52. Смена приоритетов: важнее всего сберечь время.
Я уже был своим человеком в ректорате и когда мне потребовалось проведение денситометрии, человек, который осуществлял это исследование, сказал мне: «Очередь не заставит вас ждать. Вас все знают». Но наконец, планы института были свёрстаны, сданы в министерство, где со мной уже тоже познакомились, и я мог тратить основное своё время на работу в клинике.
Я не знаю, чем это объясняется, но отношение ко мне санитарок и медицинских сестёр всегда было значительно лучше, чем отношение ко мне врачей, а тем более людей, имеющих большие учёные степени, и поэтому я удивился, когда Евгения Петровна подошла ко мне и сказала: «Феликс Борисович, персонал на вас обижается» «За что?» - с удивлением спросил я. «А на ваших дежурствах никому уснуть невозможно». Действительно, в соответствии с лениногорским навыком, я постоянно проверял, что делается в каждой точке клиники, и дежурный персонал не знал, когда я появлюсь в том или ином отделении. «У нас же врачебное дежурство с правом сна, - продолжила Евгения Петровна, - В случае нужды персонал вас разбудит, а когда вы дежурите, никому глаз не сомкнуть». Я учёл это мнение, и где-то около 12 ночи ложился спать в комнате дежурного врача и примерно в половине 8-го меня будили, поскольку нужно было брать пробу с доставленного в клинику завтрака. Отношение персонала ко мне и без того хорошее, ещё более улучшилось. Тем более, что Евгения Петровна не делала секрета из нашей беседы, и медицинским сёстрам льстило, что старшая сестра может определять поведение врача, который уже кандидат медицинских наук. В глубине души я был благодарен Евгении Петровне. Реализованное право сна давало возможность выспаться и следующий рабочий день не выпадал, а был действительно рабочим.
То, сколько времени я проводил в институте, ректорате и клинике, бросалось в глаза и у одних вызывало уважение, а у других - лёгкую насмешку. Во второй срок моей ректоратской работы, когда проректором был Николай Александрович Преображенский, он, закрыв затянувшееся допоздна совещание, спросил меня: «Вас куда-нибудь подбросить?» Надо отметить, что Николай Александрович значительно лучше ездил, чем ходил, и даже 300м от ректората до своей клиники он всегда проезжал на машине. «Да куда ж подбросить? - сказал я, - Разве только в клинику» (я был огорчён, что такой случай я использую на малое расстояние). «В клинику так в клинику», - сказал Николай Александрович. И высаживая меня возле входа в вестибюль клиники, сказал насмешливо, как говорят трудоголикам: «Очень хочется скорее доктором наук стать?» «Ну, рано или поздно придётся», - сказал я, и удивился, что он не понимает, что я в клинике сегодня ещё не был, и что там находятся мои пациенты, которых я сегодня ещё не видел. Эффект диспансера срабатывал и здесь: моё появление после длительного отсутствия, во время которого мои пациенты всё время меня ждали, также вызывало ощущение облегчения, а там, где в состоянии пациента отмечалось ощущение угрозы, оно исчезала практически сразу, когда я входил в палату. Их ожидание не было напрасным, я уже давно был хорошим врачом и считал, что я не имею права уйти из клиники до тех пор, пока мои пациенты не почувствуют улучшение своего состояния. Выбор метода терапии определялся количеством времени, которое я имел возможность потратить. Если минимум времени был достаточен, то это улучшение достигалось с помощью когнитивной терапии, если времени не было, коррекцией психофармакологической терапией. Моё время было ограничено потому, что в отличие от Лениногорска, где большую часть времени меня никто не ждал, здесь меня ждала Лена, и это был важный фактор.
Мы долго не регистрировали свой брак, в то время это была традиция интеллигентной среды. Мне это не казалось существенным, никакой штамп в паспорте не мог сделать Лену в большей мере моей женой, чем она была. Но иногда у меня появлялась мысль, что отсутствие регистрации создаёт у Лены иллюзию свободы. Может быть, так оно и было, но иллюзия свободы кончилась почти мгновенно, когда в горах у меня началось кровохарканье. Это случалось периодически после тяжёлой пневмонии. Когда я откашлялся и увидел, как изменилось Ленино лицо, я понял, что не осталось никаких иллюзий и что она со мной до моей или её смерти. Между тем, отношение моей первой жены к месту жительства моей дочери Марины в корне изменилось, и Марина приехала в Москву. У нас ещё не было своего жилья, мы только оформляли покупку кооперативной квартиры (вот когда регистрация брака стала неизбежной). До покупки квартиры Марина жила у своей бабушки - моей мамы. И, к моему величайшему удивлению, оформить её прописку в Москве было труднее, чем мою. По счастью, отец одной из моих пациенток, который, как и все родственники моих больных был рад оказать мне какую-нибудь услугу, принимал участие в комиссии по прописке. Он взял на себя доклад марининого дела и закончил этот доклад эффектной фразой: «Как бы мы не рассуждали, но очевидно, что если девочка хочет жить с отцом, то у матери ей несладко». Это решило вопрос и я сэкономил массу времени. И тут я получил ещё один урок. Паспортистка всё никак не находила времени поставить штамп о прописке. С моим теперешним опытом я просто дал бы ей 100р и штамп мгновенно бы появился, однако я не додумался до этого, но был уже достаточно разгневан, чтобы сказать паспортистке: «Я бы не советовал вам тянуть, у меня есть к кому обратиться в министерстве внутренних дел». И она испугалась, штамп появился через 2 часа. Наконец, в 1969 году наша семья объединилась под общей крышей дома, к тому же собственного. И состояла эта семья из двух дочерей - Марины и Маши (дочь Лены), Лены и меня. В 1970 году население квартиры увеличилось за счёт абиссинского котёнка Ксеньки. Ксенька играла большую роль в нашей семье. Она умела прыгать боком, делать стойку на голове на кресле и носить поноску, причём последнее занятие ей никогда не надоедало. В этот период впервые с начала моей работы мне пришлось одалживать деньги для того, чтобы внести первый взнос за кооператив. Это были 6000р, деньги по тем временам довольно большие. Мне пришлось искать дополнительный заработок. Вначале мне предложили работу по научному редактированию в издательстве «Медицина». Эта работа считалась выгодной. Можно было сделать 5-6 замечаний и получить 15-20р за печатный лист, а объём книг, предлагаемых мне для редактирования варьировался от 12 до 25 печатных листов. Чтобы понять, что значили эти деньги в то время, можно процитировать Галича: «Мне десятку кассир обслюнит по рублю, улыбнётся улыбкой грабительской, я пол-литра куплю и закуски куплю, 200 сыра и 200 любительской». Работа научного редактора считалась выгодной, научный редактор бегло просматривал книгу, делал 5-6 замечаний и получал свой гонорар. Но у меня так не получилось, я делал 3-4 замечания на одну страницу книги и во многих случаях оказывалось, что в связи с этими замечаниями книга была полностью переписана. В некоторых случаях авторы обижались, но большинство из них видели, что книга становится лучше, изменения приветствовались, но в любом случае моего времени уходило слишком много, совмещать такое редактирование с более важными своими обязанностями я не мог, и от редактирования пришлось отказаться. Правда, я получил своеобразную известность в редакционных кругах, и последнюю книгу, которую я редактировал, я редактировал по личной просьбе академика Г. В. Морозова , который тогда был директором института им. Сербского. Сбережённое время позволяло формировать новые направления работы, а для того, чтобы иметь возможность проводить безбедную жизнь, я принял предложение, о котором пойдёт речь в следующем посте.
Я не знаю, чем это объясняется, но отношение ко мне санитарок и медицинских сестёр всегда было значительно лучше, чем отношение ко мне врачей, а тем более людей, имеющих большие учёные степени, и поэтому я удивился, когда Евгения Петровна подошла ко мне и сказала: «Феликс Борисович, персонал на вас обижается» «За что?» - с удивлением спросил я. «А на ваших дежурствах никому уснуть невозможно». Действительно, в соответствии с лениногорским навыком, я постоянно проверял, что делается в каждой точке клиники, и дежурный персонал не знал, когда я появлюсь в том или ином отделении. «У нас же врачебное дежурство с правом сна, - продолжила Евгения Петровна, - В случае нужды персонал вас разбудит, а когда вы дежурите, никому глаз не сомкнуть». Я учёл это мнение, и где-то около 12 ночи ложился спать в комнате дежурного врача и примерно в половине 8-го меня будили, поскольку нужно было брать пробу с доставленного в клинику завтрака. Отношение персонала ко мне и без того хорошее, ещё более улучшилось. Тем более, что Евгения Петровна не делала секрета из нашей беседы, и медицинским сёстрам льстило, что старшая сестра может определять поведение врача, который уже кандидат медицинских наук. В глубине души я был благодарен Евгении Петровне. Реализованное право сна давало возможность выспаться и следующий рабочий день не выпадал, а был действительно рабочим.
То, сколько времени я проводил в институте, ректорате и клинике, бросалось в глаза и у одних вызывало уважение, а у других - лёгкую насмешку. Во второй срок моей ректоратской работы, когда проректором был Николай Александрович Преображенский, он, закрыв затянувшееся допоздна совещание, спросил меня: «Вас куда-нибудь подбросить?» Надо отметить, что Николай Александрович значительно лучше ездил, чем ходил, и даже 300м от ректората до своей клиники он всегда проезжал на машине. «Да куда ж подбросить? - сказал я, - Разве только в клинику» (я был огорчён, что такой случай я использую на малое расстояние). «В клинику так в клинику», - сказал Николай Александрович. И высаживая меня возле входа в вестибюль клиники, сказал насмешливо, как говорят трудоголикам: «Очень хочется скорее доктором наук стать?» «Ну, рано или поздно придётся», - сказал я, и удивился, что он не понимает, что я в клинике сегодня ещё не был, и что там находятся мои пациенты, которых я сегодня ещё не видел. Эффект диспансера срабатывал и здесь: моё появление после длительного отсутствия, во время которого мои пациенты всё время меня ждали, также вызывало ощущение облегчения, а там, где в состоянии пациента отмечалось ощущение угрозы, оно исчезала практически сразу, когда я входил в палату. Их ожидание не было напрасным, я уже давно был хорошим врачом и считал, что я не имею права уйти из клиники до тех пор, пока мои пациенты не почувствуют улучшение своего состояния. Выбор метода терапии определялся количеством времени, которое я имел возможность потратить. Если минимум времени был достаточен, то это улучшение достигалось с помощью когнитивной терапии, если времени не было, коррекцией психофармакологической терапией. Моё время было ограничено потому, что в отличие от Лениногорска, где большую часть времени меня никто не ждал, здесь меня ждала Лена, и это был важный фактор.
Мы долго не регистрировали свой брак, в то время это была традиция интеллигентной среды. Мне это не казалось существенным, никакой штамп в паспорте не мог сделать Лену в большей мере моей женой, чем она была. Но иногда у меня появлялась мысль, что отсутствие регистрации создаёт у Лены иллюзию свободы. Может быть, так оно и было, но иллюзия свободы кончилась почти мгновенно, когда в горах у меня началось кровохарканье. Это случалось периодически после тяжёлой пневмонии. Когда я откашлялся и увидел, как изменилось Ленино лицо, я понял, что не осталось никаких иллюзий и что она со мной до моей или её смерти. Между тем, отношение моей первой жены к месту жительства моей дочери Марины в корне изменилось, и Марина приехала в Москву. У нас ещё не было своего жилья, мы только оформляли покупку кооперативной квартиры (вот когда регистрация брака стала неизбежной). До покупки квартиры Марина жила у своей бабушки - моей мамы. И, к моему величайшему удивлению, оформить её прописку в Москве было труднее, чем мою. По счастью, отец одной из моих пациенток, который, как и все родственники моих больных был рад оказать мне какую-нибудь услугу, принимал участие в комиссии по прописке. Он взял на себя доклад марининого дела и закончил этот доклад эффектной фразой: «Как бы мы не рассуждали, но очевидно, что если девочка хочет жить с отцом, то у матери ей несладко». Это решило вопрос и я сэкономил массу времени. И тут я получил ещё один урок. Паспортистка всё никак не находила времени поставить штамп о прописке. С моим теперешним опытом я просто дал бы ей 100р и штамп мгновенно бы появился, однако я не додумался до этого, но был уже достаточно разгневан, чтобы сказать паспортистке: «Я бы не советовал вам тянуть, у меня есть к кому обратиться в министерстве внутренних дел». И она испугалась, штамп появился через 2 часа. Наконец, в 1969 году наша семья объединилась под общей крышей дома, к тому же собственного. И состояла эта семья из двух дочерей - Марины и Маши (дочь Лены), Лены и меня. В 1970 году население квартиры увеличилось за счёт абиссинского котёнка Ксеньки. Ксенька играла большую роль в нашей семье. Она умела прыгать боком, делать стойку на голове на кресле и носить поноску, причём последнее занятие ей никогда не надоедало. В этот период впервые с начала моей работы мне пришлось одалживать деньги для того, чтобы внести первый взнос за кооператив. Это были 6000р, деньги по тем временам довольно большие. Мне пришлось искать дополнительный заработок. Вначале мне предложили работу по научному редактированию в издательстве «Медицина». Эта работа считалась выгодной. Можно было сделать 5-6 замечаний и получить 15-20р за печатный лист, а объём книг, предлагаемых мне для редактирования варьировался от 12 до 25 печатных листов. Чтобы понять, что значили эти деньги в то время, можно процитировать Галича: «Мне десятку кассир обслюнит по рублю, улыбнётся улыбкой грабительской, я пол-литра куплю и закуски куплю, 200 сыра и 200 любительской». Работа научного редактора считалась выгодной, научный редактор бегло просматривал книгу, делал 5-6 замечаний и получал свой гонорар. Но у меня так не получилось, я делал 3-4 замечания на одну страницу книги и во многих случаях оказывалось, что в связи с этими замечаниями книга была полностью переписана. В некоторых случаях авторы обижались, но большинство из них видели, что книга становится лучше, изменения приветствовались, но в любом случае моего времени уходило слишком много, совмещать такое редактирование с более важными своими обязанностями я не мог, и от редактирования пришлось отказаться. Правда, я получил своеобразную известность в редакционных кругах, и последнюю книгу, которую я редактировал, я редактировал по личной просьбе академика Г. В. Морозова , который тогда был директором института им. Сербского. Сбережённое время позволяло формировать новые направления работы, а для того, чтобы иметь возможность проводить безбедную жизнь, я принял предложение, о котором пойдёт речь в следующем посте.