13. Мой любимый писатель. Антон Чехов.
В массовом сознании сложилось два противоположных образа Чехова.
Первый - это желчный моралист, описатель безнадеги и беспросветности.
Второй - интеллигентный певец дворянского увядания, всех и вся жалеющий и нежный до легкой тошноты. В силу этого подхода Алексея Арбузова, например, с его милыми чудаками-героями и кружевными чувствами, называли советским Чеховым, хотя общего у этих двух писателей - только буква «А» в имени. (Если проецировать Чехова на советскую эпоху - это уж скорее Вампилов и его драмы со стоячим болотом быта и вспухающими из его нутра катаклизмами).
А Чехов на самом деле - не первое и не второе. Он врач. Вот есть писатели, которые говорят: ты болен, иди сюда, я тебя пожалею. Есть писатели, которые говорят: фу, да ты болен, - ну и дурак. А есть другие, например, Чехов - он говорит: лечиться будем!
Он может жаловаться: «Скучно жить на этом свете, господа». Он может вытряхивать из человеческих душ всякий сор. Но при этом он так отчаянно хочет, чтобы люди были хороши, что на него невозможно держать обиду.
Чехов беспощадно вытаскивает на поверхность невидимые миру драмы. К каждому дрянному поступку он подносит увеличительное стекло и показывает его обратную сторону, чаще всего неожиданно жуткую. Чиновник-энтузиаст из рассказа «Кошмар» пишет донос на сельского попика, а потом узнает, из-за чего попик так скверно читает проповеди, и мучается лютым стыдом. Поклонник некой дамы в доверительном разговоре с ее сыном узнает о его тайных встречах с отцом - и прощай, доверие, взрослые сводят счеты, а семилетний человек сидит оглушенный первым в жизни предательством. Для своего времени, наверное, Чехов - один из самых чудесных, самых серьезных писателей, касавшихся «детской» темы и глубоких детских переживаний, потому что ребенку, как никому другому, нужно это увеличительное стекло, которое одно может привлечь внимание к его детской жизни.
Еще сильнее Чехова-прозаика я люблю Чехова-драматурга. Если в прозе Чехов движется от общего к частному - сперва показывает, как ситуация выглядит извне, а потом вскрывает ее внутренние механизмы, - то в пьесах все ровно наоборот. Мы видим милых, славных, образованных людей, которые одарены тонкими чувствами, все прощают, все понимают, имеют жизненные принципы. Потом опомнишься - а они больного старика в брошенном доме заколотили. И все такие же милые, славные, одухотворенные. Очень показательны в этом плане «Три сестры», в которых Чехов довольно четко говорит: братцы, кой черт в том, что вы хорошие люди, когда ни один из вас не помешал убить Тузенбаха? Все только бегали, только занимались собой, и Маша даже отчетливо произнесла: «Господи, надо что-то сделать, он же может убить барона!» - и вот барона нет, и дома нет, потому что пока беззубое добро и вяловатая порядочность трындят, Наташа плодится и захватывает дом, а Соленый стреляет. Чехову не хочется жить в мире, занятом солеными и наташами, поэтому он и вытряхивает на публику непорядочность порядочных людей, которую мы ежедневно наблюдаем, а то и проявляем, потому что, черт возьми, стесняемся. Стесняемся защитить то, что любим. Стесняемся настоять на своем.
У классиков вообще есть такая особенность. Они иногда бывают резки, но с ними не стыдно советоваться, потому что им не все равно. От них не совестно выслушать упрек. Им можно положить голову на плечо и поплакать в жилетку. Даже сердитому Горькому, даже Тургеневу. И Фицджеральду, и Сэлинджеру, и Голсуорси. Они могут злиться, могут клеймить, могут изображать равнодушие к людским проблемам, но и в такие моменты больше всего напоминают дедушку Лены Бессольцевой: «Довольно! Я не хочу больше ничего слушать!!.. Ну и что было дальше?».
Вот таков же и Чехов.