Боливия. У староверов
Оригинал взят у pole_voli в Боливия. У староверов
От царской власти они бежали на русский север, от советской - в Манчжурию, от китайской - в Бразилию. Я нашел староверов-беспоповцев на востоке Боливии, в 15 километрах от Чане, города в две улицы с большой лужей на въезде, что в часе езды от захолустного Монтеро, что еще в двух часах от Санта-Круза, который так любит женская часть русской эмиграции, польстившаяся в советские годы семейным счастьем с иностранцами. Итак, долгий путь до колонии Тобороче пройден - я расплачиваюсь с мотоциклистом и ступаю на землю староверов.
Ангар, за ним в бурьяне разобранная техника, в нем пресс, у пресса работник-боливиец и русский мужчина. Борода - лопатой, левый глаз - стеклянный, пузо - сок из помидор давить. Поп. Звать Никитой, отчества у староверов не в ходу. Вернее бы сказать - не поп, а настоятель моленной. Он же староста и смотритель общины.
Разговор простой:
-Ты откуда? Как здесь? Зачем приехал?
Отвечаю: Из Москвы, путешествую, любопытствую, заехал по-родственному, по-российски…
Узнаю: Православные - не христиане, все заняты, гостевать и болтать некому, любопытствовать могу вволю…
На этом разворачивается спиной, вернее сказать - пузом к прессу. Я терпелив и терпим: все понимаю, жду, говорю, но стену не пробиваю. Отряхиваю пыль и выхожу.
Дома в Тобороче раскиданы широко. Кругом каждого забор, здесь же техника, старые лэндкрузеры. Всего дворов не больше десятка. На мопеде проезжает девица в фиолетовом сарафане. Присаживаюсь в теньке на перекрестке и наблюдаю. А из окон наблюдают за мной: выглядывают и скрываются. Все женщины - в косынках и платьях-халатах. Появляются дети - детей немедленно окликают. Нужно понимать так: черт забрался в огород - посидит и сам уйдет.
Лежу и посмеиваюсь. Жалею, что пиво не взял. Забавно пугать пугливых. Тут дети, чья мамаша отлучилась некстати. Все узнаю. В поселке есть школа, и «профессор» приезжает на уроки из Чане на мопеде и с плеткой. Секут за грязную одежду и за всяческое хулиганство. В такой строгости у восьмилетних мальчиков все по местам расставлено: в пятнадцать лет стать взрослым, начать с тятей землю пахать, маленький комбайн продать, большой купить и быть богатыми.
Меня сперва понимают с трудом. Не знают слов фотоаппарат и фотографировать, говядина, ферма и фермер, суровый, печенье и многих других. Сами говорят «куды», «чаво» и другие слова, которых я уже не знаю. Но мне такая речь - медленная, немногословная, с большим числом междометий - приятна. Вспоминается тургеневское: нигилист Базаров тешится с крестьянскими ребятишками.
А лица у детей самые русские. В России я таких никогда больше одного зараз не видел. Здесь же все. Разве, чувство у меня, сперва беспричинное, что я перед чем-то очень и очень хрупким. Присматриваюсь и, кажется, понимаю. Есть в детских лицах и поведении, если очень близко и внимательно разглядывать, нервозное и какое-то надрывное. В Европе можно видеть такое более явно: когда вздернутый нос, дерганая мимика и жестикуляция, белые-пребелые волосы, тонкая кожа… Такое от скрещивания генов, как я думаю, происходит. Читал, что староверы подбирают супругов детям из дальних общин, из Канады даже, только работает ли, находится ли достаточно неродственных семей…
Дети добрые. Любопытные. Мата не знают. Рассуждают здраво и взросло. Разве, хулиганят: заходят на улицу две девочки-боливианки, и наши мальцы на них с криком и шиканьем, размахивая руками, как на гусей, и девчонки - во всю прыть.
Показываю мальцам фотографии. Красивые у меня на компьютере есть - из архангельского Кенозерья. Часовни, озера, леса. Им нравится - кругом-то одна ровная как блюдце сельхозунылость. Не знаю, подглядывал ли Никита все это время, бросив свою спешную возню с прессом, или добрый ангел старообрядцев вывел его… Только вижу, как погас интерес в глазах мальцов, как стали они потупившись расступаться - ага, из-за кустов Никита пилит их своим глазом.
Думаю, хватит люд смущать. Даю мальцам печенье, которое здесь пряниками зовут. Однако, не берут. «Мы и сами купить можем», - это мне шестилетний Мисаил с недетским достоинством объявил. Ладно, жму руку: «Будете в Москве, заходите, я вас чаем напою». Ухожу себе - у мальцов совесть в глазах, зато Никита в кустах выдыхает.
Иду и думаю: «Во всем мире, всегда и везде, сколько я видел, гостю и путешественнику всегда будут рады. В таджикском Памире соседи морду друг другу будут бить, чтобы именно к ним зашел - именно с ними шашлыка откушал. Ах, да, то аборигены и дикари, мы же христиане, высокая культура. Не знаю, кабы встретил в Москве русского человека из Боливии, который приехал, чтобы меня повидать, не отпустил бы я его так запросто». Говорю это вслух и понимаю, конечно, что наивно. Что ж делать, семь месяцев я хожу по незнакомым людям и выучился такой вот наивности, и не желаю с ней расставаться.
Тут перекресток, хижина, кругом боливийский бардак, под деревом дети и оттуда же крик. Что-то вроде «мариконэ камбранэ» и другое на испанский манер и с чисто русским контекстом. Значит, будут морду бить. Делать нечего - иду на крик. «Че орешь!» - говорю и про себя думаю трахнуть вредителя пятикилограммовым фотоаппаратом для пущей оглушительности. А он обниматься: Русский! Наш! Спирту будешь! А мандаринов!
Русь!
Выпил спирту и все узнал. Звать Владимиром, однофамилец мой - Кузнецов. Братан Никите и всей старообрядческой округе, бросил жену и двух дочерей, потерял в бою все верхние зубы и вставил пластмасску, жует коку и запивает спиртом на перекрестке, ворует мандарины, тешится с боливийскими детишками. «Наши деды и бабки сюда из Бразилии спасаться пришли, и вот этот Никита-поп до сих пор всех держит, так что не бери в голову, они Бога не боятся, а человека боятся, а я всех послал в жопу, жену бросил, сижу, пью, жую и…» Он не сказал, что «и», я думаю, он хотел сказать, «жду, когда на небе в славе Своей явится Он и закончит этот гнусный балаган».
Я уверен, в одном русском народе вы встретите таких конченых, бедовых, творящих зло близким своим и одаривающих первых встречных, блаженных людей.
Значит, русские они, не опаскудились еще.
-Иди в Сан-Симон, - говорит, - там далеко от Никиты-попа, там все расскажут.
Обнимаюсь, фотографируюсь и на снаряженной Владимиром мотоциклетке в Сан-Симон.
И вот, сижу на широкой террасе ранчо Прохора. На газоне, под двумя старыми лэндкрузерами возятся младшие сыновья, старший чинит мопед, жена - снует с посудой и тряпками. Прохор говорит, что стар стал - 48 лет. Он в плетеном кресле в ковбойских сапогах, шляпа на колене, пузо тяжело дышит, длинная и жидкая борода и глазки - маленькие и хитрые. Вспоминаю легенду, будто Ленин приехал в сибирскую деревню и объявил, что стране Советов требуется хлеб, а ему кулак местный эдак с хитрецой и выдал: «А ты попляши!» Как пить дать, дедушка Прохора был.
Друзья Прохора отбыли тому несколько лет в Россию (громкая была история, как прибыли они в Приморье, не прижились и частью в тайгу, а частью в Калужскую область отбыли). «Так я говорю, они хлеба белого здесь объелись! А из России одна женщина гостевала у нас в Бразилии, так там вечером картошку сажаешь - ночью выкапывают, а на казенку, если там, скажем, бык или хотя мотоплуг, нужно замок не такой вешать, а вот такой (демонстрирует характерный рыбацкий жест)», - рассказывает мне Прохор про российские порядки. Я парирую, конечно, что не все так худо, а проблема не в том, что картошку ночью воруют, а в том, что вот таких людей, как Вы, Прохор Иванович, повыгоняли и сброд один остался никчемный…
«А я не русский! Какой я русский?! Родились мы в Бразилии и мы бразильяны, разве говорим только по-русски, да и то худо, по-деревенски говорим», - сейчас же начинает городить бессвязную околесицу, путая спряжения, склонения и падежи, чтобы нагляднее было.
В Россию не хотят. Зачем? Боливийцы не пугают - даже к лучшему жить среди индейцев - можно детишкам показывать, что вы - старообрядцы - первый сорт - а вот те - неверные.
Сидим снова на перекрестке с Владимиром. Говорю: Вам в России сладко бы жилось - полстраны - ваш брат. И шестнадцатилетнему сыну Прохора: В Россию-то поедешь? Он мне с обидой: Не поеду я туда. Я ему: А спирт будешь? Он мне: Поехал я, работать нужно. И укатил.
Такие люди. Русские-прерусские, но выброшенные матушкой своей и гордые... «Россия-матка тебя напоет и накормит, так что кровь и сырое мясо будут в горле стоять - вот здесь!» - это уже Владимир, но что с него - пьяный дурак, врет все!
Глеб Кузнецов
От царской власти они бежали на русский север, от советской - в Манчжурию, от китайской - в Бразилию. Я нашел староверов-беспоповцев на востоке Боливии, в 15 километрах от Чане, города в две улицы с большой лужей на въезде, что в часе езды от захолустного Монтеро, что еще в двух часах от Санта-Круза, который так любит женская часть русской эмиграции, польстившаяся в советские годы семейным счастьем с иностранцами. Итак, долгий путь до колонии Тобороче пройден - я расплачиваюсь с мотоциклистом и ступаю на землю староверов.
Ангар, за ним в бурьяне разобранная техника, в нем пресс, у пресса работник-боливиец и русский мужчина. Борода - лопатой, левый глаз - стеклянный, пузо - сок из помидор давить. Поп. Звать Никитой, отчества у староверов не в ходу. Вернее бы сказать - не поп, а настоятель моленной. Он же староста и смотритель общины.
Разговор простой:
-Ты откуда? Как здесь? Зачем приехал?
Отвечаю: Из Москвы, путешествую, любопытствую, заехал по-родственному, по-российски…
Узнаю: Православные - не христиане, все заняты, гостевать и болтать некому, любопытствовать могу вволю…
На этом разворачивается спиной, вернее сказать - пузом к прессу. Я терпелив и терпим: все понимаю, жду, говорю, но стену не пробиваю. Отряхиваю пыль и выхожу.
Дома в Тобороче раскиданы широко. Кругом каждого забор, здесь же техника, старые лэндкрузеры. Всего дворов не больше десятка. На мопеде проезжает девица в фиолетовом сарафане. Присаживаюсь в теньке на перекрестке и наблюдаю. А из окон наблюдают за мной: выглядывают и скрываются. Все женщины - в косынках и платьях-халатах. Появляются дети - детей немедленно окликают. Нужно понимать так: черт забрался в огород - посидит и сам уйдет.
Лежу и посмеиваюсь. Жалею, что пиво не взял. Забавно пугать пугливых. Тут дети, чья мамаша отлучилась некстати. Все узнаю. В поселке есть школа, и «профессор» приезжает на уроки из Чане на мопеде и с плеткой. Секут за грязную одежду и за всяческое хулиганство. В такой строгости у восьмилетних мальчиков все по местам расставлено: в пятнадцать лет стать взрослым, начать с тятей землю пахать, маленький комбайн продать, большой купить и быть богатыми.
Меня сперва понимают с трудом. Не знают слов фотоаппарат и фотографировать, говядина, ферма и фермер, суровый, печенье и многих других. Сами говорят «куды», «чаво» и другие слова, которых я уже не знаю. Но мне такая речь - медленная, немногословная, с большим числом междометий - приятна. Вспоминается тургеневское: нигилист Базаров тешится с крестьянскими ребятишками.
А лица у детей самые русские. В России я таких никогда больше одного зараз не видел. Здесь же все. Разве, чувство у меня, сперва беспричинное, что я перед чем-то очень и очень хрупким. Присматриваюсь и, кажется, понимаю. Есть в детских лицах и поведении, если очень близко и внимательно разглядывать, нервозное и какое-то надрывное. В Европе можно видеть такое более явно: когда вздернутый нос, дерганая мимика и жестикуляция, белые-пребелые волосы, тонкая кожа… Такое от скрещивания генов, как я думаю, происходит. Читал, что староверы подбирают супругов детям из дальних общин, из Канады даже, только работает ли, находится ли достаточно неродственных семей…
Дети добрые. Любопытные. Мата не знают. Рассуждают здраво и взросло. Разве, хулиганят: заходят на улицу две девочки-боливианки, и наши мальцы на них с криком и шиканьем, размахивая руками, как на гусей, и девчонки - во всю прыть.
Показываю мальцам фотографии. Красивые у меня на компьютере есть - из архангельского Кенозерья. Часовни, озера, леса. Им нравится - кругом-то одна ровная как блюдце сельхозунылость. Не знаю, подглядывал ли Никита все это время, бросив свою спешную возню с прессом, или добрый ангел старообрядцев вывел его… Только вижу, как погас интерес в глазах мальцов, как стали они потупившись расступаться - ага, из-за кустов Никита пилит их своим глазом.
Думаю, хватит люд смущать. Даю мальцам печенье, которое здесь пряниками зовут. Однако, не берут. «Мы и сами купить можем», - это мне шестилетний Мисаил с недетским достоинством объявил. Ладно, жму руку: «Будете в Москве, заходите, я вас чаем напою». Ухожу себе - у мальцов совесть в глазах, зато Никита в кустах выдыхает.
Иду и думаю: «Во всем мире, всегда и везде, сколько я видел, гостю и путешественнику всегда будут рады. В таджикском Памире соседи морду друг другу будут бить, чтобы именно к ним зашел - именно с ними шашлыка откушал. Ах, да, то аборигены и дикари, мы же христиане, высокая культура. Не знаю, кабы встретил в Москве русского человека из Боливии, который приехал, чтобы меня повидать, не отпустил бы я его так запросто». Говорю это вслух и понимаю, конечно, что наивно. Что ж делать, семь месяцев я хожу по незнакомым людям и выучился такой вот наивности, и не желаю с ней расставаться.
Тут перекресток, хижина, кругом боливийский бардак, под деревом дети и оттуда же крик. Что-то вроде «мариконэ камбранэ» и другое на испанский манер и с чисто русским контекстом. Значит, будут морду бить. Делать нечего - иду на крик. «Че орешь!» - говорю и про себя думаю трахнуть вредителя пятикилограммовым фотоаппаратом для пущей оглушительности. А он обниматься: Русский! Наш! Спирту будешь! А мандаринов!
Русь!
Выпил спирту и все узнал. Звать Владимиром, однофамилец мой - Кузнецов. Братан Никите и всей старообрядческой округе, бросил жену и двух дочерей, потерял в бою все верхние зубы и вставил пластмасску, жует коку и запивает спиртом на перекрестке, ворует мандарины, тешится с боливийскими детишками. «Наши деды и бабки сюда из Бразилии спасаться пришли, и вот этот Никита-поп до сих пор всех держит, так что не бери в голову, они Бога не боятся, а человека боятся, а я всех послал в жопу, жену бросил, сижу, пью, жую и…» Он не сказал, что «и», я думаю, он хотел сказать, «жду, когда на небе в славе Своей явится Он и закончит этот гнусный балаган».
Я уверен, в одном русском народе вы встретите таких конченых, бедовых, творящих зло близким своим и одаривающих первых встречных, блаженных людей.
Значит, русские они, не опаскудились еще.
-Иди в Сан-Симон, - говорит, - там далеко от Никиты-попа, там все расскажут.
Обнимаюсь, фотографируюсь и на снаряженной Владимиром мотоциклетке в Сан-Симон.
И вот, сижу на широкой террасе ранчо Прохора. На газоне, под двумя старыми лэндкрузерами возятся младшие сыновья, старший чинит мопед, жена - снует с посудой и тряпками. Прохор говорит, что стар стал - 48 лет. Он в плетеном кресле в ковбойских сапогах, шляпа на колене, пузо тяжело дышит, длинная и жидкая борода и глазки - маленькие и хитрые. Вспоминаю легенду, будто Ленин приехал в сибирскую деревню и объявил, что стране Советов требуется хлеб, а ему кулак местный эдак с хитрецой и выдал: «А ты попляши!» Как пить дать, дедушка Прохора был.
Друзья Прохора отбыли тому несколько лет в Россию (громкая была история, как прибыли они в Приморье, не прижились и частью в тайгу, а частью в Калужскую область отбыли). «Так я говорю, они хлеба белого здесь объелись! А из России одна женщина гостевала у нас в Бразилии, так там вечером картошку сажаешь - ночью выкапывают, а на казенку, если там, скажем, бык или хотя мотоплуг, нужно замок не такой вешать, а вот такой (демонстрирует характерный рыбацкий жест)», - рассказывает мне Прохор про российские порядки. Я парирую, конечно, что не все так худо, а проблема не в том, что картошку ночью воруют, а в том, что вот таких людей, как Вы, Прохор Иванович, повыгоняли и сброд один остался никчемный…
«А я не русский! Какой я русский?! Родились мы в Бразилии и мы бразильяны, разве говорим только по-русски, да и то худо, по-деревенски говорим», - сейчас же начинает городить бессвязную околесицу, путая спряжения, склонения и падежи, чтобы нагляднее было.
В Россию не хотят. Зачем? Боливийцы не пугают - даже к лучшему жить среди индейцев - можно детишкам показывать, что вы - старообрядцы - первый сорт - а вот те - неверные.
Сидим снова на перекрестке с Владимиром. Говорю: Вам в России сладко бы жилось - полстраны - ваш брат. И шестнадцатилетнему сыну Прохора: В Россию-то поедешь? Он мне с обидой: Не поеду я туда. Я ему: А спирт будешь? Он мне: Поехал я, работать нужно. И укатил.
Такие люди. Русские-прерусские, но выброшенные матушкой своей и гордые... «Россия-матка тебя напоет и накормит, так что кровь и сырое мясо будут в горле стоять - вот здесь!» - это уже Владимир, но что с него - пьяный дурак, врет все!
Глеб Кузнецов