Варенье
Враги навалились как тати в ночи,
Как вохра к огню после стужи.
И долго спартанцы вонзали мечи
В персидские чёрные души.
Хороший еврей любит разговаривать руками. Его красивая речь поощряется армейским начальством. Хочешь преуспеть, следи за чистотой жеста, отрабатывай автоматизм в подборе кистевого взмаха. Выверенное движение ладони побивает любой безупречный силлогизм оппонента, и великий древнееврейский язык неумолимо скатывается в беспомощный жаргон доминирующих арабских прибауток. А что сказать о молчаливом еврее с неподвижными руками? Он еврей? Опасен ли он? Может, задумал недоброе? Почему отлынивает?
Служил в полку Цахи, скромный тель-авивский аккупунктурщик. Любил Цахи расхаживать в шапке-ушанке с опущенными ушами, молчал себе на уме, учился в Пекине и не любил разговаривать руками. После дежурства вынимал Цахи из рюкзака ароматные китайские палочки, возжигал сандал и обкладывал иголками товарищей. После цахиевой аккупунктуры хочется спать, без нее тоже, но в армагеддонской тюрьме отдыхающему резервисту не дают отоспаться, и не проси, служба такая, сирена воет. Амуницию из-под койки на плечи, винтовку из-под подушки в зубы, пластиковый прозрачный щит на локоть и вперед в оцепление. Между кольцом резервистов и толпой повязанных зэков пропасть вражды, колючая проволока и штабеля с кока-колой. Испуганный парнишка из камнеметателей спрашивает у матерого соратника:
- Что это, дяденька?
- Это вохровские учения, мальчик, таргиль по-ихнему, - отвечает матерый соратник в зимней куртке офицера арафатовской полиции.
Ночью дежурить тоже не хочется. Хочется спать и скучно. Скучающие вышки объезжает начальник караула, разливает резевистам горячий кофе из тяжелого термоса и заглядывает им в глаза. В такую обыденную ночь, то есть однажды, не скучали ни охранники, ни зэки. Зэки первые начали. В пятидесяти метрах от вышки Глузмана, правее, ближе к перекрестку Мегидо, зэки стали громко кричать. Шумели в палатке возле колючей проволоки, как раз напротив соседней вышки, где Цахи стоял. Очень быстро кричащие арабы выбежали из палатки на свежий воздух. Они недолго спорили. Вступив в преступный сговор, они похватали доступные предметы и стали кидать доступными предметами в ближайшую вышку. Завыла сирена. Позвонили из дежурки и предупредили о возможном развитии этого футбольного хулиганства. Выбежали заспанные товарищи с пластиковыми щитами, и у арабов как назло кончился запас того, чем стоит кидаться.
Палатки арабы не жгли, колючую проволоку не штурмовали, и обкиданный Цахи не стрелял по обидчикам. Шум затихал. С разных концов лагеря показались неконвоируемые старосты отделений. Надзиратили впустили их в бунтующую зону утихомирить соратников. Через час отдельные зеки курили возле палаток. Умолкли сторожевые собаки. Еще через час Глузмана сменили. Возле своей койки бледный Цахи зажег несколько ароматных палочек и занялся самолечением.
- Цахи, а что это за тяжелая железяка в твою вышку грохнулась? - спросил Глузман медика.
- Банка с яблочным вареньем, - ответил Цахи.
Утром офицеры рассказали, почему арабы в Цахи кинули яблочное варенье. В той палатке пятая часть зеков была из арафатовского ФАТХа, а остальные хамасовцы. Фатховец ночью решил свести старые счеты с хамасовским недругом, завел себе будильник, встал и проломил спящему голову. Слабо проломил, отчего по ночным израильским дорогам мчался в больницу амбуланс с раненым хамасовцем, и в больнице добрые айболиты бойцу голову залатали.
comments were counted up on the imported to DW post including not automatically imported from LJ.