Опера и Музыкальная академия - по обе стороны от 1900 года
Музыкальная академия: перед сумерками
С первого взгляда - «Ах!» И зажмуриться… Да что ж это такое? «Вавилонский сецессион», честное слово… Потом разбираешь по кусочкам, что здесь «так», а что «не так», даже не пытаясь понять, «а как?».
Первое и самое главное: сменилось поколение. Академию строили для детей тех будапештцев, во времена зрелости которых возводилась Опера. Между 1884-м и 1907-м годом - как раз двадцать три года. Работа над проектом началась в 1889 году; архитекторам (Флориш Корб и Калман Гиргл) - двадцать девять и двадцать шесть лет…
Это не просто «дети», это поколение молодых, молодыми быть желающих. Оперу-то Ибл начинал в пятьдесят девять, идя к ней долго и обстоятельно, на момент открытия ему - семьдесят. А эти… Открылась Музыкальная академия в 1907 году. Ни одному из соавторов-архитекторов не исполнилось еще и пятидесяти.
Колонна. Точнее, две, как два гриба рядом, что переворачивает представления о тектонике. Еще вырасти два таких гриба рядышком - могут, а что делает - именно делает, как работает? - эта колонна-карлик рядом с восьмигранной колонной-монстром? И что это на том месте, где у порядочных колонн капитель? Или вот это, змееобразное - такое теперь носят?
Главное, что решительного-то разрыва с прошлой эстетикой нет. Будапешт к таким вещам вообще не склонен, он по духу - город компромисса, но тут уж, право, лучше б прокламировался полный отказ.
А то - путаница. Маскарад. Колонна переодетая - вот что это такое.
К капители пристегнут кронштейн, капитель оказалась заметно уже, чем ствол. А все эти овальные бляшки и пирамидальные пимпочки пусть соглашаются на такие названия - терминов для подобных деталей в истории архитектуры все равно нет.
Пирамидка. Зачем? С какой целью? В силу какой традиции?..
А вот!
И внезапно сбитый масштаб. Шарик мог бы быть бусиной, но этот - с арбуз величиной. И если правильные формы круга в интерьере Оперы всегда служили лишь рамкой, исчезающей линией, направляющей расположение других, более сложных форм, то тут - шарик как драгоценность, сам по себе.
Это и сбивает с толку - всё так же, и всё не так. В Опере каждая деталь включала череду известных ассоциаций; пусть складывались они в композицию именно будапештской Оперы, но за каждой тянулся шлейф: подобное имелось в ренессансном, например, Риме, потому что основывалось на прототипах из аттической, допустим, храмовой архитектуры. Родословная! Вот что отличало детали Оперы. Родословная, длинная, как у правящей династии. Габсбурги себя сосчитывали с ХIII века, и обе столицы украшали себя зданиями, нафаршированными цитатами из средневековья, а лучше из античности; логично.
А тут? Светильники эти - почему они так устроены, анти-канделябром? Откуда вдруг эти бляшки концентрических кругов? Золотой листопад потолка - что это?
Гуси-лебеди будто нанизаны на шампур, крылья их не помещаются в рамку. Рамка, гусиные крылья и лира закрывают собой гирлянду - так пусть бы и не было той гирлянды, но нет - именно кусками, фрагментами, торчит она среди прочих деталей композиции, которая издалека выглядит обычной вариацией на античную тему, а вблизи - мама дорогая.
Что же произошло между временем Оперы и временем Академии?
Мир зашатался.
Как уютно в Опере и как неуютно в Академии! При этом богато и роскошно - одинаково, и тем ощутимей контраст.
Но Опера делалась людьми, которые знали, что хорошо, а что плохо, одно с другим не путали, к мастерству относились с уважением, полагали необходимым соблюдать приличия и умерять мечтания рассудительностью.
Академию же делали люди, у которых уходила земля из-под ног. «Гамлета» здесь хорошо ставить - переживать открытие той истины, что истины-то как раз и нет. Нет того эталона, который можно приложить к действительности и вынести вердикт: это, мол, добро, а то - зло.
Архитекторы Академии играют скорлупками, оставшимися от живых когда-то форм. Им «всё равно».
Академия строится, а в России Лев Толстой читает рассказ Мопассана и комментирует: «Отвратительное преступление описано в виде забавной шутки». И не понятно теперь, что шутка, а что преступление (тем более что в том рассказе все живы-здоровы и весьма веселы). И не понятно, что красиво, а что наоборот. Эталон перестал выручать, и спросить некого.
Люди времен Оперы строили свой мир сами. Люди времен Академии получили его готовым.
Но с трещиной.
Первомайские, понимаете ли, демонстрации, забастовки, в Германии принят закон о страховании рабочих от неспособности к труду, французы требуют восьмичасового рабочего дня. Во Франции, поблизости, приняли закон, запретивший членам прежде царствовавших династий избираться в сенат республики. Вот и население Австро-венгерской империи возжелало всеобщего избирательного права. Наверху - тоже беда: принц Рудольф дезертировал, самоубийством лишив империю наследника.
Ладно, с империями неприятности случались и раньше, но меняется порядок вещей, образ жизни, быт. Следующий за открытием Оперы год считается годом рождения автомобиля: привет, современность! В Америке изобретают Кока-колу. В Лондоне открывается отель «Савой» с ванной в каждом номере, а в Париже строится Эйфелева башня - тем самым Эйфелем, что начинал с вокзала в Пеште. Родились кино и новые Олимпийские игры. Полетел первый самолет. Бог умер.
Нет, фраза Gott ist tot написана была куда раньше - еще Оперу достраивали. Но то - написана. А к открытию Музыкальной академии - прочитана и усвоена.
Это называют сменой типов мировоззрения - от классического к неклассическому. Первый термин еще несет как-то смысл, отсылая к тому, что считается классикой, а «классика» - это то, что поколения европейцев привыкли считать образцом, и чему действительно удалось сохранять значимость, невзирая на смену поколений. Второй термин просто отрицает предыдущий, но указание на качество - «что есть не-классика» - отсутствует.
С названиями архитектурных стилей то же самое. По отношению к Опере говорят о неоренессансе, но мне нравится более широкий термин - эклектика, в котором четко указывается на художественный метод - выбор. Европа осознает себя наследницей всей мировой культуры и выбирает оттуда то, что подходит к данной ситуации. Удобно, особенно в архитектуре: все просчитано и проверено многократно, и зодчий может быть спокоен - арка, сделанная по правилам, по правилам же и будет работать. Причем и в том смысле «работать», о котором говорит сопромат, и в том, который касается эстетики. Дорическая колонна всегда будет выглядеть официальнее, коринфская - веселее, с атлантом на фасаде - солиднее, с готическим окном - романтичнее. Смешать, но не взбалтывать.
А то, что демонстрирует Академия… Названия модерн, ар нуво, юген стиль - тоже просто отрицание предыдущего: не старое, а новое.
Какое, черт возьми, новое?
Сущность-то в чем? О чем речь?
Ну… Новое.
В Музыкальную академию пошли слушать музыку те люди, которым Опера должна была казаться слишком буржуазной. Слишком бархатной. Слишком мещанской. Они были другими, и хотели другого, чем предки.
Время изменилось… Но ведь время всегда меняется? Каждый новый год отличается от предыдущего, но продолжает его. Все так же рождаются дети, и все тот же император пребывает на престоле…Тот, настоящий, катастрофический разрыв еще впереди. Оба архитектора Академии его увидят; архитектор Оперы - нет, он умрет до начала Первой мировой.
И все же рубеж есть. Для всего мира намеком на то, что время вывихнуло сустав, станет смена века, с XIX на ХХ. Будапешту небеса подадут сигнал чуть раньше.
За время, прошедшее между открытием Оперы и открытием Музыкальной академии, Будапешт отпраздновал Тысячелетие Венгрии. К юбилею готовились, строили город. Праздновали тщательно, полгода. Год праздника, 1896-й, это самый пик того времени, что вошло в историю как прекрасная эпоха, Belle Époque, если по-французски.
Или венгерский полдень, если речь идет о Будапеште.
Всем хорош полдень, кроме того, что после него день идет на убыль, и солнце движется к закату. Балет под названием «Послеполуденный отдых фавна» через пять лет после открытия Академии покажет в Париже Сергей Дягилев; послеполуденный.
Первое десятилетие ХХ века - еще не вечер, даже еще не сумерки, но… Предчувствие сумерек? Их холодной неотвратимой близости?
Полдень миновал.
Фото: Максим Гурбатов