Вадье и Амар. Из воспоминаний юноши следующего столетия
От переводчика
Книжка попала мне в руки случайно, но очень вовремя: мы как раз обсуждали возможность участия некоторых персонажей в заговоре во имя равенства Гракха БабеФа.
Книга эта представляет собой воспоминания Филарета Шаля (Chasles), сына одного из известных депутатов Национального Конвента. Полное имя его - Виктор Эфемьен Филарет (08.10.1798, Менвильер, Эр-и-Луара, - 18.07.1873, Венеция). Отец его воспитывал по «Эмилю» Жан-Жака Руссо; в результате Филарет получил и классическое образование, и навыки труда печатника; стал литератором и критиком, редактировал «Ревю де Дё Монд», был сотрудником библиотеки Мазарини, с 1841 года преподавал в Коллеж де Франс современную литературу. Весьма и весьма интересовался литературой Скандинавии и России.
А повествует Шаль о Вадье (Marc Guillaume Alexis Vadier; 17.07.1736, Памье, - 14.12.1828, Брюссель) и Амаре (Jean-Baptiste André Amar; 11.05.1755 года, Гренобль - 21.12.1816, Париж), членах Комитета Общей Безопасности (Comité de sûreté générale) на пике якобинской диктатуры.
13 вандемьера СCXIII года, Оксана Сомова caffe_junot, редактор библиотеки Vive Liberta
Филарет Шаль
Знаменитости во Франции и Англии
Notabilities in France and England
Перевод с английского по изданию: G.P.Putnam & Cо. (New York). 1853. © 2009
Королем депутатов-вольтерьянцев был Вадье. Представьте себе Вольтера в восемьдесят лет, его крючковатый нос, острый подбородок, мерцающие в орбитах глаза, и его фигуру, по которой можно изучать анатомию; представьте его, кроме того, гасконцем, сочетающим куртуазный стиль с живой игривостью провансальца, и вы получите Вадье. Мне нравится его прототип, этот вопросительный знак в каждой фразе - эпиграмма в каждой улыбке - злоба в каждой позе. Он был высокий, как Сатурн, и, как он, иссохший и костлявый; несколько редких белых прядей торчали тут и там и болтались на его лысой голове; крючковатый нос и острый подбородок почти соприкасались, и каждая его черта и часть тела была остроугольной.
Рядом с ним, и почти всегда стоя, находилась высокая красивая брюнетка, чей тон и выражение обнаруживали в ней уроженку Прованса; у нее были замечательные глаза, одновременно горячие и неподвижные, и за яркой внешностью, в глубине, вы видели меланхолию; этот противоречивый союз поражал мое детское воображение.
Не было ничего забавнее, чем встречать в доме Вадье, революционного адепта Жан-Жака и Рейналя, страстного и горячного, более красноречивого в самом молчании и жестах, чем в редких речах; это был снег, покрывающий вулкан.
Вид Вадье бросал вызов моей ребяческой наблюдательности и поражал меня, как нечто таинственное, но, окруженный смелыми ниспровергателями Старого режима, я мог наблюдать его бестрепетно. Я вызываю его в памяти, как если б он все еще сидел напротив меня за маленьким круглым столиком в стиле Людовика XV, каминная доска уставлена флакончиками всех видов; он, согнувшись над столом, время от времени поднимает свою белую голову, чтобы выдать насмешку, низким скрипящим голосом, но без дрожи: я не мог отвести глаз от этого человека. Две сотни предшествовавших лет вопиют в нем сарказмом, отрицанием и разрушением; в нем завершилась эпоха холода и неумолимой иронии. Он был немногословен и говорил в основном односложно; казалось, он говорит только чтоб поиграть языком.
Но, несмотря на все это, я видел, как он подавал нищим; в нем была человечность, и его глубоко посаженные глаза вспыхивали гневом, если в его присутствии имели место притеснение или жестокость. Что касается времен монархии, он считал их насквозь смешными, и говорил о них, как сатирик о плохом писателе. Таким образом, целая эпоха, от Шамфора до Фонтенеля, сосредоточивалась и конденсировалась в этом необыкновенном старике. Будь в нем больше энтузиазма или снисходительности, он был бы менее совершенен: таким, каким видел его я, он был не человеком, но отрицанием.
В своей революционной жизни он пережил один день триумфа, одержал большую победу копьем иронии и сарказма. Он гордился этим. Я слышал его рассказ о том боевом подвиге раз десять, и он имел причину гордиться: иронию, которая составляла разрушительную сторону Французской Революции - наиболее сильную сторону - он использовал в один день, так искусно маневрируя, что целая фаза революции была делом его рук. Он повернул течение от курса, намеченного Робеспьером. Религиозная идея, которую сей последний пытался оживить, Вадье победил сарказмом и отрицанием: его убийственные слова вмиг изменили непостоянство народа и, произнесенные в директории*, подготовили 9 термидора и убили Робеспьера.
Мистики-деисты и натуралисты, энтузиасты Жан-Жака или Сведенборга, христиане и теофилантропы не могли слушать об этом знаменитом триумфе без ужаса. Все эти различия имели место на обломках того самого Конвента, который в исторической аллюзии был разбит на жирондистов и монтаньяров. Самые противоположные доктрины воспламеняли всех их, не систематически и рассудочно, но горячо и инстинктивно; отсюда та горькая ярость, которая могла найти завершение лишь в крови. Каждый человек был живой идеей, часто туманной и запутанной, но ужасной: Анахарсис Клоотс стоял за иллюминизм Вейспгаута, Ла Ревельер-Лепо - за социнианство, Амар - за сведенборгизм, Вадье - за иронию. В столь неистовой ассамблее холодная и неподвижная статуя иронии была так необычна, что приковывала внимание.
«Когда тайны матери Тео были раскрыты... - заговорил однажды Вадье. Амар взялся за шляпу, чтобы уйти. - Ах ты эскапист!» - крикнул надтреснувшим голосом гасконский «гонитель мистиков». Амар ничего не сказал, но, скосив глаза, его мучитель увидел, как он аккуратно закрыл дверь. Старик продолжал свое выступление и рассказал раз в десятый, как дураки выстроились к мессе, как сам Робеспьер - неподкупный - и он произнес это слово, вибрируя, с непередаваемой иронией, - стал ханжой; почему неподкупный претендовал на роль первосвященника. Тем же диалектом и тоном, он сказал: «По счастливой случайности, я узнал, что мамаша Тео (Теос, Бог) собирает свою общинку в амбаре, и я взвалил эту работу на свои плечи и заставил их попрыгать, разве нет?» - так он произнес это слово.
«Мы знаем эту историю, - сказал славный малыш Робер несколько нетерпеливо. - Вы рассказывали это уже сто раз». - «А я, а я, - продолжал вольтерьянец, выпрямляясь, несмотря на свою подагру, - Когда я делал доклад, фанатизму был нанесен удар - это было задолго до того, как он мог поднять голову и Робеспьер был уничтожен - кончен - погружен в бездну. И это сделал я», - и он вновь опустился в свои диванные подушки с радостью триумфатора.
- - -
* Не знаю, это оговорка или ошибка Шаля или ошибка издательства. Конечно, описываемые события происходили до учреждения исполнительной директории. - О.С.
Когда союзники вступили в Париж и было объявлено о вероятном возвращении Бурбонов, большая паника охватила те семьи, у которых были причины для страха и которые думали, что таковые есть. Мой отец и я часто встречались с некоторыми из бывших его коллег. Именно в то время я близко познакомился с ним, со «свирепым Амаром», и он был для меня предметом любопытного исследования.
Невозможно представить себе никого более приятного и вежливого, чем этот так называемый «тигр»; его старорежимные привычки королевского казначея и светского человека, его язык и манеры были очевидно смешными. Он говорил тихим голосом; большое кольцо с бриллиантом, которое он носил и которое иногда, думалось мне, непроизвольно демонстрировал, выдавало финансиста; наитончайшего и наибелейшего полотна рубашка, с гофрированными кружевными манжетами и плоеной расшитой манишкой, гармонировала с прочими частями костюма ясных и сдержанных оттенков. С первого взгляда все, кто помнил или изучал восемнадцатый век, приняли бы его за экономиста секты де Кенэ. Тем не менее, когда он, склонив голову, словно колебался между фантазией и расчетом, его широкое бледное лицо, светлые волосы, ставшие седыми, голубые лучистые глаза, смотревшие, казалось, не вокруг, но внутрь, производили впечатление торжественности и внушали почти страх. Здесь проявлялся более глубокий интеллект, но менее совершенный, чем у Вадье. Последний обладал умом резким и острым, о котором вы могли судить скоро, но вы не знали, какая сила и глубина скрывалась за спокойным, кротким и сосредоточенным видом Амара. Некоторые выражения его, отпечатавшиеся в моей памяти с детства, казались таинственными, теперь я их понимал.
Я всегда отмечал, что между жилищем человека и его характером и наклонностями есть своеобразная аналогия. Кто любит широкий горизонт, рощи и виноградники, луга и сады, тот должен быть мистиком или философом; такие виды природы имеют особое очарование для медитативных душ, которые большие города с их вечной суетой утомляют и угнетают. На третьем этаже одного из домов в улице Кассет, бывший королевский казначей, ставший республиканцем, выбрал убежище, представлявшее ему такого рода панораму. Наивеличайшая простота и самый совершенный порядок царили кругом; я вспоминаю окна его кабинета, выходившие на один из самых красивых видов в Париже. Ребенком меня часто отправляли в его дом, и конфеты и пирожные, которыми он угощал меня, делали эти поручения приятнее. Впечатление, производимое им на меня, было таково, будто робкий затворник, вопреки своим вкусам, из сферы абстракций спустился в реальный мир.
Он проявлял свои эмоции только тем, что незначительно и внезапно краснел, да расширялись зрачки его глаз.
Это великая тишина, грустная и нежная, не могла не совмещаться со множеством идей; они непременно должны были таиться под такой оболочкой.
Вскоре после того, как союзники вступили в Париж, я пошел к нему, и нашел его более взволнованным, чем обычно; в то же время более нарядным. Он был одет в костюм яркого шоколадного цвета, с белым димитиновым жилетом, блестевшим на солнце. Это был костюм, который он носил в молодости. Окна его кабинета были открыты, и луч света падал на эбонитовое распятие. На бюро, напротив двух маленьких окон, был раскрыт огромный том.
Что касается обитателя кабинета, или, вернее, его частицы, то он, склонив голову немного вперед, заложив руки назад, ходил по кабинету быстрыми шагами; когда я вошел, он посмотрел на меня с особой улыбкой, которая, казалось, выражала сострадание к моей юности. Положив на мои плечи обе тяжелые руки, с розовыми ногтями, аккуратно подстриженными, как у дамы, он пристально смотрел на меня, как гипнотизер созерцает свой предмет. «Бедный малыш, - воскликнул он. - Бедная душа!»
Потом с таинственным видом он закрыл дверь и запер ее. Я чувствовал неопределенную тревогу в присутствии этого человека; не его репутация внушала мне благоговение, но он сам.
«Пойдем, дитя, - сказал он, - Садись за это бюро и читай.»
Я повиновался.
Большие тома, о которых я говорил, лежавшие до моего прихода, - в черном переплете, испещренные разноцветными пометками. Эти драгоценные книги, часто читанные и наполненные закладками, были ни чем иным, как «Новым Иерусалимом» Сведенборга, самой мистической из всех мистических книг, как то хорошо известно. В момент, когда я начал читать главу четвертую, он, продолжая свою прогулку, остановился передо мной и, положив руку на раскрытую страницу, воскликнул: «Это великая книга, молодой человек, это учитель. Нынешнему поколению не понять этого. Счастливы наши дети, если будут внимать. Это то, что направило мою жизнь, это единственный толкователь христианских тайн, это великий революционер».**
Итак, свирепый Амар был мистиком-сведенборгоистом. Это была главная движущая сила и источник всего его поведения. Он хотел, как Робеспьер и Клоотс, возродить человечество вопреки ему самому.
Полчаса, погрузившись в большие расшитые кресла, которые могли бы занимать место в салоне королевского казначея в Анжере, он слушал, улыбаясь и не поднимая глаз, мое чтение об ангелах третьего неба и их жизни, какими их показал Сведенборг благодаря своей вере, точно видев воочию.
«А я... - воскликнул он, вставая быстрым и стремительным движением, - Посмотри, чем бы стало человечество, если бы мы сохранили стойкость до конца, если бы мы отважились. Но, - добавил он, понизив голос, и говорил с холодной убежденностью, что заставило меня дрожать, - мы сделали мало, и я прошу прощения у Бога.»
Он плакал.**
- - -
** Об Эммануэле Сведенборге в энциклопедии «Кругосвет»
Его труды и фрагменты книги о нем (в русском переводе)
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция
Книжка попала мне в руки случайно, но очень вовремя: мы как раз обсуждали возможность участия некоторых персонажей в заговоре во имя равенства Гракха БабеФа.
Книга эта представляет собой воспоминания Филарета Шаля (Chasles), сына одного из известных депутатов Национального Конвента. Полное имя его - Виктор Эфемьен Филарет (08.10.1798, Менвильер, Эр-и-Луара, - 18.07.1873, Венеция). Отец его воспитывал по «Эмилю» Жан-Жака Руссо; в результате Филарет получил и классическое образование, и навыки труда печатника; стал литератором и критиком, редактировал «Ревю де Дё Монд», был сотрудником библиотеки Мазарини, с 1841 года преподавал в Коллеж де Франс современную литературу. Весьма и весьма интересовался литературой Скандинавии и России.
А повествует Шаль о Вадье (Marc Guillaume Alexis Vadier; 17.07.1736, Памье, - 14.12.1828, Брюссель) и Амаре (Jean-Baptiste André Amar; 11.05.1755 года, Гренобль - 21.12.1816, Париж), членах Комитета Общей Безопасности (Comité de sûreté générale) на пике якобинской диктатуры.
13 вандемьера СCXIII года, Оксана Сомова caffe_junot, редактор библиотеки Vive Liberta
Филарет Шаль
Знаменитости во Франции и Англии
Notabilities in France and England
Перевод с английского по изданию: G.P.Putnam & Cо. (New York). 1853. © 2009
Королем депутатов-вольтерьянцев был Вадье. Представьте себе Вольтера в восемьдесят лет, его крючковатый нос, острый подбородок, мерцающие в орбитах глаза, и его фигуру, по которой можно изучать анатомию; представьте его, кроме того, гасконцем, сочетающим куртуазный стиль с живой игривостью провансальца, и вы получите Вадье. Мне нравится его прототип, этот вопросительный знак в каждой фразе - эпиграмма в каждой улыбке - злоба в каждой позе. Он был высокий, как Сатурн, и, как он, иссохший и костлявый; несколько редких белых прядей торчали тут и там и болтались на его лысой голове; крючковатый нос и острый подбородок почти соприкасались, и каждая его черта и часть тела была остроугольной.
Рядом с ним, и почти всегда стоя, находилась высокая красивая брюнетка, чей тон и выражение обнаруживали в ней уроженку Прованса; у нее были замечательные глаза, одновременно горячие и неподвижные, и за яркой внешностью, в глубине, вы видели меланхолию; этот противоречивый союз поражал мое детское воображение.
Не было ничего забавнее, чем встречать в доме Вадье, революционного адепта Жан-Жака и Рейналя, страстного и горячного, более красноречивого в самом молчании и жестах, чем в редких речах; это был снег, покрывающий вулкан.
Вид Вадье бросал вызов моей ребяческой наблюдательности и поражал меня, как нечто таинственное, но, окруженный смелыми ниспровергателями Старого режима, я мог наблюдать его бестрепетно. Я вызываю его в памяти, как если б он все еще сидел напротив меня за маленьким круглым столиком в стиле Людовика XV, каминная доска уставлена флакончиками всех видов; он, согнувшись над столом, время от времени поднимает свою белую голову, чтобы выдать насмешку, низким скрипящим голосом, но без дрожи: я не мог отвести глаз от этого человека. Две сотни предшествовавших лет вопиют в нем сарказмом, отрицанием и разрушением; в нем завершилась эпоха холода и неумолимой иронии. Он был немногословен и говорил в основном односложно; казалось, он говорит только чтоб поиграть языком.
Но, несмотря на все это, я видел, как он подавал нищим; в нем была человечность, и его глубоко посаженные глаза вспыхивали гневом, если в его присутствии имели место притеснение или жестокость. Что касается времен монархии, он считал их насквозь смешными, и говорил о них, как сатирик о плохом писателе. Таким образом, целая эпоха, от Шамфора до Фонтенеля, сосредоточивалась и конденсировалась в этом необыкновенном старике. Будь в нем больше энтузиазма или снисходительности, он был бы менее совершенен: таким, каким видел его я, он был не человеком, но отрицанием.
В своей революционной жизни он пережил один день триумфа, одержал большую победу копьем иронии и сарказма. Он гордился этим. Я слышал его рассказ о том боевом подвиге раз десять, и он имел причину гордиться: иронию, которая составляла разрушительную сторону Французской Революции - наиболее сильную сторону - он использовал в один день, так искусно маневрируя, что целая фаза революции была делом его рук. Он повернул течение от курса, намеченного Робеспьером. Религиозная идея, которую сей последний пытался оживить, Вадье победил сарказмом и отрицанием: его убийственные слова вмиг изменили непостоянство народа и, произнесенные в директории*, подготовили 9 термидора и убили Робеспьера.
Мистики-деисты и натуралисты, энтузиасты Жан-Жака или Сведенборга, христиане и теофилантропы не могли слушать об этом знаменитом триумфе без ужаса. Все эти различия имели место на обломках того самого Конвента, который в исторической аллюзии был разбит на жирондистов и монтаньяров. Самые противоположные доктрины воспламеняли всех их, не систематически и рассудочно, но горячо и инстинктивно; отсюда та горькая ярость, которая могла найти завершение лишь в крови. Каждый человек был живой идеей, часто туманной и запутанной, но ужасной: Анахарсис Клоотс стоял за иллюминизм Вейспгаута, Ла Ревельер-Лепо - за социнианство, Амар - за сведенборгизм, Вадье - за иронию. В столь неистовой ассамблее холодная и неподвижная статуя иронии была так необычна, что приковывала внимание.
«Когда тайны матери Тео были раскрыты... - заговорил однажды Вадье. Амар взялся за шляпу, чтобы уйти. - Ах ты эскапист!» - крикнул надтреснувшим голосом гасконский «гонитель мистиков». Амар ничего не сказал, но, скосив глаза, его мучитель увидел, как он аккуратно закрыл дверь. Старик продолжал свое выступление и рассказал раз в десятый, как дураки выстроились к мессе, как сам Робеспьер - неподкупный - и он произнес это слово, вибрируя, с непередаваемой иронией, - стал ханжой; почему неподкупный претендовал на роль первосвященника. Тем же диалектом и тоном, он сказал: «По счастливой случайности, я узнал, что мамаша Тео (Теос, Бог) собирает свою общинку в амбаре, и я взвалил эту работу на свои плечи и заставил их попрыгать, разве нет?» - так он произнес это слово.
«Мы знаем эту историю, - сказал славный малыш Робер несколько нетерпеливо. - Вы рассказывали это уже сто раз». - «А я, а я, - продолжал вольтерьянец, выпрямляясь, несмотря на свою подагру, - Когда я делал доклад, фанатизму был нанесен удар - это было задолго до того, как он мог поднять голову и Робеспьер был уничтожен - кончен - погружен в бездну. И это сделал я», - и он вновь опустился в свои диванные подушки с радостью триумфатора.
- - -
* Не знаю, это оговорка или ошибка Шаля или ошибка издательства. Конечно, описываемые события происходили до учреждения исполнительной директории. - О.С.
Когда союзники вступили в Париж и было объявлено о вероятном возвращении Бурбонов, большая паника охватила те семьи, у которых были причины для страха и которые думали, что таковые есть. Мой отец и я часто встречались с некоторыми из бывших его коллег. Именно в то время я близко познакомился с ним, со «свирепым Амаром», и он был для меня предметом любопытного исследования.
Невозможно представить себе никого более приятного и вежливого, чем этот так называемый «тигр»; его старорежимные привычки королевского казначея и светского человека, его язык и манеры были очевидно смешными. Он говорил тихим голосом; большое кольцо с бриллиантом, которое он носил и которое иногда, думалось мне, непроизвольно демонстрировал, выдавало финансиста; наитончайшего и наибелейшего полотна рубашка, с гофрированными кружевными манжетами и плоеной расшитой манишкой, гармонировала с прочими частями костюма ясных и сдержанных оттенков. С первого взгляда все, кто помнил или изучал восемнадцатый век, приняли бы его за экономиста секты де Кенэ. Тем не менее, когда он, склонив голову, словно колебался между фантазией и расчетом, его широкое бледное лицо, светлые волосы, ставшие седыми, голубые лучистые глаза, смотревшие, казалось, не вокруг, но внутрь, производили впечатление торжественности и внушали почти страх. Здесь проявлялся более глубокий интеллект, но менее совершенный, чем у Вадье. Последний обладал умом резким и острым, о котором вы могли судить скоро, но вы не знали, какая сила и глубина скрывалась за спокойным, кротким и сосредоточенным видом Амара. Некоторые выражения его, отпечатавшиеся в моей памяти с детства, казались таинственными, теперь я их понимал.
Я всегда отмечал, что между жилищем человека и его характером и наклонностями есть своеобразная аналогия. Кто любит широкий горизонт, рощи и виноградники, луга и сады, тот должен быть мистиком или философом; такие виды природы имеют особое очарование для медитативных душ, которые большие города с их вечной суетой утомляют и угнетают. На третьем этаже одного из домов в улице Кассет, бывший королевский казначей, ставший республиканцем, выбрал убежище, представлявшее ему такого рода панораму. Наивеличайшая простота и самый совершенный порядок царили кругом; я вспоминаю окна его кабинета, выходившие на один из самых красивых видов в Париже. Ребенком меня часто отправляли в его дом, и конфеты и пирожные, которыми он угощал меня, делали эти поручения приятнее. Впечатление, производимое им на меня, было таково, будто робкий затворник, вопреки своим вкусам, из сферы абстракций спустился в реальный мир.
Он проявлял свои эмоции только тем, что незначительно и внезапно краснел, да расширялись зрачки его глаз.
Это великая тишина, грустная и нежная, не могла не совмещаться со множеством идей; они непременно должны были таиться под такой оболочкой.
Вскоре после того, как союзники вступили в Париж, я пошел к нему, и нашел его более взволнованным, чем обычно; в то же время более нарядным. Он был одет в костюм яркого шоколадного цвета, с белым димитиновым жилетом, блестевшим на солнце. Это был костюм, который он носил в молодости. Окна его кабинета были открыты, и луч света падал на эбонитовое распятие. На бюро, напротив двух маленьких окон, был раскрыт огромный том.
Что касается обитателя кабинета, или, вернее, его частицы, то он, склонив голову немного вперед, заложив руки назад, ходил по кабинету быстрыми шагами; когда я вошел, он посмотрел на меня с особой улыбкой, которая, казалось, выражала сострадание к моей юности. Положив на мои плечи обе тяжелые руки, с розовыми ногтями, аккуратно подстриженными, как у дамы, он пристально смотрел на меня, как гипнотизер созерцает свой предмет. «Бедный малыш, - воскликнул он. - Бедная душа!»
Потом с таинственным видом он закрыл дверь и запер ее. Я чувствовал неопределенную тревогу в присутствии этого человека; не его репутация внушала мне благоговение, но он сам.
«Пойдем, дитя, - сказал он, - Садись за это бюро и читай.»
Я повиновался.
Большие тома, о которых я говорил, лежавшие до моего прихода, - в черном переплете, испещренные разноцветными пометками. Эти драгоценные книги, часто читанные и наполненные закладками, были ни чем иным, как «Новым Иерусалимом» Сведенборга, самой мистической из всех мистических книг, как то хорошо известно. В момент, когда я начал читать главу четвертую, он, продолжая свою прогулку, остановился передо мной и, положив руку на раскрытую страницу, воскликнул: «Это великая книга, молодой человек, это учитель. Нынешнему поколению не понять этого. Счастливы наши дети, если будут внимать. Это то, что направило мою жизнь, это единственный толкователь христианских тайн, это великий революционер».**
Итак, свирепый Амар был мистиком-сведенборгоистом. Это была главная движущая сила и источник всего его поведения. Он хотел, как Робеспьер и Клоотс, возродить человечество вопреки ему самому.
Полчаса, погрузившись в большие расшитые кресла, которые могли бы занимать место в салоне королевского казначея в Анжере, он слушал, улыбаясь и не поднимая глаз, мое чтение об ангелах третьего неба и их жизни, какими их показал Сведенборг благодаря своей вере, точно видев воочию.
«А я... - воскликнул он, вставая быстрым и стремительным движением, - Посмотри, чем бы стало человечество, если бы мы сохранили стойкость до конца, если бы мы отважились. Но, - добавил он, понизив голос, и говорил с холодной убежденностью, что заставило меня дрожать, - мы сделали мало, и я прошу прощения у Бога.»
Он плакал.**
- - -
** Об Эммануэле Сведенборге в энциклопедии «Кругосвет»
Его труды и фрагменты книги о нем (в русском переводе)
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция