«Песнь песней» Виктора Цоя. Завершение главы 7 «Последний герой. Сталкер»
Завершение главы 7 «Последний герой. Сталкер».
Песня без слов, ночь без воспоминаний и без ниточки, ведущей в небесный рай, - этими образами буквально переполнены песни последних лет. Однако в этой «богооставленности» есть и второе измерение - Цой не может (или не решается) ввести в свои тексты чётко явленный образ Христа. Даже в альбоме «Звезда по имени Солнце» Он не назван по имени. В результате внешне поэзия Виктора может быть отнесена скорее к до-христианскому миру, который ещё не знал Христа, но предчувствовал, ожидал Его (это роднит тексты Цоя с зороастрийской традицией). Видимо, вестник не смог сделать последний шаг, не смог переступить некий рубикон и открыть свои песни Логосу, вдохнуть в них новую жизнь. Однако тот след, который и без этого оставил Виктор в русской культуре и обществе, позволяет предположить огромные высоты, на которые в России конца ХХ века мог бы подняться Цой в случае личного и творческого преображения. Не о нём ли и таких, как он, сказал в середине прошлого века Даниил Андреев:
«Ни в одной литературе не проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской, ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть великим художником. То она [эта мысль - А. О.] отливалась в форму требования гражданского, даже политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у Рылеева, у Герцена, у Некрасова... То художественную деятельность совмещали или пытались совместить с проповедничеством православия: началось это со славянофилов и Гоголя и завершилось Достоевским. То, наконец, художники слова предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине, Владимире Соловьёве, Блоке, Вячеславе Иванове...»*
* Прим.: Андреев Д. Л. Роза Мира. - М.: Мир Урании, 2001. С. 379.
И, добавляет Андреев чуть далее о Михаиле Лермонтове, который «возможно ... так и не разрешил бы никогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника в пророка».*
* Прим.: Там же. С. 392.
Сам сталкер считает, что ещё не время. А может, и не его задача сделать этот шаг, ведь у каждого вестника - «свой неба кусок»? И каждый несёт сюда лишь свою меру воды небесного мира (свой «глоток дождя»)? Но тут в тексте снова проступает тяжёлое ощущение скорого падения, гибели. Войны против поэта всего мира, на которую призывает Виктора свет в его душе. Боль от противостояния и непонимания окружающими столь сильна, что Цой вынужден закрыть глаза.
Но бой нужно продолжать, посланники рая вслед за Христом («Пастырем добрым» христианской традиции) должны нести свой свет обитателям дольнего мира, вдыхая в их плоть и кровь дух и стремление к горнему. Должны преображать этот мир, оставляя в нём свой след. Эта максима и недостаточное, по мнению Цоя, собственное её исполнение наполняют болью все его последние годы. Но, чтобы исполнить её, нужно выйти из толпы, с предельной чёткостью и ясностью противопоставить себя всем окружающим, даже многим из близких (к чему, как отмечалось в связи с песней «Дети минут», Виктор пока не готов). Награда же за такой выход - или трон, или плаха (скорее, второе). «Тёмен жребий русского поэта: неисповедимый рок ведёт - Пушкина под дуло пистолета, Достоевского - на эшафот».*
* Прим.: Максимилиан Волошин. Стихотворение «На дне преисподней» (1922).
Песня без слов, ночь без сна,
Всё в своё время - зима и весна,
Каждой звезде - свой неба кусок,
Каждому морю - дождя глоток.
Каждому яблоку - место упасть,
...
Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза, -
Весь мир идёт на меня войной.
Если есть стадо - есть пастух,
Если есть тело - должен быть дух,
Если есть шаг - должен быть след,
Если есть тьма - должен быть свет.
Хочешь ли ты изменить этот мир,
Сможешь ли ты принять как есть,
Встать и выйти из ряда вон,
Сесть на электрический стул или трон?
(«Песня без слов», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Струн провода, ток по рукам,
Телефон на все голоса говорит: «Пока!» Пора...
И пальто на гвозде, шарф в рукаве,
И перчатки в карманах шепчут:
«Подожди до утра!» До утра...
Но странный стук зовёт: «В дорогу!»
Может сердца, а может стук в дверь.
И, когда я обернусь на пороге,
Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
И опять на вокзал, и опять к поездам,
И опять проводник выдаст бельё и чай,
И опять не усну, и опять сквозь грохот колёс
Мне послышится слово: «Прощай!»
(«Стук», альбом «Звезда по имени Солнца», 1989)
И вот в душу Цоя прорывается долгожданный стук. Словно ток по рукам и по струнам, послание небесного мира говорит: «Пора». Или «пока»? Голос обрывается, и лишь стук сердца подтверждает: нужно отправляться в дорогу. Но куда? Виктор не даёт ответа и просит только верить ему. В то время как весь обывательский мир просит подождать, шепчет остаться в его объятьях, успокоиться. Иначе - гвозди и удавка. Но сталкера уже встречают вокзал, проводник, бельё и вода («чай»). Набор не воина, продолжающего свой бой, а скорее отправляющего домой, в мир иной, ветерана. Мёртвая вода, чистое бельё и проводник ждут своего героя. Мир же с облегчением шелестит только одно: «Прощай!» И лишь слово «опять» даёт слабую надежду, что это не финал, что это - лишь короткая передышка. Эту надежду даёт и «Муравейник».
Начинается новый день,
И машины туда-сюда...
Раз уж солнцу вставать не лень,
И для нас, значит, ерунда.
Муравейник живёт,
Кто-то лапку сломал - не в счет,
А до свадьбы заживёт,
А помрёт - так помрёт...
Я не люблю, когда мне врут,
Но от правды я тоже устал,
Я пытался найти приют,
Говорят, что плохо искал.
И я не знаю, каков процент
Сумасшедших на данный час,
Но, если верить глазам и ушам -
Больше в несколько раз...
И мы могли бы вести войну
Против тех, кто против нас,
Так как те, кто против тех, кто против нас,
Не справляются с ними без нас.
Наше будущее - туман,
В нашем прошлом - то ад, то рай,
Наши деньги не лезут в карман,
Вот и утро - вставай!
(«Муравейник», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Сталкер до конца пытается продолжать бой, снова и снова повторяя себе: «Вставай!» Чувствуя наступление нового дня, он напоминает себе о своём долге. Уставший от знания этого мира без прикрас, изнутри (от всей его «правды»), уставший искать приют в «сумасшедшем» мире, Саша почти смирился с суетой и смертью вокруг, в нашем сером и обезличенном «муравейнике», в которого не важны ничьи страдания. Но «те, кто против тех, кто против нас» не справляются, им требуется помощь. Чтобы оказать её, и пробует подняться один из собравшихся на покой ветеранов - Цой. Он не знает, что ждёт его впереди, а в душе перемешаны ад и рай. Не знаем и мы, встал ли бы наш последний герой.
Они сказали: надо пройти!
Они не верят, что есть другие пути.
Не бойся, это только кино,
Я знаю точно, это кино.
Кончится фильм,
Зажгут свет, и мы поедем домой.
Те, кто был раньше, вставляли в их ружья цветы,
В ответ на это свинец затыкал их рты...
(«Они сказали: «Надо пройти!», 1987-90)
Песня идущего на смерть. Потому, что так надо. Потому, что нет другого способа спасти дольний мир. В этом небольшом стихотворении только одни способны чувствовать, понимать, жить - идущие на смерть камикадзе-вестники: «они», «мы» и «те, кто был раньше». Все остальные - сомнамбулы, безвольные персонажи разыгрывающегося фильма. Вынуждены участвовать в этом кино и сталкеры - только так можно «убить эту ночь». Для них всё происходящее - лишь небольшой эпизод бытия, после которого спустившихся в сумрак ждут свет и возвращение домой. Остальным необходимо прежде всего проснуться - только так можно выйти из колеса сансары, разорвать круг взаимообусловленных реинкарнаций, развязать узлы ошибок и страданий. Между строк читается немой вопрос: действительно ли нет других путей? Действительно ли пули и смерть неизбежны? Но сталкеры идут и идут на эшафот, пытаясь остановить насилие и смерть, переплавить мечи на орала и наполнить наш мир цветом, светом, весной и жизнью. В ответ - лишь свинец, заставляющий умолкать.
От боли и отчаянья в горле теснится крик, но кричать - бессмысленно. Этот мир всегда отправляет глашатаев света на плаху. Максимум, на что они могут рассчитывать - чтобы кто-то потом вспомнил их подвиг и сохранил память о нём в своей душе. Чтобы люди восприняли свет, свет нужно убить. Такова, получается, правда нашего мира, где правит бал «чёрное племя ворон». Правда, от которой даже вечно смеющееся небо вынуждено в бессилии прикусить от боли язык.
Вот погибают ещё одни «последние герои», уходя в вечность, и, как в древности, их тела вспыхивают на погребальных кострах. Одинокие волки, на которых идёт тысячелетняя охота, ушедшие в ночь возвращаются на небо. Памяти о котором уже лишены их живые товарищи.
Жизнь - только Слово. Жизнь истинная - только в Боге, источнике всего. Игра слов, отсылающая к известным евангельским словам «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). А здесь, в дольном мире, реальны лишь любовь и лишь смерть. Любовь как источник и квинтэссенция добра, смерть - как следствие и квинтэссенция зла. Снова мы слышим это жёсткое дуальное противопоставление, присущее зороастризму и христианству.
Кто же будет петь, творить и светить этому спящему миру? Кто, если не мы, спрашивает Виктор. Готовя себя к смерти, вестник заключает, что смерть во имя любви стоит того, чтобы её принять. Новые мученики света всходят на свой костёр.
Среди связок в горле комом теснится крик,
Но настала пора, и тут уж кричи, не кричи,
Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
Как, шатаясь, бойцы об траву вытирали мечи.
И как хлопало крыльями чёрное племя ворон,
Как смеялось небо, а потом прикусило язык,
И дрожала рука у того, кто остался жив.
И внезапно в вечность вдруг превратился миг.
И горел погребальным костром закат.
И волками смотрели звёзды из облаков,
Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,
И как спали вповалку живые, не видя снов.
А жизнь - только слово,
Есть лишь любовь и есть смерть...
Эй, кто будет петь, если все будут спать?
Смерть стоит того, чтобы жить,
А любовь стоит того, чтобы ждать...
(«Легенда», альбом «Группа крови», 1988)
Застоялся мой поезд в депо.
Снова я уезжаю. Пора...
На пороге ветер заждался меня.
На пороге осень - моя сестра.
После красно-жёлтых дней
Начнётся и кончится зима.
Горе ты моё от ума,
Не печалься, гляди веселей.
И я вернусь домой
Со щитом, а, может быть, на щите,
В серебре, а, может быть, в нищете,
Но как можно скорей.
Расскажи мне о тех, кто устал
От безжалостных уличных драм,
И о храме из разбитых сердец,
И о тех, кто идёт в этот храм.
...
А мне приснилось: миром правит любовь,
А мне приснилось: миром правит мечта.
И над этим прекрасно горит звезда,
Я проснулся и понял - беда...
(«Красно-жёлтые дни», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Этим стихотворением Цой словно продолжает предыдущее, подтверждая своё предчувствие ухода из этого мира.
Поначалу может возникнуть ощущение его возвращения в обычное состояние странствия, войны со злом. Но тут же возникающие ветер и осень дают понять, что это будет последнее странствие. Ветер унесёт героя, который не желает прожить в серости и унынии свою «осень». Он вернётся домой - всё равно, с победой или с поражением, со славой или с позором. Главное - как можно скорей покинуть дольний мир, большинство бед которого - от чрезмерной рациональности. А, быть может, такой ум - лишь причина ухода нашего вестника, в душе которого светлая вера сменилась холодным голосом разума о том, что другого пути нет, что скорая смерть - неизбежна.
У Виктора больше не осталось сил бродить в нашем безжалостном мире, его сердце разбито. Но из таких разбитых сердец и строится храм, зиждется дольний мир. Они - соль земли и агнцы, преданные людьми (а не Богом) на заклание. И вестники света всё идут и идут, спускаясь сюда к нам.
Находясь уже на смертном одре, Цой видит, наконец, свой отчий дом - мир, в котором правят любовь и мечта, мир, над которым сияет звезда, Христос. А, может, это - наш мир, преображённый и воскрешённый светом любви божественных посланцев, как через несколько лет пропоёт другой из них - Игорь Тальков?* Ведь бедствия дольнего мира конечны, и зиму Кали-Юги сменит «Второе Пришествие», счастливый «Золотой век», полный «красно-жёлтых» дней.
* Прим.: Песня Игоря Талькова «Памяти Виктора Цоя» (альбом «Ностальгия», 1992).
Виктор просыпается и понимает, что это конец. Предчувствие не подвело его.
Здесь не понятно, где лицо, а где рыло,
И не понятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь.
Что построить, и что разрушить,
И кому, и зачем здесь петь?
Нам с тобой: голубых небес навес.
Нам с тобой: станет лес глухой стеной.
Нам с тобой: из заплёванных колодцев не пить.
План такой - нам с тобой...
...
И мне не нравится то, что здесь есть.
...
Чёрная ночь да в реке вода - нам с тобой.
И беда станет не беда. Уезжай!..
Так была ни была, прости и прощай!..
План такой - нам с тобой...
(«Нам с тобой», альбом «Чёрный альбом», 1990)
В мире, где густо перемешаны правда и ложь, добро и зло, где всё неестественно и ничего не ясно, где всё не нравится вестнику и чужеродно ему, Цой обращается с последним вопросом к своей последней надежде - небесной спутнице: как ему быть, что делать, «кому и зачем здесь петь»? Ради чего поддерживать, будто титан, этот небесный «навес»? Ради чего нести свет, когда мир ощетинивается глухой стеной непонимания и неприятия, отравляя и убивая самого себя? Неужели только ради самих себя, голоса собственной совести?
Сталкер понимает, что его ждёт скорая смерть и переход в иной мир - беда с точки зрения обыденного сознания. Но в какой другой мир - в тёмный мир страдалищ или в чистый светлый мир, где его встретит Она? Поэт не знает, но оставаться в нашем мире, говорящим со всех углов: «Уезжай!» - он уже не в силах. Цой согласен уйти, лишь бы остаться с Ней. Но перед этим просит прощения у нашего мира. И у Неё.
Волчий вой да лай собак,
Крепко до боли сжатый кулак,
Птицей стучится в жилах кровь,
Вера да надежда, любовь.
Заголосуют тысячи рук,
И высок наш флаг.
Синее небо да солнца круг,
Всё на месте, да что-то не так.
...
Ночь пришла, за ней гроза,
Грустный дождь да ветер шутник.
Руки в карманы, вниз глаза
Да за зубы язык.
Ох, заедает меня тоска,
Верная подруга моя.
Пей да гуляй, пой да танцуй,
Я с тобой пока.
В небе над нами горит звезда,
Некому кроме неё нам помочь,
В тёмную, тёмную, тёмную
Ночь.
(«Звезда», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Боль. Кровь. Вой. Таков мир, окружающий Цоя. Таков наш ответ его вести. И хотя в жилах загнанного, вслед за Владимиром Высоцким, волка по имени Виктор пока ещё живы вера, надежда и любовь (впервые в его стихах они возникают в своём традиционном христианском единстве), но кровь уже готова вырваться, а душа птицею улететь домой - туда, где синее небо и солнца круг.
Высок флаг ведущего свой сумрачный бой воинства, но ночь сгущается. И вот в темноте герой уже различает грозу и дождь перехода, уносящий в даль ветер. Он понимает куда, опускает глаза и замолкает, прекращая свою песнь. Комом к горлу подступает неразлучная тоска по утерянному раю. Но он ещё здесь. Пока.
И тут с призывом о помощи Цой обращается к Христу - Той звезде, кроме которой вестнику в трижды тёмной ночи уже некому помочь (так - «Звезда» - он называет и саму песню). Этот призыв вестник продолжает в следующем тексте - «Кукушке».
Уже в третий раз за свой последний альбом Виктор обращается к предчувствию скорого ухода. Словно маг древности, приходит он к кукушке-прорицательнице. Указывая на незавершённость своей миссии («ненаписанные песни»), Цой спрашивает: лежать ли ему в земле или предстоит вернуться на Небо? Кукушка отвечает, что Небо ждёт его. Но вопрос о песнях остаётся без ответа. Считал ли поэт, что уже ничего из ненаписанного не сможет написать в любом случае? Наверное. Но это не значит, что было бы так.
В скорбном обороте головы вестник вспоминает пройденный в дольнем мире путь. Путь воина-одиночки. Путь, полный множества сложенных голов, которые принадлежали не менее сильным и смелым. Однако мало кто из них сохранил верность своему горнему миру Света, сохранил силу и не стал таким же сошедшим с ума, как и большинство обитателей нашего мира.
Заточённый добровольно в темницу и оковы этого мира, он тоскует по свободе, по своему миру, полному света и ласки. Но ради них готов терпеть удары.
Обращаясь трижды в припевах к Христу-Солнцу, Цой просит дать ему ещё немного любви, тепла и света - пороха для жизни здесь. Он просит взглянуть на него и смягчить ожесточившееся сердце, превратившееся в кулак.
В незаконченном альбоме мы не найдём ответов. Но мы знаем - Он и Она забрали своего уставшего вестника домой. Одной звездой в нашем мире стало меньше.
Песен ещё не написанных, сколько?
Скажи, кукушка, пропой.
В городе мне жить или на выселках,
Камнем лежать, или гореть звездой? Звездой.
...
Кто пойдёт по следу одинокому?
Сильные да смелые
Головы сложили в поле, в бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме да с твёрдой рукой в строю, в строю.
...
Где же ты теперь, воля вольная?
С кем же ты сейчас
Ласковый рассвет встречаешь? Ответь.
Хорошо с тобой, да плохо без тебя,
Голову да плечи терпеливые под плеть, под плеть.
Солнце моё - взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак,
И если есть порох - дай огня.
Вот так...
(«Кукушка», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Над полями туман,
Над рекой туман.
Ты придёшь, не придёшь,
Всё одно - обман.
А на небе луна,
За ней звёзд стена,
И над хутором песня слышна.
И идёт паренёк,
И ему невдомёк,
Что завтра начнётся война.
(«Завтра война», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Кругом снова стелются туман и сомнения. Не зная, придёт ли на помощь Взываемая, Цой сомневается, сможет ли он её узнать и не примет ли за хранительницу мираж - её мертвенно-лунного двойника? Не знает, что его ждёт, и идущий мимо паренёк. Завтра он вступит на поле брани. Последний герой передал свою эстафету следующему певцу. Теперь он может уйти.
Продолжение следует.
Песня без слов, ночь без воспоминаний и без ниточки, ведущей в небесный рай, - этими образами буквально переполнены песни последних лет. Однако в этой «богооставленности» есть и второе измерение - Цой не может (или не решается) ввести в свои тексты чётко явленный образ Христа. Даже в альбоме «Звезда по имени Солнце» Он не назван по имени. В результате внешне поэзия Виктора может быть отнесена скорее к до-христианскому миру, который ещё не знал Христа, но предчувствовал, ожидал Его (это роднит тексты Цоя с зороастрийской традицией). Видимо, вестник не смог сделать последний шаг, не смог переступить некий рубикон и открыть свои песни Логосу, вдохнуть в них новую жизнь. Однако тот след, который и без этого оставил Виктор в русской культуре и обществе, позволяет предположить огромные высоты, на которые в России конца ХХ века мог бы подняться Цой в случае личного и творческого преображения. Не о нём ли и таких, как он, сказал в середине прошлого века Даниил Андреев:
«Ни в одной литературе не проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской, ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть великим художником. То она [эта мысль - А. О.] отливалась в форму требования гражданского, даже политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у Рылеева, у Герцена, у Некрасова... То художественную деятельность совмещали или пытались совместить с проповедничеством православия: началось это со славянофилов и Гоголя и завершилось Достоевским. То, наконец, художники слова предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине, Владимире Соловьёве, Блоке, Вячеславе Иванове...»*
* Прим.: Андреев Д. Л. Роза Мира. - М.: Мир Урании, 2001. С. 379.
И, добавляет Андреев чуть далее о Михаиле Лермонтове, который «возможно ... так и не разрешил бы никогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника в пророка».*
* Прим.: Там же. С. 392.
Сам сталкер считает, что ещё не время. А может, и не его задача сделать этот шаг, ведь у каждого вестника - «свой неба кусок»? И каждый несёт сюда лишь свою меру воды небесного мира (свой «глоток дождя»)? Но тут в тексте снова проступает тяжёлое ощущение скорого падения, гибели. Войны против поэта всего мира, на которую призывает Виктора свет в его душе. Боль от противостояния и непонимания окружающими столь сильна, что Цой вынужден закрыть глаза.
Но бой нужно продолжать, посланники рая вслед за Христом («Пастырем добрым» христианской традиции) должны нести свой свет обитателям дольнего мира, вдыхая в их плоть и кровь дух и стремление к горнему. Должны преображать этот мир, оставляя в нём свой след. Эта максима и недостаточное, по мнению Цоя, собственное её исполнение наполняют болью все его последние годы. Но, чтобы исполнить её, нужно выйти из толпы, с предельной чёткостью и ясностью противопоставить себя всем окружающим, даже многим из близких (к чему, как отмечалось в связи с песней «Дети минут», Виктор пока не готов). Награда же за такой выход - или трон, или плаха (скорее, второе). «Тёмен жребий русского поэта: неисповедимый рок ведёт - Пушкина под дуло пистолета, Достоевского - на эшафот».*
* Прим.: Максимилиан Волошин. Стихотворение «На дне преисподней» (1922).
Песня без слов, ночь без сна,
Всё в своё время - зима и весна,
Каждой звезде - свой неба кусок,
Каждому морю - дождя глоток.
Каждому яблоку - место упасть,
...
Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза, -
Весь мир идёт на меня войной.
Если есть стадо - есть пастух,
Если есть тело - должен быть дух,
Если есть шаг - должен быть след,
Если есть тьма - должен быть свет.
Хочешь ли ты изменить этот мир,
Сможешь ли ты принять как есть,
Встать и выйти из ряда вон,
Сесть на электрический стул или трон?
(«Песня без слов», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Струн провода, ток по рукам,
Телефон на все голоса говорит: «Пока!» Пора...
И пальто на гвозде, шарф в рукаве,
И перчатки в карманах шепчут:
«Подожди до утра!» До утра...
Но странный стук зовёт: «В дорогу!»
Может сердца, а может стук в дверь.
И, когда я обернусь на пороге,
Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
И опять на вокзал, и опять к поездам,
И опять проводник выдаст бельё и чай,
И опять не усну, и опять сквозь грохот колёс
Мне послышится слово: «Прощай!»
(«Стук», альбом «Звезда по имени Солнца», 1989)
И вот в душу Цоя прорывается долгожданный стук. Словно ток по рукам и по струнам, послание небесного мира говорит: «Пора». Или «пока»? Голос обрывается, и лишь стук сердца подтверждает: нужно отправляться в дорогу. Но куда? Виктор не даёт ответа и просит только верить ему. В то время как весь обывательский мир просит подождать, шепчет остаться в его объятьях, успокоиться. Иначе - гвозди и удавка. Но сталкера уже встречают вокзал, проводник, бельё и вода («чай»). Набор не воина, продолжающего свой бой, а скорее отправляющего домой, в мир иной, ветерана. Мёртвая вода, чистое бельё и проводник ждут своего героя. Мир же с облегчением шелестит только одно: «Прощай!» И лишь слово «опять» даёт слабую надежду, что это не финал, что это - лишь короткая передышка. Эту надежду даёт и «Муравейник».
Начинается новый день,
И машины туда-сюда...
Раз уж солнцу вставать не лень,
И для нас, значит, ерунда.
Муравейник живёт,
Кто-то лапку сломал - не в счет,
А до свадьбы заживёт,
А помрёт - так помрёт...
Я не люблю, когда мне врут,
Но от правды я тоже устал,
Я пытался найти приют,
Говорят, что плохо искал.
И я не знаю, каков процент
Сумасшедших на данный час,
Но, если верить глазам и ушам -
Больше в несколько раз...
И мы могли бы вести войну
Против тех, кто против нас,
Так как те, кто против тех, кто против нас,
Не справляются с ними без нас.
Наше будущее - туман,
В нашем прошлом - то ад, то рай,
Наши деньги не лезут в карман,
Вот и утро - вставай!
(«Муравейник», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Сталкер до конца пытается продолжать бой, снова и снова повторяя себе: «Вставай!» Чувствуя наступление нового дня, он напоминает себе о своём долге. Уставший от знания этого мира без прикрас, изнутри (от всей его «правды»), уставший искать приют в «сумасшедшем» мире, Саша почти смирился с суетой и смертью вокруг, в нашем сером и обезличенном «муравейнике», в которого не важны ничьи страдания. Но «те, кто против тех, кто против нас» не справляются, им требуется помощь. Чтобы оказать её, и пробует подняться один из собравшихся на покой ветеранов - Цой. Он не знает, что ждёт его впереди, а в душе перемешаны ад и рай. Не знаем и мы, встал ли бы наш последний герой.
Они сказали: надо пройти!
Они не верят, что есть другие пути.
Не бойся, это только кино,
Я знаю точно, это кино.
Кончится фильм,
Зажгут свет, и мы поедем домой.
Те, кто был раньше, вставляли в их ружья цветы,
В ответ на это свинец затыкал их рты...
(«Они сказали: «Надо пройти!», 1987-90)
Песня идущего на смерть. Потому, что так надо. Потому, что нет другого способа спасти дольний мир. В этом небольшом стихотворении только одни способны чувствовать, понимать, жить - идущие на смерть камикадзе-вестники: «они», «мы» и «те, кто был раньше». Все остальные - сомнамбулы, безвольные персонажи разыгрывающегося фильма. Вынуждены участвовать в этом кино и сталкеры - только так можно «убить эту ночь». Для них всё происходящее - лишь небольшой эпизод бытия, после которого спустившихся в сумрак ждут свет и возвращение домой. Остальным необходимо прежде всего проснуться - только так можно выйти из колеса сансары, разорвать круг взаимообусловленных реинкарнаций, развязать узлы ошибок и страданий. Между строк читается немой вопрос: действительно ли нет других путей? Действительно ли пули и смерть неизбежны? Но сталкеры идут и идут на эшафот, пытаясь остановить насилие и смерть, переплавить мечи на орала и наполнить наш мир цветом, светом, весной и жизнью. В ответ - лишь свинец, заставляющий умолкать.
От боли и отчаянья в горле теснится крик, но кричать - бессмысленно. Этот мир всегда отправляет глашатаев света на плаху. Максимум, на что они могут рассчитывать - чтобы кто-то потом вспомнил их подвиг и сохранил память о нём в своей душе. Чтобы люди восприняли свет, свет нужно убить. Такова, получается, правда нашего мира, где правит бал «чёрное племя ворон». Правда, от которой даже вечно смеющееся небо вынуждено в бессилии прикусить от боли язык.
Вот погибают ещё одни «последние герои», уходя в вечность, и, как в древности, их тела вспыхивают на погребальных кострах. Одинокие волки, на которых идёт тысячелетняя охота, ушедшие в ночь возвращаются на небо. Памяти о котором уже лишены их живые товарищи.
Жизнь - только Слово. Жизнь истинная - только в Боге, источнике всего. Игра слов, отсылающая к известным евангельским словам «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). А здесь, в дольном мире, реальны лишь любовь и лишь смерть. Любовь как источник и квинтэссенция добра, смерть - как следствие и квинтэссенция зла. Снова мы слышим это жёсткое дуальное противопоставление, присущее зороастризму и христианству.
Кто же будет петь, творить и светить этому спящему миру? Кто, если не мы, спрашивает Виктор. Готовя себя к смерти, вестник заключает, что смерть во имя любви стоит того, чтобы её принять. Новые мученики света всходят на свой костёр.
Среди связок в горле комом теснится крик,
Но настала пора, и тут уж кричи, не кричи,
Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,
Как, шатаясь, бойцы об траву вытирали мечи.
И как хлопало крыльями чёрное племя ворон,
Как смеялось небо, а потом прикусило язык,
И дрожала рука у того, кто остался жив.
И внезапно в вечность вдруг превратился миг.
И горел погребальным костром закат.
И волками смотрели звёзды из облаков,
Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,
И как спали вповалку живые, не видя снов.
А жизнь - только слово,
Есть лишь любовь и есть смерть...
Эй, кто будет петь, если все будут спать?
Смерть стоит того, чтобы жить,
А любовь стоит того, чтобы ждать...
(«Легенда», альбом «Группа крови», 1988)
Застоялся мой поезд в депо.
Снова я уезжаю. Пора...
На пороге ветер заждался меня.
На пороге осень - моя сестра.
После красно-жёлтых дней
Начнётся и кончится зима.
Горе ты моё от ума,
Не печалься, гляди веселей.
И я вернусь домой
Со щитом, а, может быть, на щите,
В серебре, а, может быть, в нищете,
Но как можно скорей.
Расскажи мне о тех, кто устал
От безжалостных уличных драм,
И о храме из разбитых сердец,
И о тех, кто идёт в этот храм.
...
А мне приснилось: миром правит любовь,
А мне приснилось: миром правит мечта.
И над этим прекрасно горит звезда,
Я проснулся и понял - беда...
(«Красно-жёлтые дни», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Этим стихотворением Цой словно продолжает предыдущее, подтверждая своё предчувствие ухода из этого мира.
Поначалу может возникнуть ощущение его возвращения в обычное состояние странствия, войны со злом. Но тут же возникающие ветер и осень дают понять, что это будет последнее странствие. Ветер унесёт героя, который не желает прожить в серости и унынии свою «осень». Он вернётся домой - всё равно, с победой или с поражением, со славой или с позором. Главное - как можно скорей покинуть дольний мир, большинство бед которого - от чрезмерной рациональности. А, быть может, такой ум - лишь причина ухода нашего вестника, в душе которого светлая вера сменилась холодным голосом разума о том, что другого пути нет, что скорая смерть - неизбежна.
У Виктора больше не осталось сил бродить в нашем безжалостном мире, его сердце разбито. Но из таких разбитых сердец и строится храм, зиждется дольний мир. Они - соль земли и агнцы, преданные людьми (а не Богом) на заклание. И вестники света всё идут и идут, спускаясь сюда к нам.
Находясь уже на смертном одре, Цой видит, наконец, свой отчий дом - мир, в котором правят любовь и мечта, мир, над которым сияет звезда, Христос. А, может, это - наш мир, преображённый и воскрешённый светом любви божественных посланцев, как через несколько лет пропоёт другой из них - Игорь Тальков?* Ведь бедствия дольнего мира конечны, и зиму Кали-Юги сменит «Второе Пришествие», счастливый «Золотой век», полный «красно-жёлтых» дней.
* Прим.: Песня Игоря Талькова «Памяти Виктора Цоя» (альбом «Ностальгия», 1992).
Виктор просыпается и понимает, что это конец. Предчувствие не подвело его.
Здесь не понятно, где лицо, а где рыло,
И не понятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь.
Что построить, и что разрушить,
И кому, и зачем здесь петь?
Нам с тобой: голубых небес навес.
Нам с тобой: станет лес глухой стеной.
Нам с тобой: из заплёванных колодцев не пить.
План такой - нам с тобой...
...
И мне не нравится то, что здесь есть.
...
Чёрная ночь да в реке вода - нам с тобой.
И беда станет не беда. Уезжай!..
Так была ни была, прости и прощай!..
План такой - нам с тобой...
(«Нам с тобой», альбом «Чёрный альбом», 1990)
В мире, где густо перемешаны правда и ложь, добро и зло, где всё неестественно и ничего не ясно, где всё не нравится вестнику и чужеродно ему, Цой обращается с последним вопросом к своей последней надежде - небесной спутнице: как ему быть, что делать, «кому и зачем здесь петь»? Ради чего поддерживать, будто титан, этот небесный «навес»? Ради чего нести свет, когда мир ощетинивается глухой стеной непонимания и неприятия, отравляя и убивая самого себя? Неужели только ради самих себя, голоса собственной совести?
Сталкер понимает, что его ждёт скорая смерть и переход в иной мир - беда с точки зрения обыденного сознания. Но в какой другой мир - в тёмный мир страдалищ или в чистый светлый мир, где его встретит Она? Поэт не знает, но оставаться в нашем мире, говорящим со всех углов: «Уезжай!» - он уже не в силах. Цой согласен уйти, лишь бы остаться с Ней. Но перед этим просит прощения у нашего мира. И у Неё.
Волчий вой да лай собак,
Крепко до боли сжатый кулак,
Птицей стучится в жилах кровь,
Вера да надежда, любовь.
Заголосуют тысячи рук,
И высок наш флаг.
Синее небо да солнца круг,
Всё на месте, да что-то не так.
...
Ночь пришла, за ней гроза,
Грустный дождь да ветер шутник.
Руки в карманы, вниз глаза
Да за зубы язык.
Ох, заедает меня тоска,
Верная подруга моя.
Пей да гуляй, пой да танцуй,
Я с тобой пока.
В небе над нами горит звезда,
Некому кроме неё нам помочь,
В тёмную, тёмную, тёмную
Ночь.
(«Звезда», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Боль. Кровь. Вой. Таков мир, окружающий Цоя. Таков наш ответ его вести. И хотя в жилах загнанного, вслед за Владимиром Высоцким, волка по имени Виктор пока ещё живы вера, надежда и любовь (впервые в его стихах они возникают в своём традиционном христианском единстве), но кровь уже готова вырваться, а душа птицею улететь домой - туда, где синее небо и солнца круг.
Высок флаг ведущего свой сумрачный бой воинства, но ночь сгущается. И вот в темноте герой уже различает грозу и дождь перехода, уносящий в даль ветер. Он понимает куда, опускает глаза и замолкает, прекращая свою песнь. Комом к горлу подступает неразлучная тоска по утерянному раю. Но он ещё здесь. Пока.
И тут с призывом о помощи Цой обращается к Христу - Той звезде, кроме которой вестнику в трижды тёмной ночи уже некому помочь (так - «Звезда» - он называет и саму песню). Этот призыв вестник продолжает в следующем тексте - «Кукушке».
Уже в третий раз за свой последний альбом Виктор обращается к предчувствию скорого ухода. Словно маг древности, приходит он к кукушке-прорицательнице. Указывая на незавершённость своей миссии («ненаписанные песни»), Цой спрашивает: лежать ли ему в земле или предстоит вернуться на Небо? Кукушка отвечает, что Небо ждёт его. Но вопрос о песнях остаётся без ответа. Считал ли поэт, что уже ничего из ненаписанного не сможет написать в любом случае? Наверное. Но это не значит, что было бы так.
В скорбном обороте головы вестник вспоминает пройденный в дольнем мире путь. Путь воина-одиночки. Путь, полный множества сложенных голов, которые принадлежали не менее сильным и смелым. Однако мало кто из них сохранил верность своему горнему миру Света, сохранил силу и не стал таким же сошедшим с ума, как и большинство обитателей нашего мира.
Заточённый добровольно в темницу и оковы этого мира, он тоскует по свободе, по своему миру, полному света и ласки. Но ради них готов терпеть удары.
Обращаясь трижды в припевах к Христу-Солнцу, Цой просит дать ему ещё немного любви, тепла и света - пороха для жизни здесь. Он просит взглянуть на него и смягчить ожесточившееся сердце, превратившееся в кулак.
В незаконченном альбоме мы не найдём ответов. Но мы знаем - Он и Она забрали своего уставшего вестника домой. Одной звездой в нашем мире стало меньше.
Песен ещё не написанных, сколько?
Скажи, кукушка, пропой.
В городе мне жить или на выселках,
Камнем лежать, или гореть звездой? Звездой.
...
Кто пойдёт по следу одинокому?
Сильные да смелые
Головы сложили в поле, в бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме да с твёрдой рукой в строю, в строю.
...
Где же ты теперь, воля вольная?
С кем же ты сейчас
Ласковый рассвет встречаешь? Ответь.
Хорошо с тобой, да плохо без тебя,
Голову да плечи терпеливые под плеть, под плеть.
Солнце моё - взгляни на меня,
Моя ладонь превратилась в кулак,
И если есть порох - дай огня.
Вот так...
(«Кукушка», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Над полями туман,
Над рекой туман.
Ты придёшь, не придёшь,
Всё одно - обман.
А на небе луна,
За ней звёзд стена,
И над хутором песня слышна.
И идёт паренёк,
И ему невдомёк,
Что завтра начнётся война.
(«Завтра война», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Кругом снова стелются туман и сомнения. Не зная, придёт ли на помощь Взываемая, Цой сомневается, сможет ли он её узнать и не примет ли за хранительницу мираж - её мертвенно-лунного двойника? Не знает, что его ждёт, и идущий мимо паренёк. Завтра он вступит на поле брани. Последний герой передал свою эстафету следующему певцу. Теперь он может уйти.
Продолжение следует.