48. Защита диссертации и работа в ректорате.
Я был в клинике уже полгода и убедился, что Лев Голубых прав даже относительно сроков. Василий Михайлович пригласил меня и сказал: «Ну, где там твоя диссертация? Давай, я почитаю». А через неделю он резюмировал своё впечатление: «Работу представлять к защите можно. Как руководитель я кое что подправлю, но постарайся за этот месяц сдать кандидатский минимум». Я не заметил поправок Василия Михайловича в своей диссертации, вероятно, они были сделаны очень тактично. Но кандидатский минимум действительно надо было сдавать. В этом смысле я был прямой противоположностью Майка Петровича - я не знал ни немецкого, ни английского.
Психолог Мая Захаровна Дукаревич тогда была нашей с Леной приятельницей. Она немецким владела свободно, приходила каждый вечер, мы с ней садились на диван и она натаскивала меня в переводе с немецкого на русский специальных текстов и текстов из «Neues Deutschland». Не знаю, был ли это какой-либо скоростной метод, но только через месяц я сдал немецкий и даже на четвёрку. Правда, мне ещё и повезло - специальный текст, который я должен был переводить, был посвящён энцефалитам, а такой текст после лениногорской вспышки я мог перевести даже с китайского. И ещё одна вещь, возможно, сыграла роль в том, что меня спрашивали не очень дотошно. Василий Михайлович, который только что был избран проректором по науке нашего института, зашёл в аудиторию, в которой проходили экзамены, и спросил заведующего кафедрой: «Ну, как тут успехи моего диссертанта?» Заведующая кафедрой тут же завершила мой опрос и сказала: «Ну, он уже сдал, мы ставим ему четвёрку». «Этого достаточно», - высокомерно сказал Василий Михайлович. Четвёрку они мне и собирались поставить, но заведующая кафедрой сказала мне: «За что вам такое отличие? Первый раз в моей практике проректор сам заходит на экзамен чтобы посмотреть, как сдаёт его диссертант». «Это горькое отличие, - сказал я, - потому что Василий Михайлович собирается сделать меня своим помощником на общественных началах».
Экзамен по диалектическому материализму мне, выпускнику философского факультета вечернего университета Марксизма-Ленинизма, не представил никаких трудностей. Здесь я получил даже пятёрку, поскольку сдавать этот экзамен можно было на русском языке. По специальности я, естественно, получил пятёрку. Думаю, что я заслуживал её, но Василий Михайлович поставил бы мне её в любом случае. Он тщательно вывел эту пятёрку в экзаменационном листе и размашисто расписался.
Когда я сдал диссертацию в учёный совет, я выяснил, что можно было и не спешить. Повестка дня учёного совета была укомплектована на полгода вперёд. Но меня это и не огорчило, поскольку заработная плата рядового клинического ординатора не зависит от наличия учёной степени.
Через полгода я защитил кандидатскую диссертацию и произвёл большое впечатление на невропатологов тем, как свободно и со знанием дела я отвечал на неврологические вопросы. Профессор Штульман, тогда ещё доцент (сейчас он, к сожалению, уже умер), блестящий клиницист, равного которому в неврологии я не знал, выступил в качестве неофициального оппонента и его выступление было смесью восторга и недоумения: «Я давно не слышал доклада диссертанта, который всё предусмотрел и всё исследовал. Если чего-либо не было в докладе, то масштаб исследования выявлялся, если Березину задавали вопросы. Работа, в которой есть всё от вирусологии до клиники, это редкая работа. Могу добавить, что она ещё была блестяще доложена. Это прекрасная неврологическая работа, которая, почему-то, защищается по специальности «Психиатрия»». Учитывая репутацию Штульмана, его выступление было для меня подарком, причём неожиданным. Единогласное голосование не произвело на меня впечатление, ничего другого я не ждал. И поскольку диплом кандидата наук не мог ничего изменить в моей жизни, то я, в отличие от большинства диссертантов, не справлялся в учёном совете когда моя диссертация будет рассматриваться в ВАК, и когда можно ожидать получения диплома. Я получил его как-то случайно. Валентина Васильевна, секретарь учёного совета, позвонила мне и сказала: «Пришёл ваш диплом. Придёте за ним сами, или можно передать его с людьми из вашей клиники, которые сейчас у меня?» «Если возможно, передайте, пожалуйста». Я уже не помню, кто принёс мне диплом. Я сунул его в карман рядом с паспортом, через несколько дней задумался - где его держать? Не таскать же с собой всё время, и я сунул диплом в большой жёлтый кожаный портфель, заполненный старыми документами.
Моя спокойная работа в качестве клинического ординатора, который ни на что другое может не отвлекаться, уже подошла к концу. Василия Михайловича избрали проректором по научной работе на следующие пять лет (когда он заходил на экзамен по иностранному языку, он уже был проректором), и у него были в отношении меня большие планы. «Как только освободится ставка старшего научного сотрудника, мы переведём тебя на эту ставку. А тогда ты будешь иметь право выступать в роли моего помощника. 5 лет - не такой уж большой срок. А когда я уйду - и ты уйдёшь».
Я поверил ему, но через 5 лет он ушёл, а я остался. Собственно, я тоже ушёл в соответствии с данным мне обещанием, но Василий Михайлович вызвал меня к себе и сказал: «Новому проректору трудно входить в курс дела, надо ему помочь. Я думаю, что ты ещё немножко поработаешь в ректорате. Это не скажется особенно неблагоприятно на твоих остальных занятиях». Я вернулся в ректорат и новый проректор Николай Александрович Преображенский (тогда ещё член. кор. АМН), по-видимому ничего не слышавший об обещании Василия Михайловича о том, что я уйду вместе с ним, сказал: «Ну куда же вы делись? Я вас жду, чтобы начать разбираться в материалах». Эта же история с мнимым уходом и реальным возвратом в ректорат повторилась ещё раз, когда после Николая Александровича проректором стал Вадим Владимирович Меньшиков, который хорошо меня знал и с которым у меня даже была совместная публикация. Тем более, у него не было ни малейшего желания меня отпускать. Таким образом, моя ректоратская каторга длилась 15 лет.
Но другие обещания Василия Михайловича были исполнены. У меня уже была постоянная московская прописка. Для того, чтобы её получить, были приложены существенные усилия, а спустя год Лена, моя жена, получила постоянную прописку без всяких услиий, потому что разослав на периферию выпускников московских медицинских институтов, Москва стала испытывать выраженный дефицит врачей. Мосгорисполком принял решение предоставить постоянную прописку всем врачам, имеющим жилплощадь в Москве. Получилось, что я зря торопился.
В соответствии со вторым обещанием, я был избран на должность старшего научного сотрудника и моя спокойная жизнь клинического ординатора кончилась. Работа в ректорате не просто отнимала много времени, она отнимала его непредсказуемо. Скажем, на время, которое я назначил для консультаций своих пациентов, ректорат мог назначить совещание. Впоследствии мои консультации на базе психоневрологического диспансера Киевского района стали регулярными и проводились два раза в неделю. Если вдруг оказывалось, что я не могу прийти в диспансер в назначенные 17 часов, я звонил и просил передать моим пациентам, что я не могу предсказать, сколько времени им придётся ожидать. Я предлагал на выбор - либо ждать неопределённое время, либо уйти и потом, созвонившись со мной, прийти на индивидуальную консультацию. На мой взгляд, второй вариант был удобнее, но никто не уходил. Игорь Дашевский, заместитель главного врача диспансера Киевского района, там же работавший психотерапевтом, говорил мне: «Это можно принять за специальный психотерапевтический приём. Люди ждут, они знают, что вы не даёте пустых обещаний, и если сказали, что придёте, то придёте. Но время вашего приходи неизвестно, и они напряжённо всматриваются в пролёт лестницы. Потом я у себя в кабинете слышу многоголосое «АХ!». Я понимаю, что вы пришли, но я понимаю и то, что половина работы уже сделана. Одно ваше появление после долгого и напряжённого ожидания резко снижало уровень тревоги».
Психолог Мая Захаровна Дукаревич тогда была нашей с Леной приятельницей. Она немецким владела свободно, приходила каждый вечер, мы с ней садились на диван и она натаскивала меня в переводе с немецкого на русский специальных текстов и текстов из «Neues Deutschland». Не знаю, был ли это какой-либо скоростной метод, но только через месяц я сдал немецкий и даже на четвёрку. Правда, мне ещё и повезло - специальный текст, который я должен был переводить, был посвящён энцефалитам, а такой текст после лениногорской вспышки я мог перевести даже с китайского. И ещё одна вещь, возможно, сыграла роль в том, что меня спрашивали не очень дотошно. Василий Михайлович, который только что был избран проректором по науке нашего института, зашёл в аудиторию, в которой проходили экзамены, и спросил заведующего кафедрой: «Ну, как тут успехи моего диссертанта?» Заведующая кафедрой тут же завершила мой опрос и сказала: «Ну, он уже сдал, мы ставим ему четвёрку». «Этого достаточно», - высокомерно сказал Василий Михайлович. Четвёрку они мне и собирались поставить, но заведующая кафедрой сказала мне: «За что вам такое отличие? Первый раз в моей практике проректор сам заходит на экзамен чтобы посмотреть, как сдаёт его диссертант». «Это горькое отличие, - сказал я, - потому что Василий Михайлович собирается сделать меня своим помощником на общественных началах».
Экзамен по диалектическому материализму мне, выпускнику философского факультета вечернего университета Марксизма-Ленинизма, не представил никаких трудностей. Здесь я получил даже пятёрку, поскольку сдавать этот экзамен можно было на русском языке. По специальности я, естественно, получил пятёрку. Думаю, что я заслуживал её, но Василий Михайлович поставил бы мне её в любом случае. Он тщательно вывел эту пятёрку в экзаменационном листе и размашисто расписался.
Когда я сдал диссертацию в учёный совет, я выяснил, что можно было и не спешить. Повестка дня учёного совета была укомплектована на полгода вперёд. Но меня это и не огорчило, поскольку заработная плата рядового клинического ординатора не зависит от наличия учёной степени.
Через полгода я защитил кандидатскую диссертацию и произвёл большое впечатление на невропатологов тем, как свободно и со знанием дела я отвечал на неврологические вопросы. Профессор Штульман, тогда ещё доцент (сейчас он, к сожалению, уже умер), блестящий клиницист, равного которому в неврологии я не знал, выступил в качестве неофициального оппонента и его выступление было смесью восторга и недоумения: «Я давно не слышал доклада диссертанта, который всё предусмотрел и всё исследовал. Если чего-либо не было в докладе, то масштаб исследования выявлялся, если Березину задавали вопросы. Работа, в которой есть всё от вирусологии до клиники, это редкая работа. Могу добавить, что она ещё была блестяще доложена. Это прекрасная неврологическая работа, которая, почему-то, защищается по специальности «Психиатрия»». Учитывая репутацию Штульмана, его выступление было для меня подарком, причём неожиданным. Единогласное голосование не произвело на меня впечатление, ничего другого я не ждал. И поскольку диплом кандидата наук не мог ничего изменить в моей жизни, то я, в отличие от большинства диссертантов, не справлялся в учёном совете когда моя диссертация будет рассматриваться в ВАК, и когда можно ожидать получения диплома. Я получил его как-то случайно. Валентина Васильевна, секретарь учёного совета, позвонила мне и сказала: «Пришёл ваш диплом. Придёте за ним сами, или можно передать его с людьми из вашей клиники, которые сейчас у меня?» «Если возможно, передайте, пожалуйста». Я уже не помню, кто принёс мне диплом. Я сунул его в карман рядом с паспортом, через несколько дней задумался - где его держать? Не таскать же с собой всё время, и я сунул диплом в большой жёлтый кожаный портфель, заполненный старыми документами.
Моя спокойная работа в качестве клинического ординатора, который ни на что другое может не отвлекаться, уже подошла к концу. Василия Михайловича избрали проректором по научной работе на следующие пять лет (когда он заходил на экзамен по иностранному языку, он уже был проректором), и у него были в отношении меня большие планы. «Как только освободится ставка старшего научного сотрудника, мы переведём тебя на эту ставку. А тогда ты будешь иметь право выступать в роли моего помощника. 5 лет - не такой уж большой срок. А когда я уйду - и ты уйдёшь».
Я поверил ему, но через 5 лет он ушёл, а я остался. Собственно, я тоже ушёл в соответствии с данным мне обещанием, но Василий Михайлович вызвал меня к себе и сказал: «Новому проректору трудно входить в курс дела, надо ему помочь. Я думаю, что ты ещё немножко поработаешь в ректорате. Это не скажется особенно неблагоприятно на твоих остальных занятиях». Я вернулся в ректорат и новый проректор Николай Александрович Преображенский (тогда ещё член. кор. АМН), по-видимому ничего не слышавший об обещании Василия Михайловича о том, что я уйду вместе с ним, сказал: «Ну куда же вы делись? Я вас жду, чтобы начать разбираться в материалах». Эта же история с мнимым уходом и реальным возвратом в ректорат повторилась ещё раз, когда после Николая Александровича проректором стал Вадим Владимирович Меньшиков, который хорошо меня знал и с которым у меня даже была совместная публикация. Тем более, у него не было ни малейшего желания меня отпускать. Таким образом, моя ректоратская каторга длилась 15 лет.
Но другие обещания Василия Михайловича были исполнены. У меня уже была постоянная московская прописка. Для того, чтобы её получить, были приложены существенные усилия, а спустя год Лена, моя жена, получила постоянную прописку без всяких услиий, потому что разослав на периферию выпускников московских медицинских институтов, Москва стала испытывать выраженный дефицит врачей. Мосгорисполком принял решение предоставить постоянную прописку всем врачам, имеющим жилплощадь в Москве. Получилось, что я зря торопился.
В соответствии со вторым обещанием, я был избран на должность старшего научного сотрудника и моя спокойная жизнь клинического ординатора кончилась. Работа в ректорате не просто отнимала много времени, она отнимала его непредсказуемо. Скажем, на время, которое я назначил для консультаций своих пациентов, ректорат мог назначить совещание. Впоследствии мои консультации на базе психоневрологического диспансера Киевского района стали регулярными и проводились два раза в неделю. Если вдруг оказывалось, что я не могу прийти в диспансер в назначенные 17 часов, я звонил и просил передать моим пациентам, что я не могу предсказать, сколько времени им придётся ожидать. Я предлагал на выбор - либо ждать неопределённое время, либо уйти и потом, созвонившись со мной, прийти на индивидуальную консультацию. На мой взгляд, второй вариант был удобнее, но никто не уходил. Игорь Дашевский, заместитель главного врача диспансера Киевского района, там же работавший психотерапевтом, говорил мне: «Это можно принять за специальный психотерапевтический приём. Люди ждут, они знают, что вы не даёте пустых обещаний, и если сказали, что придёте, то придёте. Но время вашего приходи неизвестно, и они напряжённо всматриваются в пролёт лестницы. Потом я у себя в кабинете слышу многоголосое «АХ!». Я понимаю, что вы пришли, но я понимаю и то, что половина работы уже сделана. Одно ваше появление после долгого и напряжённого ожидания резко снижало уровень тревоги».