(no subject)
Из магнитофонной расшифровки лекции Аверинцева "Средневековье" (1987 год).
...Я думаю - это мое мнение, которое одно из существующих мнений - что как целое судьбу византийской культуры определяет сознание привычного, уверенного преемства - само собой разумеющегося - по отношению к античности. Преемства, которое не требует какого-то специального усилия для того, чтобы быть определенным как целое. Как целое - это необходимая добавка, потому что любой из античных элементов мог быть забыт и из этого забвения извлечен благодаря усилиям того или иного деятеля. Но как целое преемство оставалось преемством. То обстоятельство, что у образованного византийца не было языкового барьера, который его отдалял бы от греческого наследия, от наследия греческой античности. Что касается латинской античности, то образованные греки во все времена, как правило, ей не интересовались ... В VI веке ещё в Византии языком права была латынь, хотя греки литературной культуры от души презирали не только в VI веке, но еще в IV, когда Рим был еще Римом, греки чрезвычайно презирали тех своих современников, которые до такой степени опустились, что учат латынь и юриспруденцию. Это, скажем, ярко проходит в речах ритора, очень знаменитого и, можно сказать, центрального персонажа языческой культуры Греции второй половины IV века, Либания...
...Характерно, например, что, если святоотеческий период создал такие важные явления, как корпус псевдо-ареопагитовых сочинений в грекоязычном мире и сочинения Августина в латинском (и то, и другое V век, но Августин - рубеж IV и V вв., а псевдо-дионисиев корпус, по-видимому, вторая половина V века) то судьбы их различается тем, что если корпус псевдо-дионисиевых сочинений был переведен на Западе на латынь и стал одной из основ западного средневекового богословия и западной средневековой философии; мало этого - люди, создававшие духовную атмосферу, из которой выросла непосредственно готическая архитектура, люди, разрабатывавшие ту богословско-эстетическую доктрину, которая бы оправдывала тот ряд новшеств, который превратил романскую архитектуру в готическую, эти люди ссылались исключительно на Псевдо-Дионисия Ареопагита, так что можно сказать, что этот греческий автор стал чем-то вроде крестного папы готического искусства. А Августина на Востоке практически не читали...
...А так, нормально, византиец просто игнорировал существование латинской античности. Латинская античность была ему интересна только одним: римляне создавали Римскую империю. Это очень важно. То, что они еще что-то писали, этим можно пренебречь, как фактически греки пренебрегали и раньше, в античные времена. Разрозненные примеры возможного влияния, возможного отражения каких-то римских литературных произведений в греческой литературе чрезвычайно проблематичны. Вообще же греческая культура как-то существенно отличается от нашей, например, культуры, а также и от многих других, например древневосточных культур, тем, что если и для нас и, например, для какого-нибудь ближневосточного книжника древности образованный человек - это нормально человек, который знает иностранные языки - для римлян, во всяком случае, образованный человек - это тот, кто знает греческий - то для грека образованный человек - это, скорей всего, человек, который никакого другого языка, кроме греческого, не знает. Зато свой греческий он знает во всех измерениях и пользуется им как нужно...
...я думаю, было бы оправдано сказать, что античность в Византии никогда не умерла настолько, чтобы было ясно, что ее надо возрождать. В Византии не было того напряжения, специфического, иногда невнятного, восторженного, смутного напряжения с которым связано на средневековом Западе представление о необходимости преодолеть какую-то дистанцию. Западный средневековый человек чувствует себя так, что его лишили какого-то его наследства. Надо идти отвоевывать это наследство. Его отрезали от каких-то истоков. Надо добывать эти истоки. Это на очень разных уровнях, то есть - это относится, конечно, не только к античности, это относится к каким-то событиям, совершенно не похожим на Возрождение. Ну, например, это относится к тому порыву, из которого вышли крестовые походы. То есть, византиец привык к тому, что сначала существовали в его державе Святая земля и все храмы, которые в Иерусалиме, Вифлееме и других святых местах в Византии строили при Константине, что все это и так входит в его державу, ну а потом пришли арабы, но это было одно из таких неудобств, это все ощущалось византийцем как временное неустройство ... Это такой непорядок, такое безобразие, которого даже упоминать не стоит. Когда-нибудь это само собой восстановится, исправится. Ну, не может же такое неприличное безобразие продолжаться? Ну, а так, до тех пор будем считать, что это все-таки наша провинция. У западного человека совершенно иное ощущение. Иноверцы, агаряне, мусульмане отобрали у нас, у христианского мира, наши святыни, наши святые земли. Мы от них отрезаны, нас туда не пускают. Ближайший ведь толчок к крестовым походам был, когда начались трения для христианских паломников ... вот этот порыв, эта внутренняя тревога - это что-то очень характерное для Запада. Для Византии совершенно нет...
...Нормой и для византийского, и для западного средневековья в большой степени остается христианская античность. То довольно непродолжительное, но очень важное для последующего время, когда Римская империя еще стояла и уже стала христианской. Но эта внутренняя психологическая установка в Византии и на средневековом Западе по отношению к христианской античности, ко времени отцов церкви, различна. Для Востока, для Византии это просто значит, что отцы церкви пребывают такой стабильной нормой, увенчивающей здание античной цивилизации. Святоотеческая норма дает этому зданию христианский характер. И после этого ясно - духовные ценности, как культурные, так и религиозные, в общем, имеют некоторый готовый характер. Их надо хранить. Хранение, разумеется, никогда не может быть чисто пассивным занятием ... Но, так или иначе, о "реформацио" целого или о его возрождении, о том, чтобы пускаться в какое-то сказочное путешествие, на поиски какого-то утраченного клада, речи не идет. Этот клад и так всегда с нами. На Западе это было иначе...
...Вообще западная средневековая жизнь и культурная жизнь тоже стоит под знаком - ну, я бы сказал - авторитарного плюрализма. Нужно добавить: авторитарного плюрализма, потому что плюрализм - это основа, слишком связанная для нас с либеральным сознанием. Но это то, что на Западе всякий человек был в своей конкретной жизни не столько лицом, подвластным какие-то большим источникам власти, но (и из этого складывалась его повседневная жизнь) он был членом какой-то самоуправляющейся общины. В той или иной степени это вообще характерно для средневековья, и русского, и в наименьшей степени, но все же и для византийского. Но благодаря слабости и как бы нереальности центральной власти на Западе наоборот - совершенно непереводимое такое слово (тоже одно из ключевых слов западного средневековья) "ордо". "Ордо" это и порядок, применительно к монашеской жизни это монашеский орден, это всякая община, вплоть до общин уголовников, вплоть до уголовных банд, или вплоть до компаний нищих. Это тоже "ордо". Это тоже такое стройное самоуправляющееся единство. И так устроено все сверху донизу...
...В феодальном мире существует право частной войны, но войны, может быть, даже не так поражают воображение, как то, как много средневековые люди судились, и как этот дух некоего судоговорения, при котором выясняются границы полномочий тех или иных инстанций власти, тех или иных общин, когда обстановка судоговорения проникает в культуру и становится в культуре какой-то важной универсалией. Потому что есть диспут, такое главное празднество умственной жизни на средневековом Западе, [что это] как не судоговорение, перенесенное в область культуры, в область умственной жизни? Ну, это тоже, конечно, похоже на поединок, на турнир. Это схоласт, который должен, в крайнем случае, стоять целый день и спорить со всеми, кто пожелает с ним спорить по тезисам, которые он выдвигает. На этом упоре спорящих сторон, взаимоупоре, основан специфический темперамент средневекового Запада. И вот здесь, конечно, много отличий от Византии. Византия знала прения о вере, но такие прения о вере, которые должны кончиться тем, что одна сторона будет правая, а другая будет не только неправой, но виновной. Виновной в ереси. А для Запада возможны споры, где обе стороны остаются внутри церкви, внутри правоверия, продолжая спорить...
...[На средневековом Западе] вольнодумец должен основывать какое-то религиозное движение, какую-то анти-церковь, чтобы навлечь на себя кары, все примеры иного рода чрезвычайно единичны. Вольнодумство как таковое существует тихо и в таком сосуществовании со всем, что вокруг. Конфликта не происходит, но резонанса тоже не происходит. И это, как кажется, связано именно в этим, с этой множественностью мелких юрисдикций прежде всего, и с множественностью, так сказать, культурных юрисдикций. Человек, примыкающий к Шартрской школе, обязан учить так, как принято в Шартрской школе. Это его послушание авторитету. Людям, связанным с другими школами, нет особенно никакого дела, чему учат в Шартрской школе. И так со всем остальным. Буридан отбрасывает, по крайней мере, в таких мгновенных догадках, очень важные компоненты аристотелевской картины мира. К нему, в отличие от Галилея, никто не придирается, но к нему, в отличие от Галилея, никто и не прислушивается. Это его дело, это интересно для его учеников, в другом университете или в этом же университете другой доктор учит иначе. И так устроена вся средневековая жизнь. Множественность авторитетов. Множественность юрисдикции...
...Я думаю, что если бы я пытался ответить на вопрос, чем характеризуется Новое время в целом, раннее Новое время в отличие от Средневековья ... Я думаю, что это новый уровень, новая степень требования единства, единства жизни, единства государственности, единства власти и источника власти, единства культурной жизни, единства культурной нормы и т.д. Новая степень, новая энергия требования, чтобы жизнь и культура были, как бы приведены к одному знаменателю, чтобы средневековый плюрализм был бы сменен чем-то более единообразным. Как это проявляется в сфере государственной, где на смену феодализму приходит подъем раннего абсолютизма, как это происходит в сфере религиозной - это все ясно ... Стремление к упрощениям, к большим линиям, к обозримости и просматриваемости. Там, где в Средние века был некий лес культуры, не рассчитанный ни на какую обозримость и просматриваемость...
...Я думаю - это мое мнение, которое одно из существующих мнений - что как целое судьбу византийской культуры определяет сознание привычного, уверенного преемства - само собой разумеющегося - по отношению к античности. Преемства, которое не требует какого-то специального усилия для того, чтобы быть определенным как целое. Как целое - это необходимая добавка, потому что любой из античных элементов мог быть забыт и из этого забвения извлечен благодаря усилиям того или иного деятеля. Но как целое преемство оставалось преемством. То обстоятельство, что у образованного византийца не было языкового барьера, который его отдалял бы от греческого наследия, от наследия греческой античности. Что касается латинской античности, то образованные греки во все времена, как правило, ей не интересовались ... В VI веке ещё в Византии языком права была латынь, хотя греки литературной культуры от души презирали не только в VI веке, но еще в IV, когда Рим был еще Римом, греки чрезвычайно презирали тех своих современников, которые до такой степени опустились, что учат латынь и юриспруденцию. Это, скажем, ярко проходит в речах ритора, очень знаменитого и, можно сказать, центрального персонажа языческой культуры Греции второй половины IV века, Либания...
...Характерно, например, что, если святоотеческий период создал такие важные явления, как корпус псевдо-ареопагитовых сочинений в грекоязычном мире и сочинения Августина в латинском (и то, и другое V век, но Августин - рубеж IV и V вв., а псевдо-дионисиев корпус, по-видимому, вторая половина V века) то судьбы их различается тем, что если корпус псевдо-дионисиевых сочинений был переведен на Западе на латынь и стал одной из основ западного средневекового богословия и западной средневековой философии; мало этого - люди, создававшие духовную атмосферу, из которой выросла непосредственно готическая архитектура, люди, разрабатывавшие ту богословско-эстетическую доктрину, которая бы оправдывала тот ряд новшеств, который превратил романскую архитектуру в готическую, эти люди ссылались исключительно на Псевдо-Дионисия Ареопагита, так что можно сказать, что этот греческий автор стал чем-то вроде крестного папы готического искусства. А Августина на Востоке практически не читали...
...А так, нормально, византиец просто игнорировал существование латинской античности. Латинская античность была ему интересна только одним: римляне создавали Римскую империю. Это очень важно. То, что они еще что-то писали, этим можно пренебречь, как фактически греки пренебрегали и раньше, в античные времена. Разрозненные примеры возможного влияния, возможного отражения каких-то римских литературных произведений в греческой литературе чрезвычайно проблематичны. Вообще же греческая культура как-то существенно отличается от нашей, например, культуры, а также и от многих других, например древневосточных культур, тем, что если и для нас и, например, для какого-нибудь ближневосточного книжника древности образованный человек - это нормально человек, который знает иностранные языки - для римлян, во всяком случае, образованный человек - это тот, кто знает греческий - то для грека образованный человек - это, скорей всего, человек, который никакого другого языка, кроме греческого, не знает. Зато свой греческий он знает во всех измерениях и пользуется им как нужно...
...я думаю, было бы оправдано сказать, что античность в Византии никогда не умерла настолько, чтобы было ясно, что ее надо возрождать. В Византии не было того напряжения, специфического, иногда невнятного, восторженного, смутного напряжения с которым связано на средневековом Западе представление о необходимости преодолеть какую-то дистанцию. Западный средневековый человек чувствует себя так, что его лишили какого-то его наследства. Надо идти отвоевывать это наследство. Его отрезали от каких-то истоков. Надо добывать эти истоки. Это на очень разных уровнях, то есть - это относится, конечно, не только к античности, это относится к каким-то событиям, совершенно не похожим на Возрождение. Ну, например, это относится к тому порыву, из которого вышли крестовые походы. То есть, византиец привык к тому, что сначала существовали в его державе Святая земля и все храмы, которые в Иерусалиме, Вифлееме и других святых местах в Византии строили при Константине, что все это и так входит в его державу, ну а потом пришли арабы, но это было одно из таких неудобств, это все ощущалось византийцем как временное неустройство ... Это такой непорядок, такое безобразие, которого даже упоминать не стоит. Когда-нибудь это само собой восстановится, исправится. Ну, не может же такое неприличное безобразие продолжаться? Ну, а так, до тех пор будем считать, что это все-таки наша провинция. У западного человека совершенно иное ощущение. Иноверцы, агаряне, мусульмане отобрали у нас, у христианского мира, наши святыни, наши святые земли. Мы от них отрезаны, нас туда не пускают. Ближайший ведь толчок к крестовым походам был, когда начались трения для христианских паломников ... вот этот порыв, эта внутренняя тревога - это что-то очень характерное для Запада. Для Византии совершенно нет...
...Нормой и для византийского, и для западного средневековья в большой степени остается христианская античность. То довольно непродолжительное, но очень важное для последующего время, когда Римская империя еще стояла и уже стала христианской. Но эта внутренняя психологическая установка в Византии и на средневековом Западе по отношению к христианской античности, ко времени отцов церкви, различна. Для Востока, для Византии это просто значит, что отцы церкви пребывают такой стабильной нормой, увенчивающей здание античной цивилизации. Святоотеческая норма дает этому зданию христианский характер. И после этого ясно - духовные ценности, как культурные, так и религиозные, в общем, имеют некоторый готовый характер. Их надо хранить. Хранение, разумеется, никогда не может быть чисто пассивным занятием ... Но, так или иначе, о "реформацио" целого или о его возрождении, о том, чтобы пускаться в какое-то сказочное путешествие, на поиски какого-то утраченного клада, речи не идет. Этот клад и так всегда с нами. На Западе это было иначе...
...Вообще западная средневековая жизнь и культурная жизнь тоже стоит под знаком - ну, я бы сказал - авторитарного плюрализма. Нужно добавить: авторитарного плюрализма, потому что плюрализм - это основа, слишком связанная для нас с либеральным сознанием. Но это то, что на Западе всякий человек был в своей конкретной жизни не столько лицом, подвластным какие-то большим источникам власти, но (и из этого складывалась его повседневная жизнь) он был членом какой-то самоуправляющейся общины. В той или иной степени это вообще характерно для средневековья, и русского, и в наименьшей степени, но все же и для византийского. Но благодаря слабости и как бы нереальности центральной власти на Западе наоборот - совершенно непереводимое такое слово (тоже одно из ключевых слов западного средневековья) "ордо". "Ордо" это и порядок, применительно к монашеской жизни это монашеский орден, это всякая община, вплоть до общин уголовников, вплоть до уголовных банд, или вплоть до компаний нищих. Это тоже "ордо". Это тоже такое стройное самоуправляющееся единство. И так устроено все сверху донизу...
...В феодальном мире существует право частной войны, но войны, может быть, даже не так поражают воображение, как то, как много средневековые люди судились, и как этот дух некоего судоговорения, при котором выясняются границы полномочий тех или иных инстанций власти, тех или иных общин, когда обстановка судоговорения проникает в культуру и становится в культуре какой-то важной универсалией. Потому что есть диспут, такое главное празднество умственной жизни на средневековом Западе, [что это] как не судоговорение, перенесенное в область культуры, в область умственной жизни? Ну, это тоже, конечно, похоже на поединок, на турнир. Это схоласт, который должен, в крайнем случае, стоять целый день и спорить со всеми, кто пожелает с ним спорить по тезисам, которые он выдвигает. На этом упоре спорящих сторон, взаимоупоре, основан специфический темперамент средневекового Запада. И вот здесь, конечно, много отличий от Византии. Византия знала прения о вере, но такие прения о вере, которые должны кончиться тем, что одна сторона будет правая, а другая будет не только неправой, но виновной. Виновной в ереси. А для Запада возможны споры, где обе стороны остаются внутри церкви, внутри правоверия, продолжая спорить...
...[На средневековом Западе] вольнодумец должен основывать какое-то религиозное движение, какую-то анти-церковь, чтобы навлечь на себя кары, все примеры иного рода чрезвычайно единичны. Вольнодумство как таковое существует тихо и в таком сосуществовании со всем, что вокруг. Конфликта не происходит, но резонанса тоже не происходит. И это, как кажется, связано именно в этим, с этой множественностью мелких юрисдикций прежде всего, и с множественностью, так сказать, культурных юрисдикций. Человек, примыкающий к Шартрской школе, обязан учить так, как принято в Шартрской школе. Это его послушание авторитету. Людям, связанным с другими школами, нет особенно никакого дела, чему учат в Шартрской школе. И так со всем остальным. Буридан отбрасывает, по крайней мере, в таких мгновенных догадках, очень важные компоненты аристотелевской картины мира. К нему, в отличие от Галилея, никто не придирается, но к нему, в отличие от Галилея, никто и не прислушивается. Это его дело, это интересно для его учеников, в другом университете или в этом же университете другой доктор учит иначе. И так устроена вся средневековая жизнь. Множественность авторитетов. Множественность юрисдикции...
...Я думаю, что если бы я пытался ответить на вопрос, чем характеризуется Новое время в целом, раннее Новое время в отличие от Средневековья ... Я думаю, что это новый уровень, новая степень требования единства, единства жизни, единства государственности, единства власти и источника власти, единства культурной жизни, единства культурной нормы и т.д. Новая степень, новая энергия требования, чтобы жизнь и культура были, как бы приведены к одному знаменателю, чтобы средневековый плюрализм был бы сменен чем-то более единообразным. Как это проявляется в сфере государственной, где на смену феодализму приходит подъем раннего абсолютизма, как это происходит в сфере религиозной - это все ясно ... Стремление к упрощениям, к большим линиям, к обозримости и просматриваемости. Там, где в Средние века был некий лес культуры, не рассчитанный ни на какую обозримость и просматриваемость...