57. За пределами клиники. Мои друзья (системотехник В.М. Кастелянский, физик-теоретик Ю.Симонов).
Когда-то улица Россолимо, на которой находится клиника, называлась Большой Боженинский переулок, по ней проходила трамвайная линия и можно было сесть на трамвай на Таганке или возле метро «Парк культуры», и доехать до остановки «Психиатрическая клиника». Это было очень удобно и быстро. Но рельсы с Большого Боженинского переулка сняли одновременно с изменением его названия, и мы даже пытались обращаться в приёмную Моссовета, с просьбой восстановить это удобный и лёгкий путь, но нам ответили, что Генеральный план развития города предполагает постепенное избавление от устаревших видов транспорта, а этот вид был «явно устаревшим», его два прицепа едва вмещали почти столько же пассажиров, сколько поезд метро, а остановки были слишком частыми, значительно более частыми, чем станции метро и людям незачем было идти пешком.
За пределами клиники с одной стороны был сад, примыкавший к задам усадьбы Л.Н. Толстого, где он когда-то любил гулять. Пока сад был цел, через него было удобно выходить из клиники, если собирался идти к метро «Парк культуры», но теперь от него осталась треть, остальное заняла новая застройка, в частности, Институт глазных болезней. С другой стороны прямая асфальтированная дорога вела вдоль клинической территории к воротам. Раньше это был наиболее частый путь, если вы хотели выйти за пределы клиники в любом направлении, это был удобный путь, оттуда можно было на троллейбусе доехать до Кропоткинской, или пешком дойти до метро Фрунзенская или к тому же Парку культуры. Но маленькое здание, где много десятилетий помещался кино-фотоотдел института купил Лукойл. Здание стало выглядеть роскошно, в отдельной оградке возле него размещалась стоянка для автомобилей сотрудников, а проезд мимо этого здания на улице Россолимо был после этого закрыт. Единственный выход из клиники проходит теперь через запутанные тропинки Института глазных болезней.
Мы жили на улице 26-Бакинских комиссаров. Соответственно, после получасовой дороги - 15 минут на метро, 15 минут пешком, мы попадали домой, а домом для нас была трёхкомнатная кооперативная квартира. Но это была только строительная информация. Настоящим домом были наши дочери Марина и Маша и на равных правах кошка Ксенька, пока она была жива.
Я уделял очень много места и внимания работе и исследованиям потому, что у меня не было никаких хобби, кроме работы. Однако существовала и жизнь, с работой не связная, у нас с Леной она занимала немного времени. Совпадение нашей специальности было очень полезно для работы, но ещё больше уменьшало время, которое работой не было занято. Но, всё же, были друзья, были театры и концерты, и длительные, затягивающиеся за полночь, беседы, которые по советской традиции проводились на кухне.
Здесь, при первых описаниях моих друзей, я попытался найти систему и вышел на принцип “Arrange-Icons-By-Profession”. По какой-то случайности, среди моих друзей было трое физиков, причём один из них, Алик Костелянский (потом я узнал, что в миру он зовётся Владимиром Михайловичем), долго считал глупостью то, что я не сослался на него как на свидетеля моей абсолютной лояльности по отношению к партии и Советской власти, полагая, что если бы я это сделал, то на этом бы всё и кончилось и станиславких приключений не было бы. Мы были с ним знакомы много лет с тех пор, как будучи заочником физфака МГУ, он работал лаборантом на кафедре физики Станиславского мединститута, а я - лаборантом на кафедре химии.
Поначалу его увлекали теоретические вопросы физического воплощения данных, полученных путём применения новых групповых методов в разработке различных аспектов физической теории. Может быть, он и продолжал бы деятельность теоретика, но ему не удалось закрепиться в ФИАНе, а в Донецке в институте, в которой он поступил на работу, такими сугубо теоретическими проблемами интересовались мало. Но Кастелянский считал, что системотехника - это прикладное воплощение теории. Эта теория делает упор на целостную систему, отдавая ей предпочтение над её подсистемами. Наибольшую известность ему принесла идеология безударного резерва и скользящего его восстановления. Во время работы в области системотехники, одним из основоположников которой он был, он использовал свои прежние идеи при разработке высоконадежных глубоко резервированных управляющих комплексов для особо ответственных объектов, в частности таких, как атомные электростанции. Когда я его знал, он был автором практически всех системных стандартов.
Это от него я научился, характеризуя иерархию наук, говорить «физика - королева наук». Я думаю теперь, что физика не только королева наук, но и наука королей, т.е. гениев. И хотя мои друзья официально не причислялись к сонму гениев, а считались только очень талантливыми людьми, я ясно видел над их головами ореол гениальности.
Он жил на Украине, но в Москве бывал часто, курируя разработку системы Сирена (СИстема РЕзервирования На Авиалиниях). Он был прекрасным айтишником, но ко всему относился скептически, и когда я спросил его, в чём преимущество системы Сирена перед ныне существующим положением, он сказал: «Видишь, вот здесь сидит 50 девочек, и выписывают билеты. Когда систему запустят, их не будет. Просто там, в невидимых для тебя служебных помещениях, будут бегать 50 мальчиков, которые всё время будут налаживать машину». Окружающие люди были другого мнения, причём, многие говорили мне, что Костелянский - самый талантливый системотехник из всех, которые работают над этим проектом. Он обладал энциклопедическими знаниями в области компьютерных технологий и функциональной форганизации модульных систем. Но хотя он и считал физику королевой наук, о своей работе всегда говорил с улыбкой, а когда я говорил, что его сотрудники держатся иначе, он говорил: «Ну и зря, чем больше улыбаешься, тем быстрее работаешь». Его заслуги были настолько выдающимися, что он был награждён орденом Трудового Красного Знамени, наградой редкой в мирное время.
У него не было комплекса величия, с ним можно было смеяться и шутить, а если ему нужно было, чтобы я кого-нибудь проконсультировал, то он не обижался, если я спрашивал, откуда этот человек взялся и кому нужно, чтобы я его проконсультировал. Если он не хотел вдаваться в подробности, он говорил: «Считай, что это мне нужно». В последние два раза, когда я его видел, он очень скверно выглядел, но на вопрос о здоровье только улыбался и говорил «Из любой ситуации вылезем». Но он не вылез и вскоре, в 1996 году, умер.
Один из наших друзей, физик Юрий Симонов, которого я любил, часто приходил к нам со своей женой Алой, интересно рассказывал о становлении квантовой хромодинамики - новом направлении физики атомного ядра. В начале ему казалось, что кварки, которые принципиально невозможно выделить, «попахивают флогистоном». Но во время наших встреч, когда о квантовой хромодинамике шли основные разговоры, он уже интенсивно работал в этой области и в своё оправдание шутя цитировал письмо Энштейна к Бору: «У меня нет никаких возражений против математического аппарата квантовой механики, но мне трудно поверить, что Бог играет в кости». В это время Юра уже опубликовал по квантовой хромодинамике несколько работ и говорил, что сложность в этой области он преодолел, но существуют ещё большие сложности, связанные с тем, что даже если он случайно встретился со знакомым иностранцем или тот позвонил ему по телефону, он должен был писать подробный отчёт, отражая содержание беседы и, главное, обстоятельства её возникновения (органы безопасности, естественно, следили за всеми приезжими). Требование отчёта не относилось к людям, которые были приглашены в ИТЭФ, где Юра работал официально. Надо полагать, что ими занимались профессионалы, которым отчёты не требовались - они полагались на данные собственных наблюдений.
Симонов познакомил нас с итальянским физиком Франческо, с которым он в то время работал. Франческо бегло говорил по-русски, хотя смешно коверкал слова. С Юрой, Алой и Франческо мы вместе ездили на зимнюю дачу, которую они снимали и вместе ходили на лыжах. Но контакт Юры (а тем более наш с Леной) с итальянцем серьезно ослабел, когда итальянец написал об их совместной новой работе кому-то из крупных физиков (по-моему, Фейнману), забыв упомянуть, что работа была совместная. Он извинялся, когда это выяснилось, но эти извинения на Юру Симонова благоприятного впечатления не произвели. После ситуации с итальянцами он принял твёрдое решение не иметь соавторов. У него были диссидентские взгляды, но от контактов с диссидентами он воздерживался, потому что, имея высокую форму допуска, он не хотел рисковать своими заграничными связями.
Я любил Юру Симонова, но понимал, что у него всегда есть свои взгляды и свои интересы, и он рассказывал мне, что во время переговоров с итальянской делегацией он, пользуясь своими знаниями итальянского языка, направлял в нужное ему русло разговор с главой итальянской делегации. Советская сторона считала, что итальянцев нужно приглашать в учреждения, где работают выдающиеся учёные, где есть хорошее оборудование, чтобы произвести на них благоприятное впечатление. К итальянцам же предполагалось посылать людей с периферии, главным образом, из национальных республик, в частности Армении, чтобы они использовали эту командировку для повышения своей квалификации. Юра же считал, что если итальянцы испытывают интерес к ИТЭФ и охотно туда едут, то ИТЭФ должен устанавливать двухсторонние контакты, и когда назывались фамилии предполагаемых визитёров в Италию, он говорил по-итальянски «Это не интересно, не соглашайтесь». Его даже пытались в этой связи обвинить в том, что он своими действиями подрывает государственную линию, но это обвинение не было поддержано его руководством. Смеясь, он говорил: «Мой итальянский спас рабочую программу взаимодействия с итальянской физикой». Даже с друзьями он не забывал о своих интересах и своем достоинстве и если его я спрашивал, кто именно заинтересован в моей консультации, о которой он просил, он говорил «если Вы не можете просто положиться на меня я свою просьбу снимаю». И хотя мне одинаково нравились и Кастелянский и Симонов, я понимал, что Симонов это «Чёрт совсем иного сорта, аристократ и не похож на чёрта».
Он был меломан, любил виолончель и был поклонником Наташи Гутман. Но играть на виолончели он не умел, он играл на рояле, который занимал чуть ли не четверть его небольшой квартиры. Совет сменить рояль на пианино вызывал отклик более чем презрительный, потому что пианино никогда не бывает по-настоящему хорошего звучания. В квартире Юры почти не было современной мебели, к которой он испытывал презрение. Книги лежали в огромном шкафу красного дерева, причём, насколько он огромный мы начинали понимать, когда видели, сколько книг в него вмещается. «Мы меняем состав нашей библиотеки, - говорил Юра, - книга лежит некоторое время в этом шкафу из благородного дерева, и от того, делается ли она при этом благороднее и лучше, зависит достойна ли она этого места. И если нет, мы удаляем недостойные и заменяем их достойными».
И благодаря ему мы несколько раз побывали на вечерних концертах в музее им. Пушкина, в которых Гутман принимала участие. Последнее посещение такого концерта запомнилось мне эпизодом, не имеющим отношения ни к Гутман, ни к музыке. Когда мы выходили с концерта, нам на встречу шла заступающая на смену ночная охрана - кинологи с собаками. Надо сказать, что собаки ко мне относятся хорошо, явно выделяя меня среди других людей, и поэтому, когда одна из собак потянулась ко мне мордой, я почесал её за ушами. «Гражданин, - сурово сказал кинолог, - собака служебная. Укусит - отвечать не будет». Поклонник классической музыки он скептически относился к музыке бардов, но было одно исключение. Он любил песню Окуджавы «А всё-таки жаль», подчеркивая при исполнении слова «А всё-таки жаль, что порой над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед» и «А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему и мы иногда всё холопами числим себя».
С Юрой было очень интересно и оставалось впечатление, что я имею дело с человеком крупным. Но отношения с Юрой, к сожалению, прервались, когда бОльшая часть его деятельности перенеслась за рубеж. Впрочем, эта судьба большого числа российских физиков и математиков, в частности, один из член-корров РАН проводит свои семинары в Virginia, и те не многие постоянные участники семинара, которые всё ещё живут в России, вынуждены на заседание семинара ездить в Virginia.
За пределами клиники с одной стороны был сад, примыкавший к задам усадьбы Л.Н. Толстого, где он когда-то любил гулять. Пока сад был цел, через него было удобно выходить из клиники, если собирался идти к метро «Парк культуры», но теперь от него осталась треть, остальное заняла новая застройка, в частности, Институт глазных болезней. С другой стороны прямая асфальтированная дорога вела вдоль клинической территории к воротам. Раньше это был наиболее частый путь, если вы хотели выйти за пределы клиники в любом направлении, это был удобный путь, оттуда можно было на троллейбусе доехать до Кропоткинской, или пешком дойти до метро Фрунзенская или к тому же Парку культуры. Но маленькое здание, где много десятилетий помещался кино-фотоотдел института купил Лукойл. Здание стало выглядеть роскошно, в отдельной оградке возле него размещалась стоянка для автомобилей сотрудников, а проезд мимо этого здания на улице Россолимо был после этого закрыт. Единственный выход из клиники проходит теперь через запутанные тропинки Института глазных болезней.
Мы жили на улице 26-Бакинских комиссаров. Соответственно, после получасовой дороги - 15 минут на метро, 15 минут пешком, мы попадали домой, а домом для нас была трёхкомнатная кооперативная квартира. Но это была только строительная информация. Настоящим домом были наши дочери Марина и Маша и на равных правах кошка Ксенька, пока она была жива.
Я уделял очень много места и внимания работе и исследованиям потому, что у меня не было никаких хобби, кроме работы. Однако существовала и жизнь, с работой не связная, у нас с Леной она занимала немного времени. Совпадение нашей специальности было очень полезно для работы, но ещё больше уменьшало время, которое работой не было занято. Но, всё же, были друзья, были театры и концерты, и длительные, затягивающиеся за полночь, беседы, которые по советской традиции проводились на кухне.
Здесь, при первых описаниях моих друзей, я попытался найти систему и вышел на принцип “Arrange-Icons-By-Profession”. По какой-то случайности, среди моих друзей было трое физиков, причём один из них, Алик Костелянский (потом я узнал, что в миру он зовётся Владимиром Михайловичем), долго считал глупостью то, что я не сослался на него как на свидетеля моей абсолютной лояльности по отношению к партии и Советской власти, полагая, что если бы я это сделал, то на этом бы всё и кончилось и станиславких приключений не было бы. Мы были с ним знакомы много лет с тех пор, как будучи заочником физфака МГУ, он работал лаборантом на кафедре физики Станиславского мединститута, а я - лаборантом на кафедре химии.
Поначалу его увлекали теоретические вопросы физического воплощения данных, полученных путём применения новых групповых методов в разработке различных аспектов физической теории. Может быть, он и продолжал бы деятельность теоретика, но ему не удалось закрепиться в ФИАНе, а в Донецке в институте, в которой он поступил на работу, такими сугубо теоретическими проблемами интересовались мало. Но Кастелянский считал, что системотехника - это прикладное воплощение теории. Эта теория делает упор на целостную систему, отдавая ей предпочтение над её подсистемами. Наибольшую известность ему принесла идеология безударного резерва и скользящего его восстановления. Во время работы в области системотехники, одним из основоположников которой он был, он использовал свои прежние идеи при разработке высоконадежных глубоко резервированных управляющих комплексов для особо ответственных объектов, в частности таких, как атомные электростанции. Когда я его знал, он был автором практически всех системных стандартов.
Это от него я научился, характеризуя иерархию наук, говорить «физика - королева наук». Я думаю теперь, что физика не только королева наук, но и наука королей, т.е. гениев. И хотя мои друзья официально не причислялись к сонму гениев, а считались только очень талантливыми людьми, я ясно видел над их головами ореол гениальности.
Он жил на Украине, но в Москве бывал часто, курируя разработку системы Сирена (СИстема РЕзервирования На Авиалиниях). Он был прекрасным айтишником, но ко всему относился скептически, и когда я спросил его, в чём преимущество системы Сирена перед ныне существующим положением, он сказал: «Видишь, вот здесь сидит 50 девочек, и выписывают билеты. Когда систему запустят, их не будет. Просто там, в невидимых для тебя служебных помещениях, будут бегать 50 мальчиков, которые всё время будут налаживать машину». Окружающие люди были другого мнения, причём, многие говорили мне, что Костелянский - самый талантливый системотехник из всех, которые работают над этим проектом. Он обладал энциклопедическими знаниями в области компьютерных технологий и функциональной форганизации модульных систем. Но хотя он и считал физику королевой наук, о своей работе всегда говорил с улыбкой, а когда я говорил, что его сотрудники держатся иначе, он говорил: «Ну и зря, чем больше улыбаешься, тем быстрее работаешь». Его заслуги были настолько выдающимися, что он был награждён орденом Трудового Красного Знамени, наградой редкой в мирное время.
У него не было комплекса величия, с ним можно было смеяться и шутить, а если ему нужно было, чтобы я кого-нибудь проконсультировал, то он не обижался, если я спрашивал, откуда этот человек взялся и кому нужно, чтобы я его проконсультировал. Если он не хотел вдаваться в подробности, он говорил: «Считай, что это мне нужно». В последние два раза, когда я его видел, он очень скверно выглядел, но на вопрос о здоровье только улыбался и говорил «Из любой ситуации вылезем». Но он не вылез и вскоре, в 1996 году, умер.
Один из наших друзей, физик Юрий Симонов, которого я любил, часто приходил к нам со своей женой Алой, интересно рассказывал о становлении квантовой хромодинамики - новом направлении физики атомного ядра. В начале ему казалось, что кварки, которые принципиально невозможно выделить, «попахивают флогистоном». Но во время наших встреч, когда о квантовой хромодинамике шли основные разговоры, он уже интенсивно работал в этой области и в своё оправдание шутя цитировал письмо Энштейна к Бору: «У меня нет никаких возражений против математического аппарата квантовой механики, но мне трудно поверить, что Бог играет в кости». В это время Юра уже опубликовал по квантовой хромодинамике несколько работ и говорил, что сложность в этой области он преодолел, но существуют ещё большие сложности, связанные с тем, что даже если он случайно встретился со знакомым иностранцем или тот позвонил ему по телефону, он должен был писать подробный отчёт, отражая содержание беседы и, главное, обстоятельства её возникновения (органы безопасности, естественно, следили за всеми приезжими). Требование отчёта не относилось к людям, которые были приглашены в ИТЭФ, где Юра работал официально. Надо полагать, что ими занимались профессионалы, которым отчёты не требовались - они полагались на данные собственных наблюдений.
Симонов познакомил нас с итальянским физиком Франческо, с которым он в то время работал. Франческо бегло говорил по-русски, хотя смешно коверкал слова. С Юрой, Алой и Франческо мы вместе ездили на зимнюю дачу, которую они снимали и вместе ходили на лыжах. Но контакт Юры (а тем более наш с Леной) с итальянцем серьезно ослабел, когда итальянец написал об их совместной новой работе кому-то из крупных физиков (по-моему, Фейнману), забыв упомянуть, что работа была совместная. Он извинялся, когда это выяснилось, но эти извинения на Юру Симонова благоприятного впечатления не произвели. После ситуации с итальянцами он принял твёрдое решение не иметь соавторов. У него были диссидентские взгляды, но от контактов с диссидентами он воздерживался, потому что, имея высокую форму допуска, он не хотел рисковать своими заграничными связями.
Я любил Юру Симонова, но понимал, что у него всегда есть свои взгляды и свои интересы, и он рассказывал мне, что во время переговоров с итальянской делегацией он, пользуясь своими знаниями итальянского языка, направлял в нужное ему русло разговор с главой итальянской делегации. Советская сторона считала, что итальянцев нужно приглашать в учреждения, где работают выдающиеся учёные, где есть хорошее оборудование, чтобы произвести на них благоприятное впечатление. К итальянцам же предполагалось посылать людей с периферии, главным образом, из национальных республик, в частности Армении, чтобы они использовали эту командировку для повышения своей квалификации. Юра же считал, что если итальянцы испытывают интерес к ИТЭФ и охотно туда едут, то ИТЭФ должен устанавливать двухсторонние контакты, и когда назывались фамилии предполагаемых визитёров в Италию, он говорил по-итальянски «Это не интересно, не соглашайтесь». Его даже пытались в этой связи обвинить в том, что он своими действиями подрывает государственную линию, но это обвинение не было поддержано его руководством. Смеясь, он говорил: «Мой итальянский спас рабочую программу взаимодействия с итальянской физикой». Даже с друзьями он не забывал о своих интересах и своем достоинстве и если его я спрашивал, кто именно заинтересован в моей консультации, о которой он просил, он говорил «если Вы не можете просто положиться на меня я свою просьбу снимаю». И хотя мне одинаково нравились и Кастелянский и Симонов, я понимал, что Симонов это «Чёрт совсем иного сорта, аристократ и не похож на чёрта».
Он был меломан, любил виолончель и был поклонником Наташи Гутман. Но играть на виолончели он не умел, он играл на рояле, который занимал чуть ли не четверть его небольшой квартиры. Совет сменить рояль на пианино вызывал отклик более чем презрительный, потому что пианино никогда не бывает по-настоящему хорошего звучания. В квартире Юры почти не было современной мебели, к которой он испытывал презрение. Книги лежали в огромном шкафу красного дерева, причём, насколько он огромный мы начинали понимать, когда видели, сколько книг в него вмещается. «Мы меняем состав нашей библиотеки, - говорил Юра, - книга лежит некоторое время в этом шкафу из благородного дерева, и от того, делается ли она при этом благороднее и лучше, зависит достойна ли она этого места. И если нет, мы удаляем недостойные и заменяем их достойными».
И благодаря ему мы несколько раз побывали на вечерних концертах в музее им. Пушкина, в которых Гутман принимала участие. Последнее посещение такого концерта запомнилось мне эпизодом, не имеющим отношения ни к Гутман, ни к музыке. Когда мы выходили с концерта, нам на встречу шла заступающая на смену ночная охрана - кинологи с собаками. Надо сказать, что собаки ко мне относятся хорошо, явно выделяя меня среди других людей, и поэтому, когда одна из собак потянулась ко мне мордой, я почесал её за ушами. «Гражданин, - сурово сказал кинолог, - собака служебная. Укусит - отвечать не будет». Поклонник классической музыки он скептически относился к музыке бардов, но было одно исключение. Он любил песню Окуджавы «А всё-таки жаль», подчеркивая при исполнении слова «А всё-таки жаль, что порой над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед» и «А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему и мы иногда всё холопами числим себя».
С Юрой было очень интересно и оставалось впечатление, что я имею дело с человеком крупным. Но отношения с Юрой, к сожалению, прервались, когда бОльшая часть его деятельности перенеслась за рубеж. Впрочем, эта судьба большого числа российских физиков и математиков, в частности, один из член-корров РАН проводит свои семинары в Virginia, и те не многие постоянные участники семинара, которые всё ещё живут в России, вынуждены на заседание семинара ездить в Virginia.