, но были усвоены либо порочные склонности, либо травматичный опыт превращения себя в ангела. И избавиться от этого опыта нельзя - можно либо замаскировать его бородой и рясой, либо потихоньку стравливать его посредством таких вот «разоблачительных» книжонок. За одно лишь скажу спасибо автору - что разбудил и меня от многолетней спячки, что спровоцировал меня вскрыть давно закупоренную вену с ядом и спрыснуть им читателей в надежде, что капли этого яда подпортят благодушие тех мерзавцев, которые терзали и терзают меня и всех остальных в концлагере под названием «Тобольская духовная семинария».
Вот, обо всех этих пунктах я и поведаю: о тобольской системе, о преподавателях, о воспитателях, о семинаристах. А завершу всё сюрпризом...
Злее
Суть системы Тобольской семинарии - выхолащивание поступивших. Любой, кто знаком с этимологией этого слова, знает, что выхолащивание - это кастрация. И это отнюдь не совпадение или омонимы! ТДС жадно поглощает толпы того, что осталось от дальневосточной и сибирской молодёжи. А дальше с каждым абитуриентом проводится болезненная операция по вытряхиванию из него «неблагочестивого» содержания и заполнения чем-то инородным. В семинарские годы я себя ощущал мешком, из которого вытрясают любимую музыку, любимее книги, любимых людей, любимые образы и идеалы. Кое-что делалось топорно - например, запрет на слушание «мирской» музыки и ограничения в доступе к светской или инорелигиозной литературе. Остальное извращалось подспудно: семинарист помещался в иную систему координат, в которой мёртвые свидетели прошлого и символы уничтожения человеческого в человеке с каждым днём становились всё ощутимее, а родители, друзья, учителя - всё расплывчатее… Разговоры о «послушаниях», еде и преподавателях-воспитателях постепенно вытесняют те мысли, которые первокурсник ещё недавно с жаром защищал на спорах в школе и среди друзей. Постепенно аннулируются все «греховные» пристрастия - от курения до рок-музыки, - заменяясь сперва натужным благочестием, а в конце - перманентным алкоголизмом. Так, мой товарищ по комнате Вадим С., имевший очевидные гомосексуальные предпочтения и намерения, бился по ночам в поклонах лбом о пол, будя однокамерников. Его уголок кентаврически представлял широкий ассортимент как средств для ухода за кожей и волосами, так и иконок и святых реликвий (ладан, просфорки, свечки и т.п.). Примечательно, что подобная тактика в неправославных религиях нам же преподносится как «сектантская», как «промывка мозгов». Но в ведь насилия над личностью не может быть в Церкви, которая есть Тело Христово, ибо… и так далее. Поэтому любимым развлечением умеющих читать семинаристов в моё время было штудирование антисектантской брошюры Дворкина «10 вопросов навязчивому незнакомцу» и приложение её к реалиям ТДС и вообще РПЦ МП.
Прямым текстом нам внушали, что то, что мы оставили там - не освящено Церковью, а потому греховно, губительно, душевредно и т.д. Для усугубления действия системы семинаристов попросту не выпускали за пределы семинарии. Делалось это как официально, так и функционально - попросту, некогда. А единственный свободный академический день - «день святого Академа» - воспитанники уже с сентября первого года обучения навыкали тратить на душеспасительные возлияния.
Помню, как был поражён рассказами моих приятелей из Московской или Санкт-Петербургской семинарий об уйме свободного времени и бесконтрольности его траты. Помню своё удивление ответом одного московского семинариста на вопрос о реакции преподавателя при встрече на нейтральной территории с курящим студентом: «Да он просто отвернётся! Ну если нормальный. Так там почти все нормальные».
Всё с первых дней «абитуры» было пропитано атмосферой тотальной слежки и доносительства. Некоторые второ- и третьекурсники приставлялись к почти каждому абитуриенту для ежедневного шпионажа за ним. В то время я ещё курил и имел страсть к хорошей литературе - обе страсти я любил удовлетворять в руинах, коих в те годы в окрестностях семинарии было в избытке. И однажды, наслаждаясь сигареткой «Давыдофф» и книгой «Лето Господне», я самолично узрел своего шпика, разыскивающего меня в кустах, куда я нырнул с тротуара.
Иной случай. Когда я шутки ради свернул из газеты «Православное слово» что-то типа католической митры и посоха и напялил это на себя, один однокурсник как ужаленный кинулся меня фотографировать, а потом даже сбежал с обязательных вечерних занятий с целью проявить плёнку, напечатать фотографию и положить её сразу же на стол инспектору. Он прямо и сразу мне сообщил о своих намерениях, в шутливой форме. Но когда меня отчислили за «неправомыслие», я долго домогался от инспектора, в чём именно оно состояло и добился: «За уклонение в католичество и иудаизм»… Вот ещё многоточие: … И ещё: …
Непонятная ситуация была с входящей и исходящей почтой. Ходили слухи, что выборочно читают некоторые приходящие письма, а отправляемые «подозрительными лицами» через висящий в семинарии ящик - огульно. Поэтому я в числе десятков прочих «неблагонадёжных» носил отсылать письма непосредственно в почтовое отделение. Конечно, это может быть неправдой. Но дыма без огня не бывает, а атмосфера, породившая такого рода слухи, - лучшее доказательство своей нутряной порочности.
Поэтому истории, живописанные автором «Новейших очерков бурсы» о хождении семинаристов в костёл и мечеть, в этом сообществе действительно воспринимались как верх героического диссидентства. Достаточно добавить, что моё тогдашнее увлечение «зарубежниками» и старообрядцами было того же рода «внутренней эмиграцией». А книжки баптистские (типа «Сеется семя») или альтернативно-критические (типа «Заводного апельсина» или «Джонатана Ливингстона»), передаваемые из-под полы особо доверенным для тайного ночного чтения придавали напускной антисистемности особый шарм. Пока не выгоняли.
Казавшаяся дебильной система бесцельных принудительных работ - «послушаний» - на деле была весьма эффективна. О действенности идиотских коллективных работ для сплочения и перевоспитания писал ещё Конфуций, а Мао Цзэдун эти меры вовсю практиковал при «культурной революции». Поэтому испытуемый либо внутренне смирялся с приказным идиотизмом, либо постоянно придумывал всё новые и изощрённые способы «закоса», оставаясь при этом в той же системе координат.
Уточню, что обязательными были не только ситуативные физические работы (при полном отсутствии физкультуры и спорта!), но и постоянные «послушания» на кухне и в хоре, эпизодические участия в ночных молениях - «группочках». Обязательными были и все сеансы одновременной еды, богослужения, утренние и вечерние молитвы и даже вечерние «самостоятельные» занятия (на которых не дозволялось без уведомления даже сходить в туалет). К старшим курсам времени становилось немного больше, но добавлялись специальные послушания по контролю и воспитанию младшекурсников.
Самостоятельное питание, к слову сказать, также запрещалось. И, в полном соответствии с описанной Дворкиным тактикой пытки сектантов голодом и бессонницей, первый и второй курсы воспитанников ставились в желудочно-кишечную и нервно-психическую зависимость от распорядка семинарии.
Так что времени у первокурсника оставался примерно час в сутки. Прибавить к этому время на продолжительную дорогу от семинарии в город и обратно, и оказывалось, что выгоднее всего оставаться в своё свободное время на территории семинарии не только ментально, но и географически. Несмотря на то, что любой дежпом мог загрузить работой любого праздношатающегося воспитанника.
Выбор брачной партнёрши для семинаристов дозволялся только со второго курса и только в пределах регентского отделения (специально для этого и созданного). Крутить амуры с девушкой «со стороны» (особенно с невоцерковлённой) считалось делом немыслимым и «уголовным».
Все наказания наделялись особой важностью, имели строгую и развитую систему и огромный психический эффект воздействия. Я за время пребывания в ТДС написал 11 объяснительных - это был абсолютный рекорд, впоследствии долго передаваемый из уст в уста. Главными новостями семинарии был известия о взысканиях («тропари» и «кондаки») и немногочисленные выходки местных шутов, отщепенцев и просто дураков. Только это и мусолилось всюду и постоянно. Второй темой были сугубо абстрактные темы - об отличии православного богословия от монофизитского, об особенностях почитания Богоматери в ранней Церкви и т.п. Таким образом, реальный мир, на средства которого и для нужд которого семинария существовала, становился призрачным и неважным. Воспитанник загонялся в виртуальную психоэмоциональную систему координат.
Поэтому после изгнания/отчисления начиналось самое интересное. Оказывается, что чем дольше несчастный ошивался в ТДС (учёбой это не назвать), тем меньше у него было шансов устроиться в нормальной жизни. Попервоначалу все отчисленные харахорились, писали соблазнительные эпистолы своим отбывающим срок товарищам. Но впоследствии нарушенная психика давала о себе знать - похлеще, чем после возвращения из армии. Почти никто не смог найти для себя нормальную работу и построить нормальную семью. Из всех знакомых мне изгнанных поступить после семинарии на очное отделение в вузе и закончить его смог только один - я. Ещё один окончил университет заочно. Но у всех были какие-то сложности с адаптацией, разной степени трагичности. Я, например, помню, как на первом курсе я - отличник - стеснялся выступать на семинарах, ибо со мной вместе учились и девушки!
Теперь о преподавателях. Прежде всего, их функции были также и воспитательным - все в порядке обязательной очереди бывали помощниками инспектора, все произносили рядовые проповеди, все имеющие сан непременно участвовали в службах. Когда семинаристы вспоминают каких-то академических звёзд преподавательской эстрады, то упоминают об одних и тех же отщепенцах, с которыми можно было поговорить «обо всём». Это три-четыре человека, с одним из коих - отцом Михаилом Семёновым - я был знаком. Остальные «академики» в лучшем случае преуспевали в своей до невозможности узкой и непрактичной теме - в каком-нибудь сравнении александрийской и антиохийской школ богословия или в разнице боговоспевательных книжек и славословий. Но и таких «интеллектуалов» было, во-первых, всего несколько человек, а во-вторых, их учёность также носила болезненный характер укрытия от чего-то. Например, с одним нынешним светочем тобольской учёности - моим одногодком - всегда случалась неуёмная эрекция в мужской бане. Сейчас он, конечно же, иеромонах, доцент, кандидат богословия.
Остальные преподы были зело примитивны, верх их могущества в преподаваемом предмете, как правило, был в умении прочитать собственный семинарский конспект. Поэтому семинаристы-хорошисты всегда особо тщательно вели и хранили свои лекционные записи - они рассчитывали на возможность преподавания этого предмета. Некоторые не умели даже этого - например, отец-эконом (представитель клана Дмитриевых, оккупировавших семинарию с самого её основания) настолько не мог разобраться в преподаваемом им церковнославянском языке, что практиковал чтение вслух какой-нибудь «мирской» литературы на своих занятиях. Разумеется, читалась только благочестивое чтиво (например, «Архиерей» иеромонаха Тихона) и только устами самих семинаристов.
Отчасти по этой причине упор делался не на постижение наук, а на зубрёжку или вообще пение. И тут я перейду ко второму измерению руководящего персонала - воспитательному.
Среди преподавателей имелись те, кому контроль и наказание были в тягость, их имена хорошо знакомы всем тобольцам. Но были и настоящие маньяки, получавшие от вынюхивания, высматривания, доносительства, стравливания и наказания особое удовольствие. Одним из таким был преподаватель пения игумен Максим Дмитриев (сейчас он епископ в Казахстане). Он вынюхивал в прямом смысле слова - когда к нему подходили под благословение, а это неотъемлемый атрибут семинарского повседневного этикета. Он обнюхивал подошедшего: нет ли запаха богомерзкого табака или богомерзкого алкоголя. Истории чесночных и полынных способов уклонения от таких экзекуций прочно вошли в тобольскую агиографию. А на занятиях по пению он настолько методично издевался над неумёхами и неучами, что мы с друзьями прозвали его Сатанистом. После его сессии остракизма было ощущение морального изнасилования - впервые я узнал это чувство не в трущобах, где вырос, а в духовной семинарии, готовившей духовных пастырей.
Так вели себя почти все «заботливые» пастыри. Ну а беспримерным главой всех вампиров и маньяков был инспектор
семинарии игумен Фотий Евтихеев Беседу о маловажном огрехе - например, о неподшитом воротничке - он мог проводить с воспитанником два часа, из которых половину времени просто глядел в глаза несчастному кролику. На каждой беседе он старательно выпытавал всю подноготную мотивацию воспитанника, распекал его почище советских товарищеских судов, а в завершение непременно и настойчиво предлагал доносить на своих товарищей - причём не на особо зловредных, а вообще на всех, сообщать обо всех перемещениях и разговорах. О Фотии ходили слухи, что он изучает НЛП (я впервые узнал эту аббревиатуру в ТДС), практикует «боевую психологию», записывает на диктофон все свои «воспитательные беседы» и потом подолгу переслушивает их. Фотия боялись настолько, что само появление его кособокого силуэта уже внушало страх и желание срочно кого-нибудь «сдать». Ну а все последующие экзекуторы с разной степенью садистских способностей усвоили у Фотия эту манеру многочасовых бесед, психических давлений, направленных выспрашиваний и даже кособокой ходьбы.
Епископ Димитрий Капалин, запустивший этот механизм, в него особо не вмешивался. Он наградил систему своим волюнтаризмом и авторитаризмом - достаточно было того, что всякая вша, наделённая властишкой, старалась ему подражать. Димитрий мог сделать всё, что вздумается. Например, когда он увидел на руке одного воспитанника татуировку в виде чайки, то немедленно потребовал отчисления несчастного залётчика. А залётчику было лет тридцать, имел на воле жену и ребёнка, в юности служил на флоте, где и получил татушку. Таких - взрослых, самостоятельных, семейных - семинарское начальство особенно не переносило, старалось вытеснить их хотя бы на заочку. Им нужны были неоперённые дурачки, с которыми можно было делать всё, что угодно. Речь, друзья мои, идёт о некой разновидности моральной педерастии - не сексуальной, воспетой греками, это вам не питерская семинария, славная в голубом свете. Моральная педерастия доставляет гораздо больше сладкого ощущения своего величия, чем романтический однополый перепихон.
И на этой няшной ноте мы переходим к характеристике воспитанников - так принципиально именовались семинаристы. Конечно, студентами их было сложно назвать, поскольку неоднократно официально провозглашалось, что основная задача семинарской педагогики - не получение знаний, а подготовка внутренних качеств будущего пастыря душ человеческих. А качества эти воспринимались также весьма своеобразно - православная духовная семинария акцентировала внимание не на духовном развитии, а на субординации и однобокой дисциплине. Самая топовая фраза российских семинарий: «Послушание превыше поста и молитвы!». О какой духовности здесь можно ещё говорить? Правильно: о специфически православной, но об этом - попозже.
Что касается интеллектуальных качеств семинаристов Тобольска, то уже на «абитуре» я убедился, что имею дело с исключительным социальным шлаком. Самым страшным преподавателем считалась Павина, преподававшая русский язык, и это неслучайно. Со всего первого курса (46 человек!) грамотно умели писать двое: я и парень с высшим журналистским образованием. Что тут ещё говорить…
Ещё обучаясь в ТДС, я разработал собственную классификацию семинаристов на «мужиков», «циников», «послушанцев» и «блаженных».
«Мужики» - их было наименьшее число - это ребята с образованием или даже с опытом семейной жизни и профессиональной деятельности. Их было настолько мало, а сами они были настолько самодостаточны, что умудрялись особо не погружаться в тонкости семинарской системы, пролетая сквозь неё либо экстерном, либо переводясь на заочное.
«Циники» - это те, кто привыкли прятаться за ширму изощрённого, но недоразвитого интеллектуального самолюбования. Стёб, хула, издёвка - их оружие выживания; именно они могли втихаря часами вести откровенно богохульные разговоры, проповедовать истинность иных религий, а в области интимных откровений быть для однокурсников чем-то вроде вербального «ПорнХаба». Именно в их среде в XIX веке вырос знаменитый семинарский всепоглощающий нигилизм, неразборчивый во всех ценностях и суждениях, кроме одной - самозащиты самого́ циника. Именно об этой среде тотального кощунства под официально благочестивой маской писал Антоний Храповицкий, на семинарии Российской империи возлагавший вину за революции и развал этой самой империи.
«Послушанцы» - это обыкновенное раздавленное большинство. Это толпа в разноцветных ватниках под духом вертухайского пулемёта. Они внутренне неоднородны, но всех отличает одна психическая черта - они научены быстро переключать волю с собственных мнений и желаний на внезапное приказание начальства. Поэтому они в принципе безвольны, внутренне подавлены, не имеют стержня личности - настоящие православные христиане, идеальные батюшки. К «послушанцам» относятся и те, кто безропотно долбит ломами каменюку, хотя рядом висит не разрешённый начальством к использованию отбойный молоток, и те, кто во время долбежа ведут самозабвенную беседу о каком-нибудь «карловацком расколе» или «деле патриарха Никона». Суть одна - сломленная воля.
«Блаженные» - это разнообразные придурки, форменные слабоумные, психически ненормальные и крошечный процент притворщиков. Это те, кто намеренно окал, читая вслух церковнославянские молитвы; те, кто ночами молился, биясь о пол лбом; те, кто благочестиво не мылся или не чистил зубы; те, кто нарочито постились все дни; те, кто восторгались репрессивной политикой какого-нибудь дежпома, открыто призывали к доносительству и практиковали его. Общая черта «блаженных» - как правило, полное отсутствие успеваемости по учебным предметам и полная неадекватность как в быту, так и при исполнении «послушаний». Поэтому таковые надолго не задерживались в семинарии. Их защитный механизм выплёвывал их вовне, а далее, как правило, их следы терялись в бушующем мире сем…
Что же объединяло всех этих ребят под одной крышей? Одно - неумение реализовать себя в нормальной жизни. В принципе, именно поэтому они и стали православными, а семинария всегда себя позиционирует как максимум православия, как полное перемещение в альтернативное знаковое пространство, как ставшую ощутимой компьютерную игру. Кого-то подавляли родители, кто-то был полным изгоем в школе, кто-то был полным фриком по жизни - весь этот разнообразный сброд в итоге оказывался в семинарии. Это те, кто не могли или не хотели учиться в ПТУ или вузе. Те, кто являлись принципиальными лентяями и не желали трудиться руками или умом, обеспечивая себя и семью. Те, кого в отместку своей неудавшейся жизни морально изуродовала поработившая их с рождения мамаша, от которой муженёк сбежал или даже не предполагался. Те, кого гнобила школьная среда за гнилые зубы, грязную одежду, запах пота, трусливое поведение и уродские наклонности.
В общем, в семинарию пошли те, кто ощущал или понимал, что в «мире сем грехопадшем» он никогда не сможет нормально жить и трудиться. Были и такие, кто сознательно намеревался получить поповские навыки, чтобы в дальнейшем откровенно паразитировать на стареющих дамах, втюхивая им с амвона банальную ерунду на темы: «Хорошо быть хорошим», «Надо всех любить», «Все проблемы от гордыни» и т.д. Как заявил один приснопамятный сахалинский иеромонах, «хавка епархиальная, бабла вагон, хату дают, делать них… не надо!» (©). Такие персоны тоже имелись - в основном, поповские детки - наиболее циничные, обмирщённые и лицемерные. Но с явными видами не на Царство Небесное, а на последние модели дорогих автомобилей, телефонов и часов. Вот именно таковые и составляют здравое зерно сегодняшней православной церкви, вот именно благодаря им она и не впадает в окончательное средневековое мракобесие и идиотизм.
Ну а большинство поступавших в семинарию скрыто намеревалось просто в будущем прикрыть своё ничтожество бородой, разноцветными юбками, напузным крестом, святошной риторикой и благообразным видом. Ведь гораздо легче проводить «воцерковительные беседы», чем школьные уроки, участвовать в «миссионерских акциях», чем в разборках с соседями, проводить службу, чем трудиться на производстве, общаться с множеством разнообразных женщин, чем с собственной зачуханной попадьёй (ежели таковая имеется), гоняться за сектантами, чем общаться с собственными подростками, участвовать в духовном развитии чужих людей, чем в элементарном воспитании собственных отпрысков. А главное - деньги за первое тебе дадут, ты выживешь, худо или бедно. А над вторым надобно потрудиться - в одиночку, без чьей-то помощи. Сысоев вам в помощь, семинаристы!
Повторю: в семинарии идёт учиться стопроцентный социальный шлак: уроды, ничтожества, маньяки, лентяи и принципиальные паразиты. Разумеется, зачем им грамотно говорить по-русски или даже знать основы запутанного православного богословия? Главное - научиться качественно придуриваться. Не притворяться - именно придуриваться, ибо именно в этом заключается суть православия (но об этом, опять же, позже).
И о проведённом времени. Как отметили некоторые авторы книжки Бернса, особенность юности такова, что её события вспоминаются в радостном свете. Потому что серьёзная оценочная шкала в те годы ещё не сформирована, трудно опознать, что тебя действительно улучшает, а что уродует. Но что-то воздействует - и этому юноши рады, ведь страшнее всего безразличие. Бьют - значит, любят! Кроме того, любые события юности оставляют после себя какое-то наследство, наполняют воспоминаниями, привычками. Возможно, бессмысленная и блёклая жизнь паренька из Нижнеудинска будет иметь в себе только эти воспоминания - по этой причине деревенщина годами вспоминает свою двухлетнюю службу как школу всей жизни. Больше-то ничего и не было, «за неимением прачки имеем дворника,» как оговорился мой друг. А поскольку любой человек хочет считать себя хорошим, всегда стыдно признать, что наиболее яркие события эпохи становления твоей личности - это институциональное издевательство, презренное самоуничижение, систематическое лицемерие и вообще принципиальная низость как стиль поведения. Вот и происходит чисто религиозное переименование плохого в хорошее, недопустимого - в обязательное, безобразного - в благопристойное. И всё труднее поддерживать в себе критиканский и обличительный огонёк, всё труднее вспоминается боль и ужас, всё труднее объективный самоанализ. Прошлое покрывается дымкой нормальности, у безумия и негодяйства скругляются острые углы, суета сегодняшнего дня вытесняет копание в прошлом. А ранний алкоголизм, неразборчивость в связях, инфантилизм и игромания, поддержка «Единой России» и правящих упырей, кошмарные эксперименты с личной жизнью и прочие безумия - всё это, конечно же, никак не связано ни с семинарским прошлым, ни с православным нынешним днём?
ОКОНЧАНИЕ