БЭКОН. Томас Б. Маколей. В переложении "Библиотеки для чтения", 1837 г.
БЭКОН. Томас Б. Маколей
(В переложении "Библиотеки для чтения", 1837 г.) т.е. О.Сенковского...
( Предисловие А.М. Шкроба "Utility and progress".)
Если бы спросили - назовите тех величайших гениев, которых ум господствует постоянно над стремлением всей Европейской образованности, мы, не запинаясь, отвечали бы - Бэкон и Ньютон! Последний, одною силою ума своего открыл закон всеобщего тяготения материи, который ввел нас в таинства механизма миров и нашего собственного мира. Только с этого времени наука постигла, как далеко она может углубиться в сокровенные действи создания, и с этого времени все отрасли знания человеческого стремятс неуклонно к тому, чтобы свести все давно известные и вновь примечаемые факты со всемирными законами Ньютона, которые сделались душой науки.
Бэкон, с своей стороны, открыл, - и, странно сказать, это было настоящим открытием в его время, - что цель науки - быть полезною человечеству. Эта великая мысль смело может быть поставлена рядом с Ньютоновою и назваться открытием всеобщего тяготения ума человеческого. Она устремила нас к нынешней умственной деятельности, она породила все позднейшие опыты, изыскания и открытия по бесчисленным отраслям знания, она придала цель ученому усердию и трудолюбию; дух изобретений, предприимчивость, жадность к улучшениям по части физического быта, беспримерное развитие промышленности, торговли, богатств - все это плод вдохновенной мысли Бэкона. Сам Ньютон был ее следствием. Забавным покажется многим, что мы приписываем такую важность идее, котора всем известна и так проста, что нельзя ея не догадаться, не будучи даже философом. Кто не знает, что наука должна быть полезна человеку, и что без этого она не наука?.. Да, теперь мы все это знаем, но что вы скажете,если до Бэкона люди этого не знали? Не будь его, мы, вероятно, и до сих пор не чувствовали бы столь простой и ясной истины. <...> Не любопытно ли теперь, средь роскоши нынешней образованности, средь познаний, богатств, удобств и наслаждений всякого рода, какие проистекли из объявления подобной истины, среди всех этих чудес изобретательной и просвещенной промышленности оглянуться назад и рассмотреть, каким образом высокий ум Бэкона достиг до такого открытия, как эта мысль в нем развилась, каково было направление умов и наук до его пришествия, чем занималось тогдашнее общество и к чему стремилось человечество? Нам кажется, что во всей истории ума невозможно найти для исследования в наше время ни более любопытного, ни более занимательного предмета.
Разберем сперва историю жизни Бэкона - разбор этот необходим, потому что <...> человек и его идея неразлучны. Подробности мы почерпнем из превосходной статьи г-на MacCauley, помещенной в Edinburgh Review по случаю недавнего издания бэконовых творений. Сверх того жизнь эта чрезвычайно поучительна. Кто бы подумал, что великий преобразователь наук, светило своего века, благодетель и руководитель грядущих поколений, отец нового счастия земного, человек, которого гений должен парить над его родом до скончания мира, - чтобы такой человек был рабом самого мелкого честолюбия житейского, и рабом до пошлости, до смешного, даже до низости? К сожалению, вовсе не редка подобная слабость у самых блестящих умов - кажется, как-будто природа нарочно старается придавать ее людям необыкновенным в утешение глупцов. И кто бы поверил, что великий английский философ был самый отчаянный взяточник своего века? Если это и сделано мудрою природою в утешение тех же господ, то надобно признаться, что она черезчур к ним снисходительна и жертвует в пользу простых лихоимцев слишком многим. Между тем, нельзя не вывести этого заключения из ея неразгадаемых действий: великий Бэкон и еще один чиновник провиантского штата, его современник, некто по имени Сервантес, сочинитель некоего романа, "Дон Кихотом" называемого, оба сидели в тюрьме за взятки!
Френсис Бэкон был сыном сэра Николаса Бэкона, великого хранител печати в последнее двадцатилетие царствования Елизаветы. Слава отца затмилась сыновнею, но и Николас был человек не совсем обыкновенный. Судьба дала ему родиться в семействе людей, которого членов легче описать вместе, чем порознь, которых умы образовались по одной системе, которые принадлежали к одному разряду общества, к одному университету, к одной партии, к одной секте, к одному правлению, и так сходствовали между собою в талантах, мнениях, привычках, судьбе, что одного характера, одной жизни довольно для изображени всех прочих. Это было первое поколение записных государственных людей в Англии. Они вышли не из тех классов, которые почти исключительно снабжали до того времени государство министрами. Все они были светские, однако ж народ ученый и невоинственный. Они не принадлежали к аристократии. Они не получили в наследство ни титулов, ни обширных поместьев, ни бесчисленной дворни, ни укрепленных замков. Однако ж они были и не из простых: все природные дворяне, и все с хорошим образованием.
<...> Все они были протестанты, но без особенной ревности к новому вероисповеданию. Ни один из них не хотел за свои религиозные мнени подвергнуться опасности в царствование королевы Марии. <...> На это время они умели найти себе дело в чужих краях, а, если и оставались в Англии, то стояли в католической церкви весьма чинно. Они хорошо понимали состояние своего острова и твердой земли. Они ловко примечали направление общественного мнения и знали, к какой стороне пристать.
Не нужно говорить, как умно, как славно управляли они политикою Англии в последующие годы, которые так полны событиями: как они умели совокуплять друзей своих и разлучать неприятелей, как они унизили гордость Филиппа, как поддерживали непреклонный дух Колиньи, как основали морское могущество Англии, как перехитрили итальянских политиков и укротили свирепых шотландских старшин. Многие их поступки подвергли бы в нынешнее время государственного человека самой невыгодной славе. Но, если мы вникнем в нравственность того времени и в не слишком совестливый характер их противников, то надобно допустить, что имена их не без причины доселе уважаются соотечественниками.
<...> Власть их кончилась только с их жизнью. В этом отношении судьба Бэконовой родни представляет замечательную противоположность с участью предприимчивых политиков английских прежнего и последующих поколений. Бэрли, дядя философа, был министром в течении сорока лет, Николас Бэкон двадцать лет управлял государственной печатью, сэр Томас Смит, тоже дядя, министерствовал восемнадцать лет, сэр Френсис Уолсингем, третий дядя, - почти столько же времени. Все они умерли на службе, уважаемые в обществе, любимые при дворе. Совсем не такова была судьба кардинала Волси, Кромвеля, Соммерсета, Нортумберленда, и не таким будет жребий Эссекса и Рэйли.
Вторая жена сэра Николаса, мать Френсиса Бэкона, была одна из дочерей сэра Энтони Кука, человека отлично ученого, наставника Эдуарда VI. Сэр Энтони дал всем дочерям своим превосходное воспитание. Они блистали классическими сведениями даже среди самых ученых дам того века. Кэтрин, бывшая потом леди Киллигрю, писала латинские гекзаметры и пентаметры, а Милдред, жена лорда Бэрли, была лучшей эллинисткой из всех молодых англичанок, за исключением разве одной Анны Гре. И мать Френсиса Бэкона отличалась и в языках, и по богословской части. Она вела переписку по-гречески с одним епископом и переводила книги с латинского и итальянского.
Таким образом, леди Бэкон была женщина чрезвычайно образованная по своему веку, но не должно думать, чтоб она или ея современницы, которые так хорошо знали языки латинский, греческий, и порой даже еврейский, были просвещеннее многих дам нашего времени. Это было бы величайшее заблуждение. В те времена, кто не читал по-гречески и по-латыни, тот не мог читать почти ничего. Из новейших языков один итальянский обладал тогда литературой, а, впрочем, самое полное собрание годных книг на всех туземных европейских наречиях едва бы заняло одну полку. Англия не имела еще ни трагедий Шекспира, ни Спенсеровой "Fairy Queen", Франция . - "Опытов" Монтеня, Испания - "Дон Кихота". Поэтому женщина необходимо должна была образоваться классически или остаться вовсе необразованною. Без одного из древних языков, именно без латинского, нельзя было иметь ясного поняти о том, что происходило в политическом, литературном и религиозном мире. Кто не знал его, для того оставались недоступными не только Цицерон и Вергилий, <...> но и самые любопытные мемуары, все государственные бумаги, даже памфлеты того времени, даже лучшие стихи и самые прославленные явлени тогдашней литературы, вроде Эразмовой "Похвале глупости" и "Утопии" Мора.
Френсис Бэкон, меньший сын сэра Николаса, родился в Лондоне 22 января 1561 года. Здоровье его было очень нежно, и этому-то можно отчасти приписать ту степенность и ту любовь к сидячим занятиям, какими отличался он от других мальчиков. Его преждевременная сметливость и важность очень забавляли королеву, и она обыкновенно звала его своим маленьким канцлером. Говорят, что, бывши еще ребенком, он бросил игру и ушел от своих товарищей под один свод, чтоб исследовать причину странного отголоска, который он там заметил. Известно, что по двенадцатому году он занимался весьма остроумными соображениями насчет ручных фокусов.
Тринадцати лет отдали его в колледж Святой Троицы в Кембридж. <...> Пробыв три года в Кембридже, Бэкон оставил его с глубоким презрением к тамошнему способу преподавания, с полной уверенностью, что система академических курсов негодна в самом корне, со справедливою насмешкой над мелочами, на которые истощались приверженцы Аристотеля, и не с большим уважением к самому Аристотелю.
На шестнадцатом году он посетил Париж и прожил там несколько времени под надзором министра Елизаветы при дворе Французском. <...> В путешествиях <по Франции> Бэкон не оставлял литературных и ученых занятий, но главное его внимание, кажется, обращено было на политику и дипломатию. Тогда-то написал он "Заметки" о состоянии Европы, напечатанные в его творениях. Он ревностно изучал искусство разбирать потайную грамоту и сам выдумал один такой остроумный ключ, что много лет спустя почел его заслуживающим место в книге "De Augmentis Scientiarum". В феврале 1580 года среди этих занятий получил он известие о скоропостижной смерти отца и немедленно воротился в Англию.
<...> Просьбы его о государственной службе оставались без исполнения. Дядя Бэрли, первый министр, не жаловал своего племянника. Френсис умолял дядю и тетку униженно, едва не с раболепием. <...> Он должен был, совершенно против воли, посвятить себя законоведению и несколько лет трудился в безвестности. Трудно сказать, далеко ли он зашел в законоискусстве, но человеку с его способностями не мудрено было добыть известную долю технического знания, которая, в соединении с расторопностью, догадкою, умом, красноречием и знанием света, достаточна в Англии для возведения адвоката на высшую степень в его быту - канцлерство. <...> Он быстро преуспел в делопроизводстве и скоро возымел надежду получить место в каком-нибудь суде. Он просил об этом лорда Бэрли, и опять понапрасну. Старый лорд, которого нрав ничуть не исправлялся от подагры и дряхлости, не пропускал случая показать свое нерасположение к молодым, острым выскочкам и прочел Френсису резкую проповедь насчет его тщеславия и неуважения к старшим.
<...> Только в 1590 году Бэкон получил некоторый знак благоволени со стороны двора. Его назначили членом в чрезвычайный совет королевы. Но эта почесть не была сопряжена ни с каким денежным окладом, и потому он продолжал молить свою могущественную родню о месте, которое бы избавило его от неволи нести тяжкие ремесленные труды. С терпением, почти доходящим до низости, сносил он своенравные выходки своего дяди... <...> Наконец, дали ему место регистратора Звездной палаты. Место было доходное, но много лет прошло, пока оно ему досталось, а между тем он все должен был зарабатывать свой насущный хлеб. В парламенте, созванном в 1593 году, он был членом от графства Мидлсекс и вскоре достиг известности как оратор.
<...> Бэкон вздумал играть весьма трудную роль в политике. Он хотел быть вместе любимцем двора и толпы. Если б кто-нибудь мог успеть в таком опыте, то конечно следовало ожидать этого от человека со столь редкими дарованиями, со столь ранней зрелостью ума, с таким спокойным нравом и такой ловкостью в обращении. И в самом деле, он не потерпел совершенной неудачи. Только однажды предался он вспышке патриотизма, которая стоила ему долгого и горького раскаяния, но зато никогда уже она не повторилась в его жизни. Двор просил значительных денежных сумм, и притом в самоскорейшем времени. Бэконова речь по этому случаю наполнена была духом Долгого Парламента. Королева и министры жестоко вознегодовали на эту выходку мещанской скупости. Не один честный член нижнего парламента был отправлен в Тауэр гордыми Тюдорами за гораздо меньшие вины, и юный оратор решился на самые унизительные оправдания. Он молил лорда-казначея помилосердствовать к своему несчастному слуге и сроднику. Он слезно каялся перед лордом-канцлером в письме, которое перещеголяет самые малодушные послания Цицерона во время его ссылки. Этот урок не остался втуне. Бэкон никогда более не делал таких промахов.
Удостоверившись, что мало ему надежды на покровительство вельможных родственников, которых просил двенадцать лет с такою льстивой настойчивостью, он начал посматривать в другую сторону. Между придворными Елизаветы явился недавно новый любимец - молодой, благородный, богатый, красноречивый, отважный, великодушный, честолюбивый, - любимец, который получил от поседевшей королевы такие знаки благоволения, какими едва ли пользовался сам Лейчестер в ея молодые годы, который был вместе украшением двора и идолом столицы, покровителем литераторов и военных, прибежищем угнетенных католиков и угнетенных пуритан.
<...> По своей политической жизни Эссекс не заслуживает уважения, и жалость, с какою мы смотрим на ранний и ужасный его конец, ослабляется мыслию, что он из одних личных видов рисковал жизнью и достоянием лучших своих друзей и старался повергнуть в беспорядок целое государство. Однако ж нельзя не принимать живого участия в таком мужественном, отважном и великодушном человеке, - в человеке, который, позволяя себе смелости с государыней, был так деликатен с низшими. Далеко не похожий на стадо обыкновенных благотворителей, он жаждал не благодарности, а любви. Он старался, чтоб человек, обласканный, чувствовал себя ему ровнею. Его ум, пылкий, восприимчивый, естественно расположенный удивляться всему великому и прекрасному, был ослеплен гением и способностями Бэкона. Вскоре завязалась между ими короткая дружба, приязнь, которой надлежало кончиться мрачным, печальным, постыдным образом.
В 1591 году упразднилось место генерал-адвоката (attorney general), и Бэкон надеялся его получить. Эссекс взялся за дело своего друга как за собственное, ходатайствовал, требовал, обещал, грозил, но все напрасно. <...> Эссекс просил королеву сделать Бэкона главным докладчиком по уголовным делам (solicitor general). <...> Но после спора, который длился более полутора лет и стоил Эссексу, по его словам, "всей его силы, власти, могущества и приязни", место было отдано другому. Эссекс глубоко оскорбился неудачею, но нашел себе отраду в самой великодушной и деликатной щедрости. Он подарил Бэкону поместье в Твикенгеме, стоившее до двух тысяч фунтов, и это с такою ласкою и благородством, что, по собственному признанию Бэкона, привет был дороже подарка.
Вскоре Бэкон явился в свет писателем. В 1597 году выдал он томик своих "Опытов", который в последующих изданиях увеличивался постепенно в несколько раз. Этот небольшой труд его чрезвычайно понравился. Его перепечатали через несколько месяцев, перевели на латинский, французский и итальянский... Слава Бэкона распространилась, но финансы его все были плохи. Он был в большом затруднении, и раз, по жалобе одного золотых дел мастера, его взяли на улице за долг в триста фунтов стерлингов и отвели в полицию. Дружба Эссекса была, между тем, неутомима. <...> Бэкону вздумалось нажиться через супружество, и он начал ухаживать за какою-то вдовою Хаттон. Странности и бешеный нрав этой женщины делали ее стыдом и мукою для своей родни. Но Бэкон не замечал этих пороков или смотрел на них сквозь большое имение. Эссекс хлопотал за друга с обыкновенным своим жаром. Письма графа к леди Хаттон и ея матери еще целы, и приносят ему большую честь. <...> К счастию Бэкона, сватовство было безуспешно. Леди Хаттон отказала Бэкону и вышла за врага его... Она постаралась всеми силами сделать его так несчастным, как он того заслуживал. Счастие Эссекса достигло высшей своей степени и начинало упадать.
Он точно обладал всеми качествами, которые быстро возносят человека над другими, но у него не было тех пороков, которые дают возможность долго держаться на высоте. Его чистосердечие, его чувствительность к оскорблениям и несправедливостям не могли быть приятны королеве, от природы не любившей прекословия и привыкшей за сорок лет к самому нелепому ласкательству и к повиновению безусловному.
<...> Гражданские обязанности его высокого звания были еще менее по нем. Красноречивый и образованный, он отнюдь не был государственным человеком. Толпа все еще смотрела на его ошибки с любовью, но двор перестал ему доверять, перестал видеть в нем даже те достоинства, которыми он обладал в самом деле. Тот, на кого он всего более полагался во время упадка своей силы, кому он доверял свое горе, у кого просил совета и посредничества, был друг его Бэкон.
Должно высказать печальную истину. Этот друг, столько любимый, удостоенный такой беспредельной доверенности, играл главную роль в погублении графа Эссекса, в пролитии его крови, в очернении его памяти. Надобно думать, что Бэкон не желал вредить Эссексу. Он ревностно старался служить ему до тех пор, пока был убежден, что может служить без вреда самому себе. Советы, какие он давал своему благодетелю, были вообще весьма основательны. <...> Но, наконец, он увидел, что, стараясь поддерживать другого, он подвергает опасности самого себя. Обе примиряемые стороны были им недовольны. Эссекс не находил в нем усердия друга, Елизавета - верноподданства. Граф видел в нем подосланца королевы, а королева - графское создание. Мировая, о которой он хлопотал, казалась совершенно несбыточною. Тысячи признаков предвещали близкое падение его покровителя. По этому он и направил свои поступки.
Когда Эссекса призвали к ответу за действи его в Ирландии, Бэкон, после слабых покушений отделаться от неприязненного участия в деле своего друга, покорился воле королевы и стал в ряду его обвинителей. Но далее представляется зрелище еще мрачнее. Несчастный граф, ожесточенный отчаянием, пустился в дерзкое и беззаконное предприятие, которое подвергло его уголовной ответственности. Что было делать Бэкону?
Вот один из тех случаев, которые обличают, каков человек. Человеку с высоким духом богатство, власть, милость, даже личное самосохранение показались бы ничтожными в сравнении с дружеством, благодарностью и честью. Такой человек явился бы в суд на стороне Эссекса, "употребил бы всю свою силу, власть и приязнь", чтоб попросить смягчения приговора, ежедневно бы навещал его в темнице, принял бы последнюю волю, последнее объятие его на эшафоте, старался бы всеми силами своего ума сберечь от оскорбления имя великодушного и беззащитного друга.
Обыкновенный человек не решился бы ни помочь Эссексу, ни пристать к его врагам. Бэкон не соблюл даже безучастия. Он явился в числе его преследователей. Он употребил весь свой ум, все риторство, всю ученость, чтоб лишить несчастного узника всех извинений, которые, хотя бы не имели законной силы, однако уменьшали нравственную виновность преступника, хотя и не могли бы служить поводом судьям к произнесению оправдательного приговора, однако ж могли склонить королеву даровать ему прощение.
Эссекс старался извинить свой безрассудный поступок тем, что окружен был сильными закоснелыми врагами, что они подрыли его благосостояние, посягали на его жизнь и что преследования их повергли его в отчаяние. Это была правда, и Бэкон знал это, но притворился, будто считает слова его пустой отговоркой. Он сравнивал Эссекса с Писистратом, который, под предлогом грозящей себе опасности и выставляя напоказ раны, которые сам себе нанес, успел водворить тиранию в Афинах. Этого узник не мог вынести! Он перебил своего неблагодарного друга, вызвал его предстать свидетелем и сказать при всех, не сам ли он, Френсис Бэкон, подтверждал прежде много раз истину того, что выдает теперь за пустые отговорки. Прискорбно продолжать этот печальный рассказ...
<...> Эссекса приговорили к смертной казни. Бэкон не сделал ни малейшего усилия спасти его, хотя чувствования королевы были таковы, что он мог бы ходатайствовать за своего благодетеля, быть может, с успехом и уж, наверно, без опасности для себя. Несчастного казнили.
( конец)
(В переложении "Библиотеки для чтения", 1837 г.) т.е. О.Сенковского...
( Предисловие А.М. Шкроба "Utility and progress".)
Если бы спросили - назовите тех величайших гениев, которых ум господствует постоянно над стремлением всей Европейской образованности, мы, не запинаясь, отвечали бы - Бэкон и Ньютон! Последний, одною силою ума своего открыл закон всеобщего тяготения материи, который ввел нас в таинства механизма миров и нашего собственного мира. Только с этого времени наука постигла, как далеко она может углубиться в сокровенные действи создания, и с этого времени все отрасли знания человеческого стремятс неуклонно к тому, чтобы свести все давно известные и вновь примечаемые факты со всемирными законами Ньютона, которые сделались душой науки.
Бэкон, с своей стороны, открыл, - и, странно сказать, это было настоящим открытием в его время, - что цель науки - быть полезною человечеству. Эта великая мысль смело может быть поставлена рядом с Ньютоновою и назваться открытием всеобщего тяготения ума человеческого. Она устремила нас к нынешней умственной деятельности, она породила все позднейшие опыты, изыскания и открытия по бесчисленным отраслям знания, она придала цель ученому усердию и трудолюбию; дух изобретений, предприимчивость, жадность к улучшениям по части физического быта, беспримерное развитие промышленности, торговли, богатств - все это плод вдохновенной мысли Бэкона. Сам Ньютон был ее следствием. Забавным покажется многим, что мы приписываем такую важность идее, котора всем известна и так проста, что нельзя ея не догадаться, не будучи даже философом. Кто не знает, что наука должна быть полезна человеку, и что без этого она не наука?.. Да, теперь мы все это знаем, но что вы скажете,если до Бэкона люди этого не знали? Не будь его, мы, вероятно, и до сих пор не чувствовали бы столь простой и ясной истины. <...> Не любопытно ли теперь, средь роскоши нынешней образованности, средь познаний, богатств, удобств и наслаждений всякого рода, какие проистекли из объявления подобной истины, среди всех этих чудес изобретательной и просвещенной промышленности оглянуться назад и рассмотреть, каким образом высокий ум Бэкона достиг до такого открытия, как эта мысль в нем развилась, каково было направление умов и наук до его пришествия, чем занималось тогдашнее общество и к чему стремилось человечество? Нам кажется, что во всей истории ума невозможно найти для исследования в наше время ни более любопытного, ни более занимательного предмета.
Разберем сперва историю жизни Бэкона - разбор этот необходим, потому что <...> человек и его идея неразлучны. Подробности мы почерпнем из превосходной статьи г-на MacCauley, помещенной в Edinburgh Review по случаю недавнего издания бэконовых творений. Сверх того жизнь эта чрезвычайно поучительна. Кто бы подумал, что великий преобразователь наук, светило своего века, благодетель и руководитель грядущих поколений, отец нового счастия земного, человек, которого гений должен парить над его родом до скончания мира, - чтобы такой человек был рабом самого мелкого честолюбия житейского, и рабом до пошлости, до смешного, даже до низости? К сожалению, вовсе не редка подобная слабость у самых блестящих умов - кажется, как-будто природа нарочно старается придавать ее людям необыкновенным в утешение глупцов. И кто бы поверил, что великий английский философ был самый отчаянный взяточник своего века? Если это и сделано мудрою природою в утешение тех же господ, то надобно признаться, что она черезчур к ним снисходительна и жертвует в пользу простых лихоимцев слишком многим. Между тем, нельзя не вывести этого заключения из ея неразгадаемых действий: великий Бэкон и еще один чиновник провиантского штата, его современник, некто по имени Сервантес, сочинитель некоего романа, "Дон Кихотом" называемого, оба сидели в тюрьме за взятки!
Френсис Бэкон был сыном сэра Николаса Бэкона, великого хранител печати в последнее двадцатилетие царствования Елизаветы. Слава отца затмилась сыновнею, но и Николас был человек не совсем обыкновенный. Судьба дала ему родиться в семействе людей, которого членов легче описать вместе, чем порознь, которых умы образовались по одной системе, которые принадлежали к одному разряду общества, к одному университету, к одной партии, к одной секте, к одному правлению, и так сходствовали между собою в талантах, мнениях, привычках, судьбе, что одного характера, одной жизни довольно для изображени всех прочих. Это было первое поколение записных государственных людей в Англии. Они вышли не из тех классов, которые почти исключительно снабжали до того времени государство министрами. Все они были светские, однако ж народ ученый и невоинственный. Они не принадлежали к аристократии. Они не получили в наследство ни титулов, ни обширных поместьев, ни бесчисленной дворни, ни укрепленных замков. Однако ж они были и не из простых: все природные дворяне, и все с хорошим образованием.
<...> Все они были протестанты, но без особенной ревности к новому вероисповеданию. Ни один из них не хотел за свои религиозные мнени подвергнуться опасности в царствование королевы Марии. <...> На это время они умели найти себе дело в чужих краях, а, если и оставались в Англии, то стояли в католической церкви весьма чинно. Они хорошо понимали состояние своего острова и твердой земли. Они ловко примечали направление общественного мнения и знали, к какой стороне пристать.
Не нужно говорить, как умно, как славно управляли они политикою Англии в последующие годы, которые так полны событиями: как они умели совокуплять друзей своих и разлучать неприятелей, как они унизили гордость Филиппа, как поддерживали непреклонный дух Колиньи, как основали морское могущество Англии, как перехитрили итальянских политиков и укротили свирепых шотландских старшин. Многие их поступки подвергли бы в нынешнее время государственного человека самой невыгодной славе. Но, если мы вникнем в нравственность того времени и в не слишком совестливый характер их противников, то надобно допустить, что имена их не без причины доселе уважаются соотечественниками.
<...> Власть их кончилась только с их жизнью. В этом отношении судьба Бэконовой родни представляет замечательную противоположность с участью предприимчивых политиков английских прежнего и последующих поколений. Бэрли, дядя философа, был министром в течении сорока лет, Николас Бэкон двадцать лет управлял государственной печатью, сэр Томас Смит, тоже дядя, министерствовал восемнадцать лет, сэр Френсис Уолсингем, третий дядя, - почти столько же времени. Все они умерли на службе, уважаемые в обществе, любимые при дворе. Совсем не такова была судьба кардинала Волси, Кромвеля, Соммерсета, Нортумберленда, и не таким будет жребий Эссекса и Рэйли.
Вторая жена сэра Николаса, мать Френсиса Бэкона, была одна из дочерей сэра Энтони Кука, человека отлично ученого, наставника Эдуарда VI. Сэр Энтони дал всем дочерям своим превосходное воспитание. Они блистали классическими сведениями даже среди самых ученых дам того века. Кэтрин, бывшая потом леди Киллигрю, писала латинские гекзаметры и пентаметры, а Милдред, жена лорда Бэрли, была лучшей эллинисткой из всех молодых англичанок, за исключением разве одной Анны Гре. И мать Френсиса Бэкона отличалась и в языках, и по богословской части. Она вела переписку по-гречески с одним епископом и переводила книги с латинского и итальянского.
Таким образом, леди Бэкон была женщина чрезвычайно образованная по своему веку, но не должно думать, чтоб она или ея современницы, которые так хорошо знали языки латинский, греческий, и порой даже еврейский, были просвещеннее многих дам нашего времени. Это было бы величайшее заблуждение. В те времена, кто не читал по-гречески и по-латыни, тот не мог читать почти ничего. Из новейших языков один итальянский обладал тогда литературой, а, впрочем, самое полное собрание годных книг на всех туземных европейских наречиях едва бы заняло одну полку. Англия не имела еще ни трагедий Шекспира, ни Спенсеровой "Fairy Queen", Франция . - "Опытов" Монтеня, Испания - "Дон Кихота". Поэтому женщина необходимо должна была образоваться классически или остаться вовсе необразованною. Без одного из древних языков, именно без латинского, нельзя было иметь ясного поняти о том, что происходило в политическом, литературном и религиозном мире. Кто не знал его, для того оставались недоступными не только Цицерон и Вергилий, <...> но и самые любопытные мемуары, все государственные бумаги, даже памфлеты того времени, даже лучшие стихи и самые прославленные явлени тогдашней литературы, вроде Эразмовой "Похвале глупости" и "Утопии" Мора.
Френсис Бэкон, меньший сын сэра Николаса, родился в Лондоне 22 января 1561 года. Здоровье его было очень нежно, и этому-то можно отчасти приписать ту степенность и ту любовь к сидячим занятиям, какими отличался он от других мальчиков. Его преждевременная сметливость и важность очень забавляли королеву, и она обыкновенно звала его своим маленьким канцлером. Говорят, что, бывши еще ребенком, он бросил игру и ушел от своих товарищей под один свод, чтоб исследовать причину странного отголоска, который он там заметил. Известно, что по двенадцатому году он занимался весьма остроумными соображениями насчет ручных фокусов.
Тринадцати лет отдали его в колледж Святой Троицы в Кембридж. <...> Пробыв три года в Кембридже, Бэкон оставил его с глубоким презрением к тамошнему способу преподавания, с полной уверенностью, что система академических курсов негодна в самом корне, со справедливою насмешкой над мелочами, на которые истощались приверженцы Аристотеля, и не с большим уважением к самому Аристотелю.
На шестнадцатом году он посетил Париж и прожил там несколько времени под надзором министра Елизаветы при дворе Французском. <...> В путешествиях <по Франции> Бэкон не оставлял литературных и ученых занятий, но главное его внимание, кажется, обращено было на политику и дипломатию. Тогда-то написал он "Заметки" о состоянии Европы, напечатанные в его творениях. Он ревностно изучал искусство разбирать потайную грамоту и сам выдумал один такой остроумный ключ, что много лет спустя почел его заслуживающим место в книге "De Augmentis Scientiarum". В феврале 1580 года среди этих занятий получил он известие о скоропостижной смерти отца и немедленно воротился в Англию.
<...> Просьбы его о государственной службе оставались без исполнения. Дядя Бэрли, первый министр, не жаловал своего племянника. Френсис умолял дядю и тетку униженно, едва не с раболепием. <...> Он должен был, совершенно против воли, посвятить себя законоведению и несколько лет трудился в безвестности. Трудно сказать, далеко ли он зашел в законоискусстве, но человеку с его способностями не мудрено было добыть известную долю технического знания, которая, в соединении с расторопностью, догадкою, умом, красноречием и знанием света, достаточна в Англии для возведения адвоката на высшую степень в его быту - канцлерство. <...> Он быстро преуспел в делопроизводстве и скоро возымел надежду получить место в каком-нибудь суде. Он просил об этом лорда Бэрли, и опять понапрасну. Старый лорд, которого нрав ничуть не исправлялся от подагры и дряхлости, не пропускал случая показать свое нерасположение к молодым, острым выскочкам и прочел Френсису резкую проповедь насчет его тщеславия и неуважения к старшим.
<...> Только в 1590 году Бэкон получил некоторый знак благоволени со стороны двора. Его назначили членом в чрезвычайный совет королевы. Но эта почесть не была сопряжена ни с каким денежным окладом, и потому он продолжал молить свою могущественную родню о месте, которое бы избавило его от неволи нести тяжкие ремесленные труды. С терпением, почти доходящим до низости, сносил он своенравные выходки своего дяди... <...> Наконец, дали ему место регистратора Звездной палаты. Место было доходное, но много лет прошло, пока оно ему досталось, а между тем он все должен был зарабатывать свой насущный хлеб. В парламенте, созванном в 1593 году, он был членом от графства Мидлсекс и вскоре достиг известности как оратор.
<...> Бэкон вздумал играть весьма трудную роль в политике. Он хотел быть вместе любимцем двора и толпы. Если б кто-нибудь мог успеть в таком опыте, то конечно следовало ожидать этого от человека со столь редкими дарованиями, со столь ранней зрелостью ума, с таким спокойным нравом и такой ловкостью в обращении. И в самом деле, он не потерпел совершенной неудачи. Только однажды предался он вспышке патриотизма, которая стоила ему долгого и горького раскаяния, но зато никогда уже она не повторилась в его жизни. Двор просил значительных денежных сумм, и притом в самоскорейшем времени. Бэконова речь по этому случаю наполнена была духом Долгого Парламента. Королева и министры жестоко вознегодовали на эту выходку мещанской скупости. Не один честный член нижнего парламента был отправлен в Тауэр гордыми Тюдорами за гораздо меньшие вины, и юный оратор решился на самые унизительные оправдания. Он молил лорда-казначея помилосердствовать к своему несчастному слуге и сроднику. Он слезно каялся перед лордом-канцлером в письме, которое перещеголяет самые малодушные послания Цицерона во время его ссылки. Этот урок не остался втуне. Бэкон никогда более не делал таких промахов.
Удостоверившись, что мало ему надежды на покровительство вельможных родственников, которых просил двенадцать лет с такою льстивой настойчивостью, он начал посматривать в другую сторону. Между придворными Елизаветы явился недавно новый любимец - молодой, благородный, богатый, красноречивый, отважный, великодушный, честолюбивый, - любимец, который получил от поседевшей королевы такие знаки благоволения, какими едва ли пользовался сам Лейчестер в ея молодые годы, который был вместе украшением двора и идолом столицы, покровителем литераторов и военных, прибежищем угнетенных католиков и угнетенных пуритан.
<...> По своей политической жизни Эссекс не заслуживает уважения, и жалость, с какою мы смотрим на ранний и ужасный его конец, ослабляется мыслию, что он из одних личных видов рисковал жизнью и достоянием лучших своих друзей и старался повергнуть в беспорядок целое государство. Однако ж нельзя не принимать живого участия в таком мужественном, отважном и великодушном человеке, - в человеке, который, позволяя себе смелости с государыней, был так деликатен с низшими. Далеко не похожий на стадо обыкновенных благотворителей, он жаждал не благодарности, а любви. Он старался, чтоб человек, обласканный, чувствовал себя ему ровнею. Его ум, пылкий, восприимчивый, естественно расположенный удивляться всему великому и прекрасному, был ослеплен гением и способностями Бэкона. Вскоре завязалась между ими короткая дружба, приязнь, которой надлежало кончиться мрачным, печальным, постыдным образом.
В 1591 году упразднилось место генерал-адвоката (attorney general), и Бэкон надеялся его получить. Эссекс взялся за дело своего друга как за собственное, ходатайствовал, требовал, обещал, грозил, но все напрасно. <...> Эссекс просил королеву сделать Бэкона главным докладчиком по уголовным делам (solicitor general). <...> Но после спора, который длился более полутора лет и стоил Эссексу, по его словам, "всей его силы, власти, могущества и приязни", место было отдано другому. Эссекс глубоко оскорбился неудачею, но нашел себе отраду в самой великодушной и деликатной щедрости. Он подарил Бэкону поместье в Твикенгеме, стоившее до двух тысяч фунтов, и это с такою ласкою и благородством, что, по собственному признанию Бэкона, привет был дороже подарка.
Вскоре Бэкон явился в свет писателем. В 1597 году выдал он томик своих "Опытов", который в последующих изданиях увеличивался постепенно в несколько раз. Этот небольшой труд его чрезвычайно понравился. Его перепечатали через несколько месяцев, перевели на латинский, французский и итальянский... Слава Бэкона распространилась, но финансы его все были плохи. Он был в большом затруднении, и раз, по жалобе одного золотых дел мастера, его взяли на улице за долг в триста фунтов стерлингов и отвели в полицию. Дружба Эссекса была, между тем, неутомима. <...> Бэкону вздумалось нажиться через супружество, и он начал ухаживать за какою-то вдовою Хаттон. Странности и бешеный нрав этой женщины делали ее стыдом и мукою для своей родни. Но Бэкон не замечал этих пороков или смотрел на них сквозь большое имение. Эссекс хлопотал за друга с обыкновенным своим жаром. Письма графа к леди Хаттон и ея матери еще целы, и приносят ему большую честь. <...> К счастию Бэкона, сватовство было безуспешно. Леди Хаттон отказала Бэкону и вышла за врага его... Она постаралась всеми силами сделать его так несчастным, как он того заслуживал. Счастие Эссекса достигло высшей своей степени и начинало упадать.
Он точно обладал всеми качествами, которые быстро возносят человека над другими, но у него не было тех пороков, которые дают возможность долго держаться на высоте. Его чистосердечие, его чувствительность к оскорблениям и несправедливостям не могли быть приятны королеве, от природы не любившей прекословия и привыкшей за сорок лет к самому нелепому ласкательству и к повиновению безусловному.
<...> Гражданские обязанности его высокого звания были еще менее по нем. Красноречивый и образованный, он отнюдь не был государственным человеком. Толпа все еще смотрела на его ошибки с любовью, но двор перестал ему доверять, перестал видеть в нем даже те достоинства, которыми он обладал в самом деле. Тот, на кого он всего более полагался во время упадка своей силы, кому он доверял свое горе, у кого просил совета и посредничества, был друг его Бэкон.
Должно высказать печальную истину. Этот друг, столько любимый, удостоенный такой беспредельной доверенности, играл главную роль в погублении графа Эссекса, в пролитии его крови, в очернении его памяти. Надобно думать, что Бэкон не желал вредить Эссексу. Он ревностно старался служить ему до тех пор, пока был убежден, что может служить без вреда самому себе. Советы, какие он давал своему благодетелю, были вообще весьма основательны. <...> Но, наконец, он увидел, что, стараясь поддерживать другого, он подвергает опасности самого себя. Обе примиряемые стороны были им недовольны. Эссекс не находил в нем усердия друга, Елизавета - верноподданства. Граф видел в нем подосланца королевы, а королева - графское создание. Мировая, о которой он хлопотал, казалась совершенно несбыточною. Тысячи признаков предвещали близкое падение его покровителя. По этому он и направил свои поступки.
Когда Эссекса призвали к ответу за действи его в Ирландии, Бэкон, после слабых покушений отделаться от неприязненного участия в деле своего друга, покорился воле королевы и стал в ряду его обвинителей. Но далее представляется зрелище еще мрачнее. Несчастный граф, ожесточенный отчаянием, пустился в дерзкое и беззаконное предприятие, которое подвергло его уголовной ответственности. Что было делать Бэкону?
Вот один из тех случаев, которые обличают, каков человек. Человеку с высоким духом богатство, власть, милость, даже личное самосохранение показались бы ничтожными в сравнении с дружеством, благодарностью и честью. Такой человек явился бы в суд на стороне Эссекса, "употребил бы всю свою силу, власть и приязнь", чтоб попросить смягчения приговора, ежедневно бы навещал его в темнице, принял бы последнюю волю, последнее объятие его на эшафоте, старался бы всеми силами своего ума сберечь от оскорбления имя великодушного и беззащитного друга.
Обыкновенный человек не решился бы ни помочь Эссексу, ни пристать к его врагам. Бэкон не соблюл даже безучастия. Он явился в числе его преследователей. Он употребил весь свой ум, все риторство, всю ученость, чтоб лишить несчастного узника всех извинений, которые, хотя бы не имели законной силы, однако уменьшали нравственную виновность преступника, хотя и не могли бы служить поводом судьям к произнесению оправдательного приговора, однако ж могли склонить королеву даровать ему прощение.
Эссекс старался извинить свой безрассудный поступок тем, что окружен был сильными закоснелыми врагами, что они подрыли его благосостояние, посягали на его жизнь и что преследования их повергли его в отчаяние. Это была правда, и Бэкон знал это, но притворился, будто считает слова его пустой отговоркой. Он сравнивал Эссекса с Писистратом, который, под предлогом грозящей себе опасности и выставляя напоказ раны, которые сам себе нанес, успел водворить тиранию в Афинах. Этого узник не мог вынести! Он перебил своего неблагодарного друга, вызвал его предстать свидетелем и сказать при всех, не сам ли он, Френсис Бэкон, подтверждал прежде много раз истину того, что выдает теперь за пустые отговорки. Прискорбно продолжать этот печальный рассказ...
<...> Эссекса приговорили к смертной казни. Бэкон не сделал ни малейшего усилия спасти его, хотя чувствования королевы были таковы, что он мог бы ходатайствовать за своего благодетеля, быть может, с успехом и уж, наверно, без опасности для себя. Несчастного казнили.
( конец)