"Аида". Мариинский театр
"Аида" в постановке Даниэля Финци Паски. 4 акта в двух отделениях, продолжительность спектакля 2 часа 45 минут.
К опере подошло бы определение "полуконцертное исполнение": явно "концертная" манера подачи, солисты в парадных костюмах и причесанные, словано для выступления в программе концерта, хор не покидает помост все действие, располагаясь на скамьях, обрамляющих сцену.
Даниэль Финци Паска хорошо известен даже тем, кто не знает его творчество. Его фамилию, может, и не все опознают, однако, стоит сказать, что он - режиссер цирка "Дю Солей", то все радостно закивают. Вот он-то и является постановщиком "Аиды" (а еще и последней оперной премьеры - "Реквиема" Верди, на генеральной репетиции которого я была, но написать про который все никак не сподоблюсь).Но, идя на "Аиду", не надо воображать, что увидишь какое-то фантастическое зрелище в стиле "Дю Солей". Даниэль Финци Паска в "Аиде" выступает в роли фокусника: он "коварно" прячет козыри в рукав и предлагает нам порадоваться их исчезновению.
В Концертном зале Мариинского театра занавеса нет. Нет там и системы титров. Поэтому сидевшие рядом, пришедшие первый раз "в оперу" соседи, имели некоторый дискомфорт в понимании сюжета, постоянно шуршали программкой и пытались понять что же там происходит, кто есть кто, и отчего все так переживают. )))
Как входишь в зал, видишь черную коробку помоста, на котором замысловатым узором выставлены солдатики. Под нежные звуки увертюры начинает входить и располагаться на скамейках, обрамляющих сцену, артисты хора, они в современных одеждах, с неуложенными волосами, в руках держат огромные сумки "мечта оккупанта", на которых написано "Aida" - из этих сумок на протяжении действия они будут доставать нужные аксессуары и преображаться. И у меня тут же пошли параллели с другой недавней оперной премьерой - "Борисом Годуновым": опять вроде бы про современность. Но как лукаво и ненавязчиво проводит эти параллели Паска!
Он сразу же словно определяет "невзаправдашность" происходящего и представляет отстраненный взгляд. У некоторых артистов на груди - ожерелья из бельевых прищепок, у некоторых - словно из сушек и баранок, - пока всматриваешься в них и пытаешься понять: что же это такое, увертюра уже заканчивается, и начинается диалог Радамеса и Рамфиса. Не успеваешь насладиться сочным голосом Юрия Воробьева (Рамфис), как барышня толкает солдатика, и начинается принцип домино: все они высокохудожественно падают под рассуждения о предстоящей войне. Так простенько и со вкусом, без тяжеловесной прямолинейности и однозначности (как в "БГ"), рождая у каждого свои ассоциации, режиссер говорит о сути войны. Все мы оловянные солдатики, падающие, может, и красиво, но по чужой воле. Сыпанье солдатиков завораживает, гипнотизирует и незаметно включает на волну спектакля.
На лирические переживания Радамеса о "дивной Аиде" барышни начинают собирать солдатиков. Собирают деловито, быстро, со сноровкой: ни дать ни взять - таджикские дворники в нашем квартале. Но собирают так, что невольно залюбуешься, аккуратно складывают солдатиков в тайники под сценой, а одного оловянного горемыку отдают Радамесу, который этим самым действом словно превращается некоего верховного божества, который крутит у себя в руках игрушку - того самого Радамеса, которому и предстоит голосить на протяжении еще почти трех часов. Кстати, увлеченная сбором солдатиков (нет ничего прятнее, чем смотреть на то, как работают другие), почти пропустила арию Радамеса. Но хористы, уважая труд солиста, почтительно замирают именно в тот момент, когда Август Амонов выходит на верхнюю ноту, чтоб все смогли оценить его усердие. Я оценила.
Входит Амнерис, вся в белом - Екатерина Семенчук, роскошный голос. Потом присоединяется Аида (Виктория Ястребова) - вся в красном, с длиннющей косой, которой она разве что пол не метет. Две барышни реально очень красивые, и поют восхитительно. Что только они нашли в малопрезентабельном (внешне) Радамесе? Является папаша, весь в зеркалах. Ироническое отношение к действительности режиссера мне нравится: перед тем, как выходить на сценический помост, исполнители тщательно прилаживают на себя весьма замысловатые головные уборы, высокие и фантастические, вероятно, из цирка "Дю Солей". Кулис нет, поэтому театральная условность воспринимается как один из элементов игры. Здесь не изображают древнеегиптян "всерьез", в академической манере, а есть современная интерпретация того как мы понимаем и представляем древнеегиптян, вот эти-то игровые представления и реализует в сценической концепции господин Паски.
Входит Гонец (Михаил Макаров). Он весь в черном с огромными черными крыльями - такой Вестник Смерти. Он и поет свой монолог про поля с таким макабрическим надрывом, что невольно начинаешь внутренне содрогаться. Древнеегиптяне впадают в боевой раж: "А ну, где тут эфиопы, мы им покажем исидову мать!", водружают на головы алюминиевые треуголки, чрезмерно увеличенные, и такие все гипертрофированные наполеоны, вооружившись мечами из фольги (которые плавно гнутся, в такт музыки), словно футбольные фанаты начинают скандировать: "Guerra! Guerra!", и потому "Ritorni vincitor!" ("Вернись победителем!") звучит ну прямо как футбольная речевка, что-то вроде "Всех на свете победит петербургский наш "Зенит"!".
Еще одно режиссерское решение Паски. Исполнители вторых ролей (Гонец, Жрица), исполнив свои роли, не уходят домой, а находятся среди участников до самого конца спектакля. Жрица вообще была с самого начала среди всей этой толпы, я сразу поняла, что она будет петь Жрицу - в белом балахоне, с распущенными волосами, с загадочным рисунком на лбу, она всегда была в первых рядах хора, но от нее исходила какая-то значительность, многословность.
И вот - сцена в храме. В традиционной версии Мариинского театра эта сцена очень мистична: мрачные высокие декорации, полная темнота, откуда-то сверху льется словно неземное сопрано, Жрицу эту я никогда не видела, женский хор тоже где-то спрятан. Полное ощущение древнеегипетской мистерии.
У Паски все на виду. Женский хор стоит, обрамляя сцену. Сверху спускается конструкция с трубами, которая напоминает сильно увеличенную так называемую "музыку ветра", когда трубки свисают с лампы, волнуются, стукаются, наполняя комнату всевозможными звуками, призванными успокоить нервную систему. В спектакле Паски эти трубки не стукаются и молчат (спасибо!), но переливаются разным цветом, создавая мерцанием некую гипнотическую атмосферу. В центре этих трубок, словно в храме, стоит Жрица и поет свою арию. И опять различия с "академическим", всамделишным спектаклем. В традиционном варианте Жрица воспринимается неким божественным гласом, неким откровением, ее не видно, только слышно, она где-то очень-очень наверху, можно представить ее внешность, лишь ориентируясь на голос, и, как правило, это будет сильно преукрашенное изображение (часто весьма дородные корпулентные певицы имеют невероятно тонкий нежный голос). Жрица (Ирина Васильева) в спектакле Паски внешне вроде бы лишена мистического ореола: женщина приятной комплекции (по формам приближается к рубенсовским дамам), в белой рубахе, с какими-то знаками на лбу. Но когда она поет, ария ее неожиданно словно обретает плоть, ее вокал невероятно чувственен. Жрица в спектакле Паски - слепая провидица, вроде Ванги, она не изображает натуральную слепоту, но исполняет свою арию так, что кажется, будто она сливается в экстазе со своим божеством, от которого и получает откровение. И звучащий хор - это не хор жриц, которые ей подпевают, а и есть голос того самого ее божества, который слышит только она. Удивительные впечатления!
Покои Амнерис. Ощущение сладостной истомы. Кругом - древнеегипетские кондиционеры: молодые люди на балконах веют ленточками, какие-то фантастические огромные кисейные полотна навевают прохладу (и ведь действительно становится значительно прохладнее!). В связи с тем, что танцевать особо некому, купирован танец арапчат (или египетских мальчиков). Да, в спектакле не танцуют, но его пластическое решение очень изящно и хореографично. В "Аиде" заняты артисты миманса (те же, что и в "Реквиеме" Верди), барышни гнутся во все стороны и впадают в мистический транс, мужской состав миманса строгостью чем-то напоминают грозных не то самураев, не то ангелов.
Триумфальное возвращение войска. Конечно, знаменитый египетский марш. Вспомним классическую постановку - бодро маршируют отряды, взводы, роты и дивизии, разнообразные костюмы и аксессуары - то с копьями, то с мечами, то с щитами. Под конец (если театр состоятельный) еще и всадников на лошадях пускают. Марш длится минут 10, прокручивают несколько раз, до тех пор, пока публика, подобно цирковым лошадкам, не начнет аплодировать в такт музыке.
У Паски никакого марша триумфаторов нет. Есть только акробат (Александр Володин), который использует тот самый обруч, до сих пор безучастно лежавший в центре помоста. Есть цирковой номер (на 3-4 проведения главной темы), удивительный, находящийся за гранью гравитации. И есть конечный результат: все, к чему так стремятся наши цари, жрецы, военачальники, - всё это показная буффонада...
Артисты хора не забывают переодеваться. Часть из них, покопавшись в сумках, вытащили оттуда бумажные кубы синего цвета и, водрузив себе на головы и расправив уши, предстали "страшными и ужасными эфиопами". Вида презабавного. И опять - тонкая ирония: наше сознание обязательно должно иметь своего врага, маленького, личного врага. Очень страшненького. Такого, чтоб мы понимали: вот он - враг. Так вот, эти эфиопцы намеренно созданы такими синенькими чебурашками с квадратными головами и страшной ухмылкой на неказистой мордочке - это враг древнеегиптян!
Вторая половина спектакля менее "находчива", чем первая. Игры в театр меньше. Во время паломничества Амнерис хор держит в руках треугольные зеркальца с подсветкой: кто-то вверх вершинами, кто-то вниз. Но, кроме этого мерцания, никакого сопутствующего действия не происходит. Может, конечно, Паски подает этими зеркалами какие-то знаки, известные лишь посвященным? Во время сцены Аиды (когда она решает утопиться), на сцене вместе с ней артисты миманса со стеклянными рамочками, в которых пересыпается песок, а рамочки тоже освещаются огнями. Понятно, что все мы - песчинки в этой жизни, но, может, когда-нибудь воплотимся и в свет звезд. Красивая и грустная метафора. Сцену с папашей Аида Амонасровна проводит с отчаянием непонимающего ребенка, была в ней какая-то детскость и беззащитность. Далее по тексту, папаша выведывает, Аида убегает, Радамес бесстрашно предает себя в руки правосудию. Миманс, тут же радостно надевший огромные наполеоновские треуголки и взявший в руки мечи из фольги, торжественно его этапирует.
Последнее действие. В академической традиции оно тоже весьма мистическое. Неизвестно где поющий мужской хор. Доносящиеся откуда-то из-под земли возгласы. Торжественная жуткая музыка выхода судей. В общем, страшно, аж жуть!..
У Паски тоже страшно. Но по-другому. Жрецы, водрузившие высоченные шапки и (кажется) бороды, стоят фронтально. Перед ними - Радамес. Вообще-то в академическом спектакле он отдыхает, готовясь к финальному дуэту - что ему делать на сцене?! Он все равно по роли молчит. Здесь же: поединок двух воль: могучей идеологии и человека, ответственного "за базар". Он не отнекивается, не печалится. Стоит застывшим сфинксом, спиной к большинству зрителей (но лицом к тем, что сидят на балконе за сценой - они-то видели его лицо, очень интересно - какие там были эмоции!), и даже не слушает торжественно-жутковатые завывания: "Радамеееес! Радамеееес! Радамеееес!...". Всю эмоциональную жуть берет на себя Амнерис - именно она переживает те эмоции, которыми владеет Радамес. Что-то вроде Тоски и Каварадосси, но на древнеегипетской почве.
Замуровывание впечатляет. Вновь спускаются трубы, переливающиеся светом. Среди этого света главные герои проникновенно поют заключительный дуэт. И на них спускается черная коробка. Такая Кааба...
Но запоминаешь не эту коробку. А утробный стон Амнерис: "Pace... Pace...". Какой уж тут мир...
К опере подошло бы определение "полуконцертное исполнение": явно "концертная" манера подачи, солисты в парадных костюмах и причесанные, словано для выступления в программе концерта, хор не покидает помост все действие, располагаясь на скамьях, обрамляющих сцену.
Даниэль Финци Паска хорошо известен даже тем, кто не знает его творчество. Его фамилию, может, и не все опознают, однако, стоит сказать, что он - режиссер цирка "Дю Солей", то все радостно закивают. Вот он-то и является постановщиком "Аиды" (а еще и последней оперной премьеры - "Реквиема" Верди, на генеральной репетиции которого я была, но написать про который все никак не сподоблюсь).Но, идя на "Аиду", не надо воображать, что увидишь какое-то фантастическое зрелище в стиле "Дю Солей". Даниэль Финци Паска в "Аиде" выступает в роли фокусника: он "коварно" прячет козыри в рукав и предлагает нам порадоваться их исчезновению.
В Концертном зале Мариинского театра занавеса нет. Нет там и системы титров. Поэтому сидевшие рядом, пришедшие первый раз "в оперу" соседи, имели некоторый дискомфорт в понимании сюжета, постоянно шуршали программкой и пытались понять что же там происходит, кто есть кто, и отчего все так переживают. )))
Как входишь в зал, видишь черную коробку помоста, на котором замысловатым узором выставлены солдатики. Под нежные звуки увертюры начинает входить и располагаться на скамейках, обрамляющих сцену, артисты хора, они в современных одеждах, с неуложенными волосами, в руках держат огромные сумки "мечта оккупанта", на которых написано "Aida" - из этих сумок на протяжении действия они будут доставать нужные аксессуары и преображаться. И у меня тут же пошли параллели с другой недавней оперной премьерой - "Борисом Годуновым": опять вроде бы про современность. Но как лукаво и ненавязчиво проводит эти параллели Паска!
Он сразу же словно определяет "невзаправдашность" происходящего и представляет отстраненный взгляд. У некоторых артистов на груди - ожерелья из бельевых прищепок, у некоторых - словно из сушек и баранок, - пока всматриваешься в них и пытаешься понять: что же это такое, увертюра уже заканчивается, и начинается диалог Радамеса и Рамфиса. Не успеваешь насладиться сочным голосом Юрия Воробьева (Рамфис), как барышня толкает солдатика, и начинается принцип домино: все они высокохудожественно падают под рассуждения о предстоящей войне. Так простенько и со вкусом, без тяжеловесной прямолинейности и однозначности (как в "БГ"), рождая у каждого свои ассоциации, режиссер говорит о сути войны. Все мы оловянные солдатики, падающие, может, и красиво, но по чужой воле. Сыпанье солдатиков завораживает, гипнотизирует и незаметно включает на волну спектакля.
На лирические переживания Радамеса о "дивной Аиде" барышни начинают собирать солдатиков. Собирают деловито, быстро, со сноровкой: ни дать ни взять - таджикские дворники в нашем квартале. Но собирают так, что невольно залюбуешься, аккуратно складывают солдатиков в тайники под сценой, а одного оловянного горемыку отдают Радамесу, который этим самым действом словно превращается некоего верховного божества, который крутит у себя в руках игрушку - того самого Радамеса, которому и предстоит голосить на протяжении еще почти трех часов. Кстати, увлеченная сбором солдатиков (нет ничего прятнее, чем смотреть на то, как работают другие), почти пропустила арию Радамеса. Но хористы, уважая труд солиста, почтительно замирают именно в тот момент, когда Август Амонов выходит на верхнюю ноту, чтоб все смогли оценить его усердие. Я оценила.
Входит Амнерис, вся в белом - Екатерина Семенчук, роскошный голос. Потом присоединяется Аида (Виктория Ястребова) - вся в красном, с длиннющей косой, которой она разве что пол не метет. Две барышни реально очень красивые, и поют восхитительно. Что только они нашли в малопрезентабельном (внешне) Радамесе? Является папаша, весь в зеркалах. Ироническое отношение к действительности режиссера мне нравится: перед тем, как выходить на сценический помост, исполнители тщательно прилаживают на себя весьма замысловатые головные уборы, высокие и фантастические, вероятно, из цирка "Дю Солей". Кулис нет, поэтому театральная условность воспринимается как один из элементов игры. Здесь не изображают древнеегиптян "всерьез", в академической манере, а есть современная интерпретация того как мы понимаем и представляем древнеегиптян, вот эти-то игровые представления и реализует в сценической концепции господин Паски.
Входит Гонец (Михаил Макаров). Он весь в черном с огромными черными крыльями - такой Вестник Смерти. Он и поет свой монолог про поля с таким макабрическим надрывом, что невольно начинаешь внутренне содрогаться. Древнеегиптяне впадают в боевой раж: "А ну, где тут эфиопы, мы им покажем исидову мать!", водружают на головы алюминиевые треуголки, чрезмерно увеличенные, и такие все гипертрофированные наполеоны, вооружившись мечами из фольги (которые плавно гнутся, в такт музыки), словно футбольные фанаты начинают скандировать: "Guerra! Guerra!", и потому "Ritorni vincitor!" ("Вернись победителем!") звучит ну прямо как футбольная речевка, что-то вроде "Всех на свете победит петербургский наш "Зенит"!".
Еще одно режиссерское решение Паски. Исполнители вторых ролей (Гонец, Жрица), исполнив свои роли, не уходят домой, а находятся среди участников до самого конца спектакля. Жрица вообще была с самого начала среди всей этой толпы, я сразу поняла, что она будет петь Жрицу - в белом балахоне, с распущенными волосами, с загадочным рисунком на лбу, она всегда была в первых рядах хора, но от нее исходила какая-то значительность, многословность.
И вот - сцена в храме. В традиционной версии Мариинского театра эта сцена очень мистична: мрачные высокие декорации, полная темнота, откуда-то сверху льется словно неземное сопрано, Жрицу эту я никогда не видела, женский хор тоже где-то спрятан. Полное ощущение древнеегипетской мистерии.
У Паски все на виду. Женский хор стоит, обрамляя сцену. Сверху спускается конструкция с трубами, которая напоминает сильно увеличенную так называемую "музыку ветра", когда трубки свисают с лампы, волнуются, стукаются, наполняя комнату всевозможными звуками, призванными успокоить нервную систему. В спектакле Паски эти трубки не стукаются и молчат (спасибо!), но переливаются разным цветом, создавая мерцанием некую гипнотическую атмосферу. В центре этих трубок, словно в храме, стоит Жрица и поет свою арию. И опять различия с "академическим", всамделишным спектаклем. В традиционном варианте Жрица воспринимается неким божественным гласом, неким откровением, ее не видно, только слышно, она где-то очень-очень наверху, можно представить ее внешность, лишь ориентируясь на голос, и, как правило, это будет сильно преукрашенное изображение (часто весьма дородные корпулентные певицы имеют невероятно тонкий нежный голос). Жрица (Ирина Васильева) в спектакле Паски внешне вроде бы лишена мистического ореола: женщина приятной комплекции (по формам приближается к рубенсовским дамам), в белой рубахе, с какими-то знаками на лбу. Но когда она поет, ария ее неожиданно словно обретает плоть, ее вокал невероятно чувственен. Жрица в спектакле Паски - слепая провидица, вроде Ванги, она не изображает натуральную слепоту, но исполняет свою арию так, что кажется, будто она сливается в экстазе со своим божеством, от которого и получает откровение. И звучащий хор - это не хор жриц, которые ей подпевают, а и есть голос того самого ее божества, который слышит только она. Удивительные впечатления!
Покои Амнерис. Ощущение сладостной истомы. Кругом - древнеегипетские кондиционеры: молодые люди на балконах веют ленточками, какие-то фантастические огромные кисейные полотна навевают прохладу (и ведь действительно становится значительно прохладнее!). В связи с тем, что танцевать особо некому, купирован танец арапчат (или египетских мальчиков). Да, в спектакле не танцуют, но его пластическое решение очень изящно и хореографично. В "Аиде" заняты артисты миманса (те же, что и в "Реквиеме" Верди), барышни гнутся во все стороны и впадают в мистический транс, мужской состав миманса строгостью чем-то напоминают грозных не то самураев, не то ангелов.
Триумфальное возвращение войска. Конечно, знаменитый египетский марш. Вспомним классическую постановку - бодро маршируют отряды, взводы, роты и дивизии, разнообразные костюмы и аксессуары - то с копьями, то с мечами, то с щитами. Под конец (если театр состоятельный) еще и всадников на лошадях пускают. Марш длится минут 10, прокручивают несколько раз, до тех пор, пока публика, подобно цирковым лошадкам, не начнет аплодировать в такт музыке.
У Паски никакого марша триумфаторов нет. Есть только акробат (Александр Володин), который использует тот самый обруч, до сих пор безучастно лежавший в центре помоста. Есть цирковой номер (на 3-4 проведения главной темы), удивительный, находящийся за гранью гравитации. И есть конечный результат: все, к чему так стремятся наши цари, жрецы, военачальники, - всё это показная буффонада...
Артисты хора не забывают переодеваться. Часть из них, покопавшись в сумках, вытащили оттуда бумажные кубы синего цвета и, водрузив себе на головы и расправив уши, предстали "страшными и ужасными эфиопами". Вида презабавного. И опять - тонкая ирония: наше сознание обязательно должно иметь своего врага, маленького, личного врага. Очень страшненького. Такого, чтоб мы понимали: вот он - враг. Так вот, эти эфиопцы намеренно созданы такими синенькими чебурашками с квадратными головами и страшной ухмылкой на неказистой мордочке - это враг древнеегиптян!
Вторая половина спектакля менее "находчива", чем первая. Игры в театр меньше. Во время паломничества Амнерис хор держит в руках треугольные зеркальца с подсветкой: кто-то вверх вершинами, кто-то вниз. Но, кроме этого мерцания, никакого сопутствующего действия не происходит. Может, конечно, Паски подает этими зеркалами какие-то знаки, известные лишь посвященным? Во время сцены Аиды (когда она решает утопиться), на сцене вместе с ней артисты миманса со стеклянными рамочками, в которых пересыпается песок, а рамочки тоже освещаются огнями. Понятно, что все мы - песчинки в этой жизни, но, может, когда-нибудь воплотимся и в свет звезд. Красивая и грустная метафора. Сцену с папашей Аида Амонасровна проводит с отчаянием непонимающего ребенка, была в ней какая-то детскость и беззащитность. Далее по тексту, папаша выведывает, Аида убегает, Радамес бесстрашно предает себя в руки правосудию. Миманс, тут же радостно надевший огромные наполеоновские треуголки и взявший в руки мечи из фольги, торжественно его этапирует.
Последнее действие. В академической традиции оно тоже весьма мистическое. Неизвестно где поющий мужской хор. Доносящиеся откуда-то из-под земли возгласы. Торжественная жуткая музыка выхода судей. В общем, страшно, аж жуть!..
У Паски тоже страшно. Но по-другому. Жрецы, водрузившие высоченные шапки и (кажется) бороды, стоят фронтально. Перед ними - Радамес. Вообще-то в академическом спектакле он отдыхает, готовясь к финальному дуэту - что ему делать на сцене?! Он все равно по роли молчит. Здесь же: поединок двух воль: могучей идеологии и человека, ответственного "за базар". Он не отнекивается, не печалится. Стоит застывшим сфинксом, спиной к большинству зрителей (но лицом к тем, что сидят на балконе за сценой - они-то видели его лицо, очень интересно - какие там были эмоции!), и даже не слушает торжественно-жутковатые завывания: "Радамеееес! Радамеееес! Радамеееес!...". Всю эмоциональную жуть берет на себя Амнерис - именно она переживает те эмоции, которыми владеет Радамес. Что-то вроде Тоски и Каварадосси, но на древнеегипетской почве.
Замуровывание впечатляет. Вновь спускаются трубы, переливающиеся светом. Среди этого света главные герои проникновенно поют заключительный дуэт. И на них спускается черная коробка. Такая Кааба...
Но запоминаешь не эту коробку. А утробный стон Амнерис: "Pace... Pace...". Какой уж тут мир...