Горизонты сознания 2
Вторая картина альбома художника Яцека Ерки и фантаста Харлана Эллисона. TWILIGHT IN THE CUPBOARD
КОПИРАЙТЫ:
- Изображения: Jasek Yerka - художник;
- Английский текст: Harlan Elisson - писатель, фантаст;
- Весь альбом "Mind Fields" был приобретен здесь;
- Посмотреть картины можно здесь;
- Аудио: исполнитель - М. Магомаев, стихи - А.Соболев, музыка - В.Мурадели
- Перевода на русский языка - моя.
- Всё, конечно же, помещено тут только для ознакомления.
Twilight in the Cupboard
Because Szmul Zygielbojm had fought so heroically defending Warsaw against the Nazis-like a rabid wolf, as one Oberstgruppenfurer put it-when the War ended and all the souls were called back from the beyond, instead of going to the clothes closet in which souls of those who had died at Birkenau were to be housed for rest of eternity, he (and his wife and two small children, who had died in a terrible way at the hands of the Third Reich) were billeted in a rather weatherbeaten and cobwebbed cupboard in an abandoned restaurant's basement; in Bialystok, near the northeastern border of Poland.
Despite the seven-grain bread, blood sausage, pirogen, freshly-ground pepper, lemons, leeks, strange pears and heads of swamp cabbage that were scavenged daily by the congregation of the small Catholic church that had been shrunk by God and condemned to exist on the top of the cupboard as reparations for their tacit acceptance of the destruction of more than three million Jews, Szmul found he was always hungry. He had free run of the food on the cupboard's upper surface; and occasionally he even accepted a dinner invitation from The Patriarch of Constantinople who slept in a badly-made bed just below the meat grinder, a gentle man who constantly tugged his fore-lock, and set a terrific table. But still, he was always hungry. He tried eating nothing but the large numerals cut from the wall calendar dated 1983, the year the restaurant had been closed by health inspectors just after the disastrous grease fire that killed the - fry cook and his assisitant, a harelipped young woman named Livonia, but 1983 had been a year outstandingly devoid of nourishment.
For their part, his wife and children flourished. They had full and unassociative use of the cabinet below the cupboard's cutlery drawer, here Szmul chose to abide. He had no worries for their contentment, for their comfort, for their coexistence. But it was as if they had all died for nothing, as if this good woman and these two innocent children had been slaughtered and brought back to a reward that was little better than mediocrity. She frequently urged Szmul to come and attend services at the Catholic church, and she urged the children to make friends with the little Polish playmates who held their three-legged potato-sack races near the pepper grinder every afternoon. To Szmul, it was as if they had survived some unspeakable, epochal plague, only to perish from a pimple in the left nostril, a sty in the right eye, a hangnail. To Szmul, after all that had transpired, after the death and endless loss of his family, after the years of fighting that consummate evil, after the broken stalks of so many healthy young lives, to be called back from beyond for a benediction that was nothing more than being absorbed into the melting pot... well, it was a thing to make him no less than always hungry. His soul cried out for sustenance of a kind that could neither be peeled nor ground into paste.
He could hear the congress of voices above him, up there on the cupboard's darkening terrain. He could hear his wife exchanging recipes for sweet cakes; and he could hear his children no longer speaking Yiddish, but now conversing with high spirit to their play-mates in several of the dialects of the 322 rural and 74 urban district of pre-Stalinist Poland.
Finally, one morning, when God was making the rounds delivering the milk, Szmul could contain himself no longer. Driven by a hunger that blinded him, sent him caroming off beet and bean, he stopped God, grabbing the lapel of God's white linen delivery jacket, and he pulled God around roughly, and demanded, "Is this what I get by way of Heaven? Is this supposed to be your idea of a fine way to spend all eternity, watching my family become invisible, assimilated and absorbed and nothing? Invisible to the past, without memory or even tears? Is that what you offer dead men who fought evil? Is this the best my God can do for me?"
And the milk delivery person who had brought back all those soul had billeted them in clothes closet and cupboard, in old shoes and orange crates, in colanders and the trunks of wrecked automobiles slapped away Szmul's hand and looked deeply at him, there in the twilight, and smiled, and said, "Whoever gave you the idea that I'm God”
The smile was lost in darkness as twilight turned to night in the cupboard, for morning had only been an illusion, milk delivery or not and one more thing was said: "There is no buffet in Heaven."
В сумраке буфета
Вероятно, всё это случилось потому, что Шмуль Зигельбойм проявил исключительную отвагу, защищая Варшаву от фашистов - он бился как бешеный волк, по словам одного обергруппенфюрера. Когда войне настал конец, и души умерших были призваны обратно из загробного мира, тогда (вместо того, чтобы отправиться в платяной шкаф, где, как известно, души всех других, погибших в концлагере Биркенау, были поселены до конца времен) Шмуля, вместе с женой и двумя детьми (которые были зверски замучены палачами третьего рейха), определили на постой в видавшем виды буфете, затянутом паутиной. Буфет этот стоял в заброшенной кладовой какого-то ресторана в Белостоке, местечка, что затерялось где-то на северо-востоке Польши, недалеко от границы.
Несмотря на аппетитную кучу объедков (ржаной хлеб из семи злаков, кровяная колбаса, пироги, болгарский перец, лимоны, лук порей, груши, кочаны свежей капусты), что ежедневно добывали соседи - монахи небольшой католической конгрегации, отвергнутой господом и приговорённой к поселению на верхних полках буфета за молчаливое одобрение факта уничтожения более чем трех миллионов евреев, Шмуль всегда чувствовал голод. Он был волен ходить за провизией наружу, а однажды, как-то даже получил приглашение на обед от Константинопольского Патриарха, приютившегося в небрежно сколоченной кровати, что за мясорубкой, - господина, который имел отвратительную привычку постоянно поправлять волосы и держать ужасный стол. Не взирая ни на что, Шмуля вновь и вновь терзал голод. Он было попытался подкормиться большими жирными цифрами, вырезая их из страниц календаря на 1983 год. Но, это был тот год, когда санинспекция прикрыла ресторан сразу после большого пожара, вызванного вспыхнувшим маслом, в котором (пожаре) сгорел повар с поваренком - молоденькой девушкой с заячьей губой по имени Ливония. В общем, 1983 год был не очень-то питателен.
Что касается жены и детей, то они были в полном порядке. В их распоряжении был собственно буфетный шкаф, что располагался под ящиком для ножей и прочей кухонной утвари, который Шмуль облюбовал для себя. Нет, у него не было повода беспокоиться об уюте и комфорте своих близких. Однако, вся эта история выглядела так, как будто их смерти были напрасными. Так, как будто эта добрая женщина и два ее невинно убиенных дитя после смерти, конечно же, были вознаграждены, но эта награда оказалась немногим лучше, чем обычное прозябание где-нибудь в провинциальной глуши. Супруга частенько приставала к Шмулю с тем, чтобы он хотя бы раз сходил в костёл к службе, а детям настоятельно советовала напроситься в товарищи к тем двум маленьким полякам, что ежедневно устраивали бег в мешках неподалеку от перечной меленки. Шмуль смотрел на это так, как будто они с честью вынесли чертову уйму несчастий и испытаний вселенского масштаба, и всё для того, чтобы в результате банально загнуться от какого-нибудь прыща на носу, ячменя, или даже просто воспалившегося заусенца. После того, что с ним произошло, после смерти и утраты близких, после лихолетий яростной борьбы со злом, после стольких растоптанных юных побегов начинающей жизни, после всего этого быть призванным из чистилища и вкусить благодати, которая оказалась не более чем шансом влиться в причудливую амальгаму сплава таких разных, но все-же иных душ… да, это никак не могло удовлетворить мятущуюся натуру Шмуля. Его душа алкала других яств, что сделали бы её нетленной в своей неповторимости.
Он слышал сонм голосов над собой, там, наверху, в темных чертогах буфета. Он слышал жену, обменивающуюся рецептами сладкой выпечки с соседями, он слышал своих детей, которые больше совсем не говорили на идиш, а радостно щебетали в компании друзей сразу на нескольких диалектах, что были в ходу в 322 местечковых и 74 городских районах предвоенной Польши.
В конце концов, однажды утром, когда Господь посетил их в образе молочника, Шмуль не сдержал себя. Ослеплённый своим внутренним голодом, отодвинув в сторону миску с салатом, он остановил бога, ухватился за лацкан его белого халата, развернул к себе лицом и вскричал: - И это все, что небо даровало нам? Ты ли замыслил так, чтобы я провел вечность рядом с семьей, утратившей свою самость, растворившейся в обществе этих заурядных, ничтожных личностей... Навек забыв свое прошлое, и даже не жалея об этом... И это то, что ты можешь предложить тому, кто принял смерть, сражаясь со злом? И это то лучшее, что Господь мог сделать для меня?
А молочник, что привел сюда все эти души и поселил их в платяных шкафах, в буфетах, в стоптанных ботинках, в картонках, в дуршлагах, в багажниках старых авто, мягко отвел руку Шмуля, пристально посмотрел на него из сумрака, улыбнулся и молвил: - А кто сказал тебе, что я - Господь?
Улыбка растаяла во мраке, и сумерки сгустились ночной темнотой в буфете, где и утро-то было всего лишь иллюзией, и до всех донеслась последняя фраза молочника (а может, и не молочника):
- Вообще-то, буфетов в раю не бывает…
Примечание переводчика: В первую голову, тут нужно напомнить, что Шмуль Зигельбойм - вполне реальный человек. В мае 1943 года, он совершил акт публичного самосожжения в знак протеста против жестокой расправы с евреями во время подавления известного восстания в Варшавском гетто, а также, протестуя против того, что, по его мнению, союзные государства - участники антигитлеровской коалиции слишком равнодушно относились к судьбе евреев - жертв нацистов. Слова из его предстмертной записки: "Своей смертью протестую против преступной пассивности, с которой мир наблюдает и допускает уничтожение еврейского народа..."
У автора, Харлана Эллисона, к этому рассказу очень длинное примечание. Выкладывать его здесь я не стал. Смысл там в том, что нацизм - жив. Он "поднимает голову" в наше время, и всё такое. Автор протестует против этого своим рассказом.
Характерно мнение человека, не читавшего примечания автора про нацизм: оригинальный рассказ, а Шмуль не попал в рай, наверное, из-за того, что совершил грех самоубийства.
Прочитав про то, что автор протестует против геноцида, я тоже решил против чего-нибудь попротестовать. Своим переводом, несколько отличающимся от оригинала в рассказе - картине №6, я протестую против геноцида бывшего советского народа, осуществляемого путём заведомого подсаживания экономики на углеводородную иглу, а населения - на иглу останкинскую.
Для тех, кто меня не знает лично: слишком серьёзно к вышенацарапанному относиться не нужно. Я, конечно, протестую, но без пены, судорог и конвульсий. :)