44. Начало работы в клинике им. С.С Корсакова.
Я начал думать о каких-то переменах в своей жизни. Лены не было рядом, вспышка кончилась, и когда мне предложили поработать в институте краевой патологии, я принял это предложение, хотя и ненадолго. Я не терял связи с диспансером и не реже раза в неделю проводил там обходы и консультации. Временно мне дали небольшую квартирку в Усть-Каменогорске, чтобы облегчить взаимодействие с другими сотрудниками этого института. Я прожил там зиму и туда ко мне приехала Марина - моя дочь от первого брака. Я полагал, что потом, когда я уеду из Усть-Каменогорска, Марина поедет со мной, но её мать категорически против этого возразила.
В марте 1962 года я уехал в отпуск в Москву, из которого мне было не суждено было вернуться в Восточный Казахстан.
Пертурбации, связанные со смертью Сталина давно улеглись, и я решил, что уже можно навестить руководителя кафедры психиатрии Василия Михайловича Банщикова. Это была традиция, и каждый раз он мне говорил: «Заходить не забывай, мало ли какие интересные вещи могут произойти». Одна из таких интересных вещей, конечно не сравнимая со смертью Сталина, произошла за день до моего визита на кафедру. «Послушай, - сказал Василий Михайлович, - Может останешься? А то тут у меня одна дура повесилась, и место свободное». Я бы может ещё и колебался, но моя жена заканчивала ординатуру и собиралась поступать в аспирантуру, и бесконечная разлука становилась тягостной. «Ладно, - сказал я Банщикову, - только у меня уже и прописка московская потеряна». «Об этом не горюй, - сказал Банщиков, - годик побудешь на временной прописке, а потом уже и постоянную получишь. Ты не думай об этом, это не проблема». «Хорошо, - сказал я, - тогда что мы делаем дальше?» «Я пишу представление о замещении вакантного места, а заведующий отделом ординатуры и аспирантуры Левандовский оформит приказ». Всё так и было, за исключением того, что меня удивила формулировка приказа: «Зачислить в ординатуру на место повесившейся накануне Сидоровой». «Идиот он, однако, - сказал Банщиков, - да и чего удивляться, он в прошлом боксёр, у него все мозги выбили». «Надо исправить формулировку?» - спросил я Банщикова. «Не надо, если начать исправлять формулировку, появятся новые совершенно неожиданные и неприемлемые для нас формулировки».
Лениногорский горздравотдел, хотя и написал мне отличную характеристику, но приложил к ней письмо, в котором выразил глубокое сожаление в связи с моим уходом, и обиду в связи с его внезапностью.
В марте 1962 я начал работу в женском беспокойном отделении, как в своё время в Канайке, но сравнивать эти отделения было сложно. Беспокойных пациенток в клинике им. Корсакова в Канайке сочли бы вполне спокойными, а диапазон психотропных препаратов в клинике был значительно более разнообразен, чем в периферической больнице для хроников. Пожалуй, за всё время моей работы, я впервые был рядовым клиническим ординатором, мне никто не подчинялся, я ни за кого не отвечал. Я мог тратить на своих пациентов всё своё рабочее (а при желании и нерабочее) время.
«В качестве рядового клинического ординатора, - говорил мне Щеглов, - ты не будешь чувствовать себя комфортно. Подумай, с момента окончания института ты всё время был начальником. А здесь ты вдруг оказываешься на самой низкой ступеньки служебной иерархии». Но он ошибался. Возможность тщательно анализировать состояние своих пациенток, не будучи ограниченным временем и другими обязанностями, появившаяся у меня впервые, была скорее приятной, особенно учитывая то обстоятельство, что отвечал я только за себя самого. Кроме того, мне исключительно повезло в том, какими людьми были мои коллеги по клинической ординатуре. Легче всего мне было найти общий язык с Донарой, которая тоже проработала много лет в Казахстане, только в центральном Казахстане, где действительно было много казахов. И она, смеясь, говорила, что они даже ввели термин «Казахский психоз»: «Официально мы писали, что это кататоническое психомоторное возбуждение, поскольку возбуждение во всяком случае было». Я впервые узнал от неё (поскольку в Лениногоске в Восточном Казахстане единственным казахом был председатель горисполкома), что к ним попадали тяжёлые и запущенные больные, поскольку родственники старались как можно дольше скрывать сам факт болезни, считая, что отобрать разум может только Аллах, и что это знак его немилости. Но если госпитализация состоялась, то родственники старались независимо от состояния больного избегать его возвращения домой, потому что в случае такого возращения немилость Аллаха распространялась на весь дом. Старшая сестра, Евгения Петровна, о которой уже была речь, говорила, что Донара была врачом конкретным, в её устах это была высшая похвала, поскольку «конкретный врач» не тратил времени на рассуждения, а знал, что нужно делать, и сразу же делал это. Не без гордости я могу сказать, что очень скоро я получил у Евгении Петровны тот же титул. Поскольку Донара была опытным клиницистом, с ней было интересно обсуждать сложные клинические картины. Кроме того, она была доброжелательна и вокруг неё распространялась атмосфера доброжелательности. Но из трёх врачей, с которыми я работал в отделении, она была наиболее обычным, потому что другой человек, о котором я хочу рассказать, Маркус Домич, был членом ЦК боливийской компартии. После пиночетовского переворот в Чили, боливийская компартия направила его туда чтобы помочь скрыться чилийским коммунистам, что он длительно успешно осуществлял. В Боливии в это время не было военной диктатуры и даже переход через боливийскую границу избавлял людей от смертельной опасности, которая нависала над ними в Чили. Ему удалось также организовать конспиративный канал, по которому чилийские коммунисты попадали в Европу, особенно часто в ГДР, но эта успешная деятельность прервалась, когда на его след вышли чилийские батальоны смерти, и ЦК предложило ему самому воспользоваться разработанным им конспиративным маршрутом. Не знаю, сразу ли он попал в СССР, или какое-то время побыл в других странах,когда с ним познакомился я, он уже год работал в клинике и писал диссертацию на тему «Роль психопатических личностей в фашистских движениях Латинской Америке». Умница и человек с опытом, которого не имел никто из нас, он мог, скажем, объяснить нам, что руководство Университета Дружбы Народов ведёт себя тактически неправильно, оказывая давление на некоторых студентов чтобы утвердить в них коммунистическую идеологию. «Так можно работать в партии, - говорил он, - а в Университете Дружбы Народов надо работать как в Народном фронте - когда у тебя есть союзники, иногда весьма ценные, но совсем не обязательно коммунисты, они могут быть социал-демократами, синдикалистами, или не принадлежать ни к какой партии, но главное, что они поддерживают на этом этапе линию, которую проводят коммунисты, даже подчёркивая разногласия по другим вопросам. И потом, в УДН огромные возможности для деятельности психологов, а руководство УДН совсем эти возможности не использует». Он интересно рассказывал о течениях в боливийской компартии и о том, что, вероятно, на следующих выборах он будет выдвинут в кандидаты в парламент Боливии от компартии. Побывав у меня в гостях, он с некоторой насмешкой отнёсся к бытовым условиям, в которых я жил, и сказал: «Ну, надеюсь когда ты станешь профессором, это будет заметно и у тебя в квартире». Сам он до эмиграции из Боливии жил в принадлежавшем родителям двухэтажном доме, который был построен на дешёвой земле окраины, но за время его жизни Ла-Пас существенно вырос, и Маркус неожиданно обнаружил, что живёт в престижном районе. Боливия имела крупные разработки олова, и в качестве сувенира он подарил мне оловянного человечка.
В марте 1962 года я уехал в отпуск в Москву, из которого мне было не суждено было вернуться в Восточный Казахстан.
Пертурбации, связанные со смертью Сталина давно улеглись, и я решил, что уже можно навестить руководителя кафедры психиатрии Василия Михайловича Банщикова. Это была традиция, и каждый раз он мне говорил: «Заходить не забывай, мало ли какие интересные вещи могут произойти». Одна из таких интересных вещей, конечно не сравнимая со смертью Сталина, произошла за день до моего визита на кафедру. «Послушай, - сказал Василий Михайлович, - Может останешься? А то тут у меня одна дура повесилась, и место свободное». Я бы может ещё и колебался, но моя жена заканчивала ординатуру и собиралась поступать в аспирантуру, и бесконечная разлука становилась тягостной. «Ладно, - сказал я Банщикову, - только у меня уже и прописка московская потеряна». «Об этом не горюй, - сказал Банщиков, - годик побудешь на временной прописке, а потом уже и постоянную получишь. Ты не думай об этом, это не проблема». «Хорошо, - сказал я, - тогда что мы делаем дальше?» «Я пишу представление о замещении вакантного места, а заведующий отделом ординатуры и аспирантуры Левандовский оформит приказ». Всё так и было, за исключением того, что меня удивила формулировка приказа: «Зачислить в ординатуру на место повесившейся накануне Сидоровой». «Идиот он, однако, - сказал Банщиков, - да и чего удивляться, он в прошлом боксёр, у него все мозги выбили». «Надо исправить формулировку?» - спросил я Банщикова. «Не надо, если начать исправлять формулировку, появятся новые совершенно неожиданные и неприемлемые для нас формулировки».
Лениногорский горздравотдел, хотя и написал мне отличную характеристику, но приложил к ней письмо, в котором выразил глубокое сожаление в связи с моим уходом, и обиду в связи с его внезапностью.
В марте 1962 я начал работу в женском беспокойном отделении, как в своё время в Канайке, но сравнивать эти отделения было сложно. Беспокойных пациенток в клинике им. Корсакова в Канайке сочли бы вполне спокойными, а диапазон психотропных препаратов в клинике был значительно более разнообразен, чем в периферической больнице для хроников. Пожалуй, за всё время моей работы, я впервые был рядовым клиническим ординатором, мне никто не подчинялся, я ни за кого не отвечал. Я мог тратить на своих пациентов всё своё рабочее (а при желании и нерабочее) время.
«В качестве рядового клинического ординатора, - говорил мне Щеглов, - ты не будешь чувствовать себя комфортно. Подумай, с момента окончания института ты всё время был начальником. А здесь ты вдруг оказываешься на самой низкой ступеньки служебной иерархии». Но он ошибался. Возможность тщательно анализировать состояние своих пациенток, не будучи ограниченным временем и другими обязанностями, появившаяся у меня впервые, была скорее приятной, особенно учитывая то обстоятельство, что отвечал я только за себя самого. Кроме того, мне исключительно повезло в том, какими людьми были мои коллеги по клинической ординатуре. Легче всего мне было найти общий язык с Донарой, которая тоже проработала много лет в Казахстане, только в центральном Казахстане, где действительно было много казахов. И она, смеясь, говорила, что они даже ввели термин «Казахский психоз»: «Официально мы писали, что это кататоническое психомоторное возбуждение, поскольку возбуждение во всяком случае было». Я впервые узнал от неё (поскольку в Лениногоске в Восточном Казахстане единственным казахом был председатель горисполкома), что к ним попадали тяжёлые и запущенные больные, поскольку родственники старались как можно дольше скрывать сам факт болезни, считая, что отобрать разум может только Аллах, и что это знак его немилости. Но если госпитализация состоялась, то родственники старались независимо от состояния больного избегать его возвращения домой, потому что в случае такого возращения немилость Аллаха распространялась на весь дом. Старшая сестра, Евгения Петровна, о которой уже была речь, говорила, что Донара была врачом конкретным, в её устах это была высшая похвала, поскольку «конкретный врач» не тратил времени на рассуждения, а знал, что нужно делать, и сразу же делал это. Не без гордости я могу сказать, что очень скоро я получил у Евгении Петровны тот же титул. Поскольку Донара была опытным клиницистом, с ней было интересно обсуждать сложные клинические картины. Кроме того, она была доброжелательна и вокруг неё распространялась атмосфера доброжелательности. Но из трёх врачей, с которыми я работал в отделении, она была наиболее обычным, потому что другой человек, о котором я хочу рассказать, Маркус Домич, был членом ЦК боливийской компартии. После пиночетовского переворот в Чили, боливийская компартия направила его туда чтобы помочь скрыться чилийским коммунистам, что он длительно успешно осуществлял. В Боливии в это время не было военной диктатуры и даже переход через боливийскую границу избавлял людей от смертельной опасности, которая нависала над ними в Чили. Ему удалось также организовать конспиративный канал, по которому чилийские коммунисты попадали в Европу, особенно часто в ГДР, но эта успешная деятельность прервалась, когда на его след вышли чилийские батальоны смерти, и ЦК предложило ему самому воспользоваться разработанным им конспиративным маршрутом. Не знаю, сразу ли он попал в СССР, или какое-то время побыл в других странах,когда с ним познакомился я, он уже год работал в клинике и писал диссертацию на тему «Роль психопатических личностей в фашистских движениях Латинской Америке». Умница и человек с опытом, которого не имел никто из нас, он мог, скажем, объяснить нам, что руководство Университета Дружбы Народов ведёт себя тактически неправильно, оказывая давление на некоторых студентов чтобы утвердить в них коммунистическую идеологию. «Так можно работать в партии, - говорил он, - а в Университете Дружбы Народов надо работать как в Народном фронте - когда у тебя есть союзники, иногда весьма ценные, но совсем не обязательно коммунисты, они могут быть социал-демократами, синдикалистами, или не принадлежать ни к какой партии, но главное, что они поддерживают на этом этапе линию, которую проводят коммунисты, даже подчёркивая разногласия по другим вопросам. И потом, в УДН огромные возможности для деятельности психологов, а руководство УДН совсем эти возможности не использует». Он интересно рассказывал о течениях в боливийской компартии и о том, что, вероятно, на следующих выборах он будет выдвинут в кандидаты в парламент Боливии от компартии. Побывав у меня в гостях, он с некоторой насмешкой отнёсся к бытовым условиям, в которых я жил, и сказал: «Ну, надеюсь когда ты станешь профессором, это будет заметно и у тебя в квартире». Сам он до эмиграции из Боливии жил в принадлежавшем родителям двухэтажном доме, который был построен на дешёвой земле окраины, но за время его жизни Ла-Пас существенно вырос, и Маркус неожиданно обнаружил, что живёт в престижном районе. Боливия имела крупные разработки олова, и в качестве сувенира он подарил мне оловянного человечка.