13. Политическое приключение 2.
В окрестных лесах Западной Украины ещё гуляло несколько десятков тысяч бойцов УПА (Украинской Повстанческой Армии), в просторечии называемых «бандеровцами», и моему майору не нужно было выдумывать врагов, чтобы поддержать свой авторитет и доказать свою необходимость. Эти враги были вполне реальными. Я знал, что люди из органов безопасности (особенно из внешней разведки) умели быть приятными и приветливыми (вероятно, их учили этому), но майор, с которым разговаривал я, был приветлив незаученно и чуть-чуть насмешлив. «Ну, теперь, - сказал он, - давай так: из института уходи, не в академический отпуск, а отчисляйся по семейным обстоятельствам, в городе не мелькай, и поступай работать в эпидемический фонд» «Почему в эпидемический фонд?» «Мы обычно оттуда берём людей, когда они нам нужны, а для тебя я планирую интересную командировку». И потом он добавил: «Чтобы не вздумали возвращаться к твоему исключению из комсомола, напиши в ЦК ВЛКСМ. Они имеют право пересматривать решение собрания, только если открылись новые обстоятельства, а новых у тебя быть уже не может, с тебя достаточно вполне». ЦК ВЛКСМ в ответ на моё письмо, в котором я просил смягчить наказание по комсомольской линии, не сочло, что наказание неадекватное. Вопрос о моём исключении из комсомола не встал, но оснований для пересмотра решения собрания ЦК ВЛКСМ тоже не нашло.
Я начал работать в эпидфонде. Разносил по квартирам дизентерийный бактериофаг, который должен был служить профилактикой дизентерии, хотя к тому времени уже было известно, что он таким действием не обладает. Через месяц руководитель эпидфонда откомандировал меня в распоряжение медико-санитарного отдела управления МГБ, и я был включен в медсанчасть, сопровождающую эшелон с высылаемыми с Украины крестьянами. Это было личное распоряжение Сталина, который сказал, что если возле села был бой, значит, в селе есть пособники УПА, выявить их трудно, проще выслать всё село.
Когда вагон медсанчасти прицепили к эшелону, состав был уже полон людей, которых о выселении предупредили за 12 часов. Им разрешали взять вещи, а скот обещали выдать на новом месте. Даже потом, когда я 10 лет не вылезал из экспедиций, я не побил рекорда этой командировки - от Ужгорода до Совгавани. Медсанчасть состояла из врача, фельдшера, его роль выполнял я, поскольку после 3-го курса имел право работать фельдшером, и двух медсестёр. В нашем вагоне постоянно толклись офицеры. Три женщины в эшелоне в их командировках были редкостью и приятным развлечением. Старая дорога шла непосредственно по берегу Байкала, рядом с колоссальной прозрачной глубиной, и офицеры любили рассказывать моим спутницам, что нередко бывает, что последний вагон отрывается от поезда и летит в эту прозрачную глубину. Они бледнели и ахали, да и для меня это было развлечением.
Мои обязанности мне нравились. Я должен был следить за тем, чтобы соблюдался режим остановок для «помывки» и прогулок, проверять полноту загрузки продуктов в котёл и раздавать детское питание. Если добавить к этому, что я хорошо говорил по-украински, то можно понять, почему у меня установились с высылаемыми доброжелательные отношения.
Офицеры были вежливы и любезны и только один эпизод позволил взглянуть на происходящее под другим углом зрения. Я заметил, что ведомость на раздачу детского питания составлена так, что между перечислением продуктов и подписью получавшего оставалось довольно большое пространство, и можно было вписать ещё что-нибудь. Я обратил на это внимание полковника - начальника эшелона - и увидел совсем другое лицо. «Популярность среди бандитов зарабатываете, может, хотите к ним в вагон перейти?» И я замолчал, потому, что понимал - это не шутка. И он имеет возможность провести эту пересадку. Тогда я иногда сочинял стихи, и по этому поводу написал:
Я никогда ничего не боялся,
Но в этот раз испугался в пути,
Когда полковник мой зло рассмеялся:
«Не хочешь к бандитам в вагон перейти?»
Однако до таких крайностей дело не дошло, и, заканчивая этот эпизод моей жизни, я хочу только привести короткую беседу, произошедшую между мной и крепким сельским хозяином, который пользовался в вагоне всеобщим уважением. Чтобы не усложнять текст, я передам эту беседу сразу по-русски.
- А почему нас не везут через Москву?
- Москва всегда перегружена, - сказал я. - Если есть возможность её объезжать, это делают.
- А я думаю, - сказал мой собеседник, - дело не в этом. Просто не хотят, чтобы батько Сталин узнал, как людей высылают в Сибирь без суда и следствия.
Эта вера в Сталина среди людей, чью судьбу он определил, была поразительна.
Высылаемые люди постепенно выгружались из эшелона на землях Сибири и Дальнего Востока, получали дом и скот, вели обычную крестьянскую жизнь, только не имея права выезда, и раз в неделю отмечаясь в комендатуре.
Но я пишу, собственно, не о них. В сентябре 1950 года я уволился из эпидфонда и с отличной характеристикой и ходатайством о восстановлении в институте появился в управлении учебных заведений минздрава Украины. Человек по фамилии Братусь, который ведал этим управлением, сказал мне: «Ну, в Станиславе тебе все равно жизни не будет. Попробуем перевести тебя куда-нибудь поблизости». И отправился к министру здравоохранения Украины, которым был Лев Медведь. Сначала я ничего не слышал, потом разговор пошёл на более высоких тонах, потом снова затих, и Братусь вышел ко мне с приказом министра о переводе меня в Черновицкий медицинский институт.
Мединституты на Украине были частыми, от Станислава до Черновиц было езды на поезде часов 5, и такое решение меня вполне устраивало. Последнее препятствие ждало меня уже в Черновцах. Декан лечебного факультета Скляров, в эпиграмме на которого было написано «Его нельзя назвать собакой, нехорошо бранить собак» сказал мне: «Вы слишком оптимистически рассматриваете своё положение, мне хорошо известно, что вы натворили. Я сейчас на неделю уезжаю. Через неделю придете ко мне, но не думаю, чтобы вы учились в нашем институте». Яня Деген - автор упомянутой эпиграммы на Склярова, студент, с которым меня познакомили, как только я приехал в Черновцы, фронтовик, умница и человек необычайно доброжелательный, сказал мне: «Какой же смысл ждать Склярова, чтобы дать возможность делать тебе пакости? В отсутствии декана ты вправе обратиться прямо к проректору по учебной работе».
Проректор Михаил Михайлович Зотин внимательно прочитал приказ министерства о моём переводе в Черновицкий институт и, уже начав диктовать секретарю приказ о моём зачислении в институт на этом основании, мельком спросил: «А что, собственно, побудило Вас уйти из Станиславского института?». Я было начал в который раз рассказывать свою печальную историю, но после первых трёх слов он меня остановил и сказал «Впрочем, это неважно. Приказ министерства есть, я его выполняю». И когда я вышел и рассказал Дегену этот разговор, он сказал, печально улыбнувшись: «Ах, Зотин, этот старый либерал!» Много времени спустя в одном из писем из Израиля Деген вернулся к этому эпизоду, чтобы сказать мне, что Михаил Михайлович был одним из тех, кто старался не перестать быть человеком в те годы, когда это было совсем не просто.
Между тем, влияние станиславского эпизода на мою жизнь в основном закончилось. К нему вернулись, и то мельком, на государственных экзаменах и при государственном распределении после окончания учёбы.
Этот пост на сайте
Я начал работать в эпидфонде. Разносил по квартирам дизентерийный бактериофаг, который должен был служить профилактикой дизентерии, хотя к тому времени уже было известно, что он таким действием не обладает. Через месяц руководитель эпидфонда откомандировал меня в распоряжение медико-санитарного отдела управления МГБ, и я был включен в медсанчасть, сопровождающую эшелон с высылаемыми с Украины крестьянами. Это было личное распоряжение Сталина, который сказал, что если возле села был бой, значит, в селе есть пособники УПА, выявить их трудно, проще выслать всё село.
Когда вагон медсанчасти прицепили к эшелону, состав был уже полон людей, которых о выселении предупредили за 12 часов. Им разрешали взять вещи, а скот обещали выдать на новом месте. Даже потом, когда я 10 лет не вылезал из экспедиций, я не побил рекорда этой командировки - от Ужгорода до Совгавани. Медсанчасть состояла из врача, фельдшера, его роль выполнял я, поскольку после 3-го курса имел право работать фельдшером, и двух медсестёр. В нашем вагоне постоянно толклись офицеры. Три женщины в эшелоне в их командировках были редкостью и приятным развлечением. Старая дорога шла непосредственно по берегу Байкала, рядом с колоссальной прозрачной глубиной, и офицеры любили рассказывать моим спутницам, что нередко бывает, что последний вагон отрывается от поезда и летит в эту прозрачную глубину. Они бледнели и ахали, да и для меня это было развлечением.
Мои обязанности мне нравились. Я должен был следить за тем, чтобы соблюдался режим остановок для «помывки» и прогулок, проверять полноту загрузки продуктов в котёл и раздавать детское питание. Если добавить к этому, что я хорошо говорил по-украински, то можно понять, почему у меня установились с высылаемыми доброжелательные отношения.
Офицеры были вежливы и любезны и только один эпизод позволил взглянуть на происходящее под другим углом зрения. Я заметил, что ведомость на раздачу детского питания составлена так, что между перечислением продуктов и подписью получавшего оставалось довольно большое пространство, и можно было вписать ещё что-нибудь. Я обратил на это внимание полковника - начальника эшелона - и увидел совсем другое лицо. «Популярность среди бандитов зарабатываете, может, хотите к ним в вагон перейти?» И я замолчал, потому, что понимал - это не шутка. И он имеет возможность провести эту пересадку. Тогда я иногда сочинял стихи, и по этому поводу написал:
Я никогда ничего не боялся,
Но в этот раз испугался в пути,
Когда полковник мой зло рассмеялся:
«Не хочешь к бандитам в вагон перейти?»
Однако до таких крайностей дело не дошло, и, заканчивая этот эпизод моей жизни, я хочу только привести короткую беседу, произошедшую между мной и крепким сельским хозяином, который пользовался в вагоне всеобщим уважением. Чтобы не усложнять текст, я передам эту беседу сразу по-русски.
- А почему нас не везут через Москву?
- Москва всегда перегружена, - сказал я. - Если есть возможность её объезжать, это делают.
- А я думаю, - сказал мой собеседник, - дело не в этом. Просто не хотят, чтобы батько Сталин узнал, как людей высылают в Сибирь без суда и следствия.
Эта вера в Сталина среди людей, чью судьбу он определил, была поразительна.
Высылаемые люди постепенно выгружались из эшелона на землях Сибири и Дальнего Востока, получали дом и скот, вели обычную крестьянскую жизнь, только не имея права выезда, и раз в неделю отмечаясь в комендатуре.
Но я пишу, собственно, не о них. В сентябре 1950 года я уволился из эпидфонда и с отличной характеристикой и ходатайством о восстановлении в институте появился в управлении учебных заведений минздрава Украины. Человек по фамилии Братусь, который ведал этим управлением, сказал мне: «Ну, в Станиславе тебе все равно жизни не будет. Попробуем перевести тебя куда-нибудь поблизости». И отправился к министру здравоохранения Украины, которым был Лев Медведь. Сначала я ничего не слышал, потом разговор пошёл на более высоких тонах, потом снова затих, и Братусь вышел ко мне с приказом министра о переводе меня в Черновицкий медицинский институт.
Мединституты на Украине были частыми, от Станислава до Черновиц было езды на поезде часов 5, и такое решение меня вполне устраивало. Последнее препятствие ждало меня уже в Черновцах. Декан лечебного факультета Скляров, в эпиграмме на которого было написано «Его нельзя назвать собакой, нехорошо бранить собак» сказал мне: «Вы слишком оптимистически рассматриваете своё положение, мне хорошо известно, что вы натворили. Я сейчас на неделю уезжаю. Через неделю придете ко мне, но не думаю, чтобы вы учились в нашем институте». Яня Деген - автор упомянутой эпиграммы на Склярова, студент, с которым меня познакомили, как только я приехал в Черновцы, фронтовик, умница и человек необычайно доброжелательный, сказал мне: «Какой же смысл ждать Склярова, чтобы дать возможность делать тебе пакости? В отсутствии декана ты вправе обратиться прямо к проректору по учебной работе».
Проректор Михаил Михайлович Зотин внимательно прочитал приказ министерства о моём переводе в Черновицкий институт и, уже начав диктовать секретарю приказ о моём зачислении в институт на этом основании, мельком спросил: «А что, собственно, побудило Вас уйти из Станиславского института?». Я было начал в который раз рассказывать свою печальную историю, но после первых трёх слов он меня остановил и сказал «Впрочем, это неважно. Приказ министерства есть, я его выполняю». И когда я вышел и рассказал Дегену этот разговор, он сказал, печально улыбнувшись: «Ах, Зотин, этот старый либерал!» Много времени спустя в одном из писем из Израиля Деген вернулся к этому эпизоду, чтобы сказать мне, что Михаил Михайлович был одним из тех, кто старался не перестать быть человеком в те годы, когда это было совсем не просто.
Между тем, влияние станиславского эпизода на мою жизнь в основном закончилось. К нему вернулись, и то мельком, на государственных экзаменах и при государственном распределении после окончания учёбы.
Этот пост на сайте