7. Септическая ангина и бык-бандит.
Затяжные дожди сменились ранним снегом, и треть посевов ушла под снег. Районное начальство не могло позволить себе сообщить об этом. Рапорты были самые оптимистичные, и поставку хлеба для нужд фронта сдали полностью под гром оваций. Военные представители, которые находились в нашем районном центре, не подчинялись местной власти, они самостоятельно устраивали проверки на местах, но только в том случае, если не выполнялись требования, по поставке хлеба в армию. К нам они не приехали, не подумав о том, что благополучная хлебопоставка была осуществлена ценой запрограммированного голода. Вместо хлеба жителям посёлка выдали вторые озадки. Когда хлеб очищают с помощью веялки, в одну сторону отходит зерно, в другую - примеси. Эти примеси и называются озадками. Но обработку на веялке можно повторить, получить ещё немного зерна, и тогда в озадках остаются почти исключительно семена трав. Вот из этих вторых озадков мы пекли лепёшки, тоже не вдоволь, норма была три лепёшки в день. Правда, летом я сажал картошку и даже завёл 6 гусей, 3 из которых под самую зиму украли какие-то пришлые люди.
Я перестал расти. «Не помрём от голода?» - спросил я зашедшую к нам в посёлок казашку из соседнего колхоза Жетекше. «Нет, - сказала она, - даже если совсем хлеба не будет. Ходишь в лес, из-под снега съедобную траву выбираешь. Живот в-о-о-т такой становится (она показала рукой огромное брюхо), но никогда не помираешь». Есть хотелось всё время, но мы уже установили твёрдый режим и между трапезами (если их можно так назвать) ничего не ели. Так голод переносился легче. Картошку мы варили всегда «в мундире», чтобы не терять на очистках (с тех пор картошку в мундире я есть не могу). Но зима кончилась, как кончается всё, и из-под снега вытаял неубранный хлеб. Это казалось спасением.
Люди кинулись собирать колоски, сушили, молотили, мололи на ручных жерновах и любовались чудесной белизной свежеиспеченного хлеба. Этот хлеб никому не внушал опасений. Разговоры о том, что и раньше думали о море, были позднейшей интерпретацией, а в момент, когда колоски вытаяли из-под снега, это вызывало только радость. Мне кажется, что в нашей семье колоски собирал только я, мама уже была в бригаде. А сестра, как мне помнится, была больна и не могла пройти те 18 километров, которые, по её мнению, отделяли её от колосков. Я был мал, в том числе и в буквальном смысле, поскольку война отобрала у меня 10 см роста, и физически не слишком силён, и собрал колосков не слишком много, что впоследствии обернулось удачей.
Вскоре выяснилось, что люди, употреблявшие в пищу этот хлеб, заболевали какой-то странной неизвестной местным врачам болезнью, которая начиналась как обычная ангина, а затем сопровождалась горловым кровотечением, позднее и кровотечениями более распространёнными.
Когда появились первые смертельные случаи, в соседнем с Приуральным посёлке Облавка население охватил ужас. Женщина, эвакуированная с Украины, утверждала, что был ещё какой-то третий посёлок, который вымер целиком, и хотя местное население прекрасно знало, что в нашем районе третьего посёлка не было, такие утверждения распространялись как слухи. Сельсовет ситуацию расценил как чрезвычайную. И как только эта формулировка ушла в центр, быстро, активно, организованно в район стали пребывать специалисты, аппаратура, медикаменты, причём первую группу возглавил главный санитарный врач Советского Союза. К этому времени количество смертных случаев в Облавке было уже настолько велико, что не хватало гробов. В Приуральном смертельные случаи были единичными. В обоих этих посёлках были развёрнуты временные стационары (в Приуральном - в школе).
Я был уверен, что буду врачом, уже с 10 лет, я заводил знакомства с врачами, которые лечили жителей посёлка, расспрашивал их и высказывал своё мнение, и, узнав, что я собираюсь быть врачом, они шутя называли меня коллегой. Они охотно поручали мне всякие подсобные работы, и если мне удавалось выполнить их хорошо, говорили: «Ну, коллега, врачом ты будешь замечательным». Я научился делать инъекции, даже внутривенно, специальной ложечкой удалять зловонные омертвевшие ткани, очищая от них поверхность до живой ткани и засыпая эту живую ткань сухим пенициллином (в то время это был советский аналог пенициллина крустазин-ИЭМ).
Семён Петрович, который руководил этим стационаром, шутя объявил меня своим шефом, заставлял меня подолгу повторять одни и те же манипуляции, пока не приходил к выводу: «Ну, этому ты научился». Теоретических изысканий Семён Петрович не любил, он говорил: «У нас здесь целый сонм светил, пойди к ним, они тебе всё расскажут, а я тебя работать научу».
Название «септическая ангина» возникло потому, что в колосках были обнаружены споры грибков, и первоначально думали, что речь идёт о грибковом сепсисе. Автоклавирование убивало споры, хотя не снимало болезнетворный эффект перезимовавшей под снегом пшеницы. Но в последнем, наиболее тяжелом периоде присоединялась вторичная инфекция, и действительно возникал сепсис. Я не видел этого сепсиса, потому что работающие в посёлке врачи уже приобрели навык лечения, и до сепсиса дело не доходило. Всё, что удалось узнать на тот момент, сводилось к тому, что заболевание вызывали не живые возбудители, а яд, накопившийся за время их жизнедеятельности, морозо- и термостойкий, сохраняющийся неограниченное количество времени (по крайней мере, в течение 7-10 лет).
Слово «ангина» в названии заболевания было связано с тем, что первые симптомы напоминали обычную (только тяжёлую) ангину. Мне казалось, что слово «септическая» осталось в названии по недоразумению, потому что всем уже было ясно, что действует не инфекция, а токсин, и следовало бы называть эту ангину токсической. После исследований, проведенных в Приуральном, септическая ангина была названа алиментарно-токсической алейкией, ибо она приводила в первую очередь к поражению костного мозга и нарушению кроветворения. Количество лейкоцитов, тромбоцитов резко сокращалось, а некоторые их виды (гранулоциты) исчезали полностью. Было показано, что смертельный яд, трихотеценовый микотоксин, вырабатывается Fusarium sporotrichioides (грибок из рода фузариум). Термин «алиментарно-токсическая алейкия» был официально введён в классификацию болезней.
Хотя болезнь, которую я видел в стационаре, обычно длилась около двух недель, существовала и молниеносная форма. Эту форму я видел один раз. Обычно я забегал в стационар в те дни, когда ночевал не в бригаде, а в посёлке, вечером или утром перед отъездом, но этот день Ким отдал мне целиком, потому что он не работал в поле, а перебирал мотор: «Иди, - сказал он мне, - мне ребята помогут, а ты пойди в свой любимый стационар и спаси человека!» Я обрадовался, что смогу посвятить приобретению медицинских знаний целый день, но спасти человека в этот день мне как раз не удалось. Когда я подходил к стационару, к нему подъехала зелёная военная санитарная машина и на носилках из неё вынесли человека, из горла которого лилась кровь. Никто не обратил на меня внимания, когда я вошёл в стационар. Семён Петрович давал указания, которые быстро исполнялись, и когда осталось только переливание крови, и система переливания была установлена (300мл вместо обычных 150), он впервые заметил меня. «Надо делать всё, что можешь делать, - сказал он мне, - но этого человека нам не спасти». «Почему?» - спросил я. «Потому, - сказал он, - что это молниеносная форма. Видишь, он заболел только утром, а уже началось горловое кровотечение. Хотелось бы ошибиться, но боюсь, что я прав». Он был прав, пациент умер сразу после того, как отсоединили систему переливания крови. То, что человек утром был здоров, а к трём часам дня уже был мёртв, произвело на меня глубокое впечатление.
Все эти сведения меня живо интересовали, поскольку я собирался лечить людей, спасать их, возвращать к жизни, как сказал К. Симонов: «Не давать живому делаться мёртвым». Других людей подробности не интересовали. Они прошли через стадию ужаса, когда начались смерти, когда появились слухи о каком-то никому неизвестном посёлке, где население вымерло целиком, но когда выяснилось, что все, кто попал в больницу не в безнадёжном состоянии, остались живы, люди вздохнули с облегчением. О таинственном вымершем посёлке сразу забыли. На людей произвела большое впечатление быстрота действий власти, блестящая организация и присутствие выдающихся учёных. Но когда было объявлено, что отравленный хлеб можно обменять на такое же количество хорошего (вот когда я пожалел, что его у меня было мало), люди преисполнились признательности, отнеся все ужасы за счёт бездарности местных властей (говорили, что никто из членов бюро райкома не был избран на следующий срок), а чудесное спасение - за счёт действий Ставки Верховного главнокомандования и лично товарища Сталина.
Поскольку хлеб под снегом ещё оставался, а обмен отравленной пшеницы ещё продолжался, я решил пойти и собрать ещё какое-то количество колосков. Но оказалось, что поле было уже оцеплено густой цепью милиции, и казах-милиционер сказал мне: «Куда идёшь? Смерть свою собирать идёшь? Уходи, пожалуйста». Может быть, жёсткая и не слишком демократическая власть имеет то преимущество, что в чрезвычайных обстоятельствах она может в кратчайший срок мобилизовать кадры и ресурсы и уже возникшую беду ликвидировать в короткие сроки, сократив до минимума утрату человеческих жизней.
Тогда все говорили, что это заболевание раньше нигде не встречалось, но впоследствии я узнал, что первые вспышки появились ещё в 1932 г. в ряде районов Урала и Сибири. Условное название «септическая ангина» было введено именно тогда, но только массовая вспышка в военные годы позволила изучить природу заболевания, разработать раннюю диагностику и методы лечения. Участие, хотя и скромное, в работе, возглавлявшейся медицинской наукой в лицах, ещё более укрепило моё намерение быть врачом, о котором я уже упоминал дважды или трижды.
Когда вспышка болезни закончилась, жизнь вошла в обычную колею. Стремясь укрепить собственную продовольственную базу, я расширил посадки картофеля, капусты, а на берегу старицы Урала Коржины, где было возможно поливное земледелие, выращивал и огурцы, и помидоры, и даже посадил небольшую бахчу. Это вызывало положительную реакцию не только у моих Ореховных, но и у их ближайшего окружения. Агреппина Арефьевна взяла на себя роль консультанта и контролёра, и когда у нас с ней бывали философские дискуссии и ей не хватало аргументов, она заявляла: «Разговорился, а огурцы у тебя до сих пор не политы». Я покорно сворачивал дискуссию и шёл поливать огурцы.
А на приусадебном участке у меня привились удивительные тыквы. Я не знаю, был ли это какой-то особый сорт или случайно выдающийся особый экземпляр, но уже в середине лета они достигли размера обычных тыкв и продолжали расти беспредельно. В сентябре я собирался тыквы снимать, опасаясь, что их прибьёт заморозками, но люди со всего посёлка приходили на них смотреть, и если бы тогда в посёлке знали о Книге Гиннеса, мне наверняка посоветовали бы подать туда заявку.
Первого сентября я вышел на улицу. Был необычно тёплый день, и я подумал, что тыквам можно дать ещё денёк порасти. Следующим утром меня разбудил какой-то топот и хруст. Я выскочил во двор и онемел от ужаса и ярости. Колхозный бык-производитель, которого весь посёлок боялся, и к которому подходил только пастух, с равнодушным удовольствием пожирал мои тыквы. Когда он увидел меня, его глаза покраснели, и он стал рыть землю копытом, но в том состоянии, в котором я был, все эти мелочные угрозы уже не производили на меня впечатление. Я схватил ручную тележку и, выставив её перед собой как метательный снаряд, ринулся на быка. Бык, прислушавшись к скрежету тележки, навострил уши, повернулся ко мне боком и вдруг позорно бежал. Я думаю, что дело здесь было не в звуке, издаваемом тележкой, а в гневе, который излучало моё лицо. Две тыквы остались нетронутыми. Ещё у двух было отъедено по половине, а остаток можно было ещё использовать. Три лучшие тыквы исчезли бесследно. Я погнался за быком, но он ушёл от меня крупным аллюром, и я вернулся горевать над своей потерей. Сейчас это кажется мне странным, но тогда я испытывал ощущение невосполнимой утраты.
Работа прицепщика продолжалась, меня по-прежнему как постоянного прицепщика предпочитал тракторист Ким, и однажды, когда нам нужно было ехать в МТС, в районный центр Бурлин, за запасными частями, и нужна была дополнительная рабочая сила, он взял меня с собой.
Этот пост на сайте
Я перестал расти. «Не помрём от голода?» - спросил я зашедшую к нам в посёлок казашку из соседнего колхоза Жетекше. «Нет, - сказала она, - даже если совсем хлеба не будет. Ходишь в лес, из-под снега съедобную траву выбираешь. Живот в-о-о-т такой становится (она показала рукой огромное брюхо), но никогда не помираешь». Есть хотелось всё время, но мы уже установили твёрдый режим и между трапезами (если их можно так назвать) ничего не ели. Так голод переносился легче. Картошку мы варили всегда «в мундире», чтобы не терять на очистках (с тех пор картошку в мундире я есть не могу). Но зима кончилась, как кончается всё, и из-под снега вытаял неубранный хлеб. Это казалось спасением.
Люди кинулись собирать колоски, сушили, молотили, мололи на ручных жерновах и любовались чудесной белизной свежеиспеченного хлеба. Этот хлеб никому не внушал опасений. Разговоры о том, что и раньше думали о море, были позднейшей интерпретацией, а в момент, когда колоски вытаяли из-под снега, это вызывало только радость. Мне кажется, что в нашей семье колоски собирал только я, мама уже была в бригаде. А сестра, как мне помнится, была больна и не могла пройти те 18 километров, которые, по её мнению, отделяли её от колосков. Я был мал, в том числе и в буквальном смысле, поскольку война отобрала у меня 10 см роста, и физически не слишком силён, и собрал колосков не слишком много, что впоследствии обернулось удачей.
Вскоре выяснилось, что люди, употреблявшие в пищу этот хлеб, заболевали какой-то странной неизвестной местным врачам болезнью, которая начиналась как обычная ангина, а затем сопровождалась горловым кровотечением, позднее и кровотечениями более распространёнными.
Когда появились первые смертельные случаи, в соседнем с Приуральным посёлке Облавка население охватил ужас. Женщина, эвакуированная с Украины, утверждала, что был ещё какой-то третий посёлок, который вымер целиком, и хотя местное население прекрасно знало, что в нашем районе третьего посёлка не было, такие утверждения распространялись как слухи. Сельсовет ситуацию расценил как чрезвычайную. И как только эта формулировка ушла в центр, быстро, активно, организованно в район стали пребывать специалисты, аппаратура, медикаменты, причём первую группу возглавил главный санитарный врач Советского Союза. К этому времени количество смертных случаев в Облавке было уже настолько велико, что не хватало гробов. В Приуральном смертельные случаи были единичными. В обоих этих посёлках были развёрнуты временные стационары (в Приуральном - в школе).
Я был уверен, что буду врачом, уже с 10 лет, я заводил знакомства с врачами, которые лечили жителей посёлка, расспрашивал их и высказывал своё мнение, и, узнав, что я собираюсь быть врачом, они шутя называли меня коллегой. Они охотно поручали мне всякие подсобные работы, и если мне удавалось выполнить их хорошо, говорили: «Ну, коллега, врачом ты будешь замечательным». Я научился делать инъекции, даже внутривенно, специальной ложечкой удалять зловонные омертвевшие ткани, очищая от них поверхность до живой ткани и засыпая эту живую ткань сухим пенициллином (в то время это был советский аналог пенициллина крустазин-ИЭМ).
Семён Петрович, который руководил этим стационаром, шутя объявил меня своим шефом, заставлял меня подолгу повторять одни и те же манипуляции, пока не приходил к выводу: «Ну, этому ты научился». Теоретических изысканий Семён Петрович не любил, он говорил: «У нас здесь целый сонм светил, пойди к ним, они тебе всё расскажут, а я тебя работать научу».
Название «септическая ангина» возникло потому, что в колосках были обнаружены споры грибков, и первоначально думали, что речь идёт о грибковом сепсисе. Автоклавирование убивало споры, хотя не снимало болезнетворный эффект перезимовавшей под снегом пшеницы. Но в последнем, наиболее тяжелом периоде присоединялась вторичная инфекция, и действительно возникал сепсис. Я не видел этого сепсиса, потому что работающие в посёлке врачи уже приобрели навык лечения, и до сепсиса дело не доходило. Всё, что удалось узнать на тот момент, сводилось к тому, что заболевание вызывали не живые возбудители, а яд, накопившийся за время их жизнедеятельности, морозо- и термостойкий, сохраняющийся неограниченное количество времени (по крайней мере, в течение 7-10 лет).
Слово «ангина» в названии заболевания было связано с тем, что первые симптомы напоминали обычную (только тяжёлую) ангину. Мне казалось, что слово «септическая» осталось в названии по недоразумению, потому что всем уже было ясно, что действует не инфекция, а токсин, и следовало бы называть эту ангину токсической. После исследований, проведенных в Приуральном, септическая ангина была названа алиментарно-токсической алейкией, ибо она приводила в первую очередь к поражению костного мозга и нарушению кроветворения. Количество лейкоцитов, тромбоцитов резко сокращалось, а некоторые их виды (гранулоциты) исчезали полностью. Было показано, что смертельный яд, трихотеценовый микотоксин, вырабатывается Fusarium sporotrichioides (грибок из рода фузариум). Термин «алиментарно-токсическая алейкия» был официально введён в классификацию болезней.
Хотя болезнь, которую я видел в стационаре, обычно длилась около двух недель, существовала и молниеносная форма. Эту форму я видел один раз. Обычно я забегал в стационар в те дни, когда ночевал не в бригаде, а в посёлке, вечером или утром перед отъездом, но этот день Ким отдал мне целиком, потому что он не работал в поле, а перебирал мотор: «Иди, - сказал он мне, - мне ребята помогут, а ты пойди в свой любимый стационар и спаси человека!» Я обрадовался, что смогу посвятить приобретению медицинских знаний целый день, но спасти человека в этот день мне как раз не удалось. Когда я подходил к стационару, к нему подъехала зелёная военная санитарная машина и на носилках из неё вынесли человека, из горла которого лилась кровь. Никто не обратил на меня внимания, когда я вошёл в стационар. Семён Петрович давал указания, которые быстро исполнялись, и когда осталось только переливание крови, и система переливания была установлена (300мл вместо обычных 150), он впервые заметил меня. «Надо делать всё, что можешь делать, - сказал он мне, - но этого человека нам не спасти». «Почему?» - спросил я. «Потому, - сказал он, - что это молниеносная форма. Видишь, он заболел только утром, а уже началось горловое кровотечение. Хотелось бы ошибиться, но боюсь, что я прав». Он был прав, пациент умер сразу после того, как отсоединили систему переливания крови. То, что человек утром был здоров, а к трём часам дня уже был мёртв, произвело на меня глубокое впечатление.
Все эти сведения меня живо интересовали, поскольку я собирался лечить людей, спасать их, возвращать к жизни, как сказал К. Симонов: «Не давать живому делаться мёртвым». Других людей подробности не интересовали. Они прошли через стадию ужаса, когда начались смерти, когда появились слухи о каком-то никому неизвестном посёлке, где население вымерло целиком, но когда выяснилось, что все, кто попал в больницу не в безнадёжном состоянии, остались живы, люди вздохнули с облегчением. О таинственном вымершем посёлке сразу забыли. На людей произвела большое впечатление быстрота действий власти, блестящая организация и присутствие выдающихся учёных. Но когда было объявлено, что отравленный хлеб можно обменять на такое же количество хорошего (вот когда я пожалел, что его у меня было мало), люди преисполнились признательности, отнеся все ужасы за счёт бездарности местных властей (говорили, что никто из членов бюро райкома не был избран на следующий срок), а чудесное спасение - за счёт действий Ставки Верховного главнокомандования и лично товарища Сталина.
Поскольку хлеб под снегом ещё оставался, а обмен отравленной пшеницы ещё продолжался, я решил пойти и собрать ещё какое-то количество колосков. Но оказалось, что поле было уже оцеплено густой цепью милиции, и казах-милиционер сказал мне: «Куда идёшь? Смерть свою собирать идёшь? Уходи, пожалуйста». Может быть, жёсткая и не слишком демократическая власть имеет то преимущество, что в чрезвычайных обстоятельствах она может в кратчайший срок мобилизовать кадры и ресурсы и уже возникшую беду ликвидировать в короткие сроки, сократив до минимума утрату человеческих жизней.
Тогда все говорили, что это заболевание раньше нигде не встречалось, но впоследствии я узнал, что первые вспышки появились ещё в 1932 г. в ряде районов Урала и Сибири. Условное название «септическая ангина» было введено именно тогда, но только массовая вспышка в военные годы позволила изучить природу заболевания, разработать раннюю диагностику и методы лечения. Участие, хотя и скромное, в работе, возглавлявшейся медицинской наукой в лицах, ещё более укрепило моё намерение быть врачом, о котором я уже упоминал дважды или трижды.
Когда вспышка болезни закончилась, жизнь вошла в обычную колею. Стремясь укрепить собственную продовольственную базу, я расширил посадки картофеля, капусты, а на берегу старицы Урала Коржины, где было возможно поливное земледелие, выращивал и огурцы, и помидоры, и даже посадил небольшую бахчу. Это вызывало положительную реакцию не только у моих Ореховных, но и у их ближайшего окружения. Агреппина Арефьевна взяла на себя роль консультанта и контролёра, и когда у нас с ней бывали философские дискуссии и ей не хватало аргументов, она заявляла: «Разговорился, а огурцы у тебя до сих пор не политы». Я покорно сворачивал дискуссию и шёл поливать огурцы.
А на приусадебном участке у меня привились удивительные тыквы. Я не знаю, был ли это какой-то особый сорт или случайно выдающийся особый экземпляр, но уже в середине лета они достигли размера обычных тыкв и продолжали расти беспредельно. В сентябре я собирался тыквы снимать, опасаясь, что их прибьёт заморозками, но люди со всего посёлка приходили на них смотреть, и если бы тогда в посёлке знали о Книге Гиннеса, мне наверняка посоветовали бы подать туда заявку.
Первого сентября я вышел на улицу. Был необычно тёплый день, и я подумал, что тыквам можно дать ещё денёк порасти. Следующим утром меня разбудил какой-то топот и хруст. Я выскочил во двор и онемел от ужаса и ярости. Колхозный бык-производитель, которого весь посёлок боялся, и к которому подходил только пастух, с равнодушным удовольствием пожирал мои тыквы. Когда он увидел меня, его глаза покраснели, и он стал рыть землю копытом, но в том состоянии, в котором я был, все эти мелочные угрозы уже не производили на меня впечатление. Я схватил ручную тележку и, выставив её перед собой как метательный снаряд, ринулся на быка. Бык, прислушавшись к скрежету тележки, навострил уши, повернулся ко мне боком и вдруг позорно бежал. Я думаю, что дело здесь было не в звуке, издаваемом тележкой, а в гневе, который излучало моё лицо. Две тыквы остались нетронутыми. Ещё у двух было отъедено по половине, а остаток можно было ещё использовать. Три лучшие тыквы исчезли бесследно. Я погнался за быком, но он ушёл от меня крупным аллюром, и я вернулся горевать над своей потерей. Сейчас это кажется мне странным, но тогда я испытывал ощущение невосполнимой утраты.
Работа прицепщика продолжалась, меня по-прежнему как постоянного прицепщика предпочитал тракторист Ким, и однажды, когда нам нужно было ехать в МТС, в районный центр Бурлин, за запасными частями, и нужна была дополнительная рабочая сила, он взял меня с собой.
Этот пост на сайте