История мифологии славянской мифологии (Книга Н.А.Михайлова)
Быстро, за два дня, прочел книгу слависта Николая Михайлова "История славянской мифологии в XX веке". И вот что подумал.
1. Славянская мифология так и осталась для науки призраком.Ни одной строчки древнеславянского дохристианского мифа мы не знаем. Остались имена богов, заговоры, обряды и названия месяцев. Все источники о ранних славянах написаны христианами, отрицавшими язычество. Только немногие писали православные славяне, а в основном немцы-католики. Корректно говорить о славянской религии, которая действительно была (святилища, статуи). Остались низовые тексты (заговоры, но уже с христианской примесью). Тексты верхов утрачены полностью (возможные гимны божествам).
2. Если нет никаких следов славянской мифологии, то была ли она вообще? Вопрос не праздный. Египтологи, например, считают, что египетская мифология как нарратив появляется далеко не сразу, и ей предшествуют другие формы выражения религиозности. Может быть, мифология вообще свойственна только народам, находящимся на высоком уровне государственного и цивилизационного развития. А у остальных ее до поры до времени нет. Они обходятся заговорами, стихами, но о космогоническом нарративе даже не задумываются. Разумеется, отсутствие мифологии как нарратива не означает отсутствия модели мира, которая выражается через сам разговорный язык и произведения искусства.
3. Коли нет мифологии, так нет. Однако в XVIII веке решили, что она должна быть. И начались реконструкции. Дальше интересно. Одни пытались раскрутить славянскую мифологию с позиции сравнительного литературоведения, другим понадобилось национальное сознание и идеология, третьим необходимо было сравнивать религии. Но люди сами не заметили, как из субъектов исследования превратились в объекты. В объекты их превратило додумывание и дописывание за древних славян.
4. Таким образом, один пласт рефлексии ложился на предыдущий пласт. Когда археограф (условный Востоков) изучал средневековый текст (условного Нестора), то он просто пытался читать то, что написано. Ему было трудно, на дополнительное осмысление он не тратился. Потому и не стал объектом. Но когда Нестора стали читать писатели (братья Гримм), фольклористы, литературоведы, лингвисты, философы, то сместился сам интерес общественного сознания. Теперь людям любопытно знать не волшебную сказку, а Проппа и Шкловского, изучавших волшебную сказку, не стихи и размеры, а Гаспарова, изучающего стихи и размеры. Исследователь стал таким же объектом, как и первоначальный объект. Михайлов хорошо это показывает. У каждого слависта своя славянская мифология.
5. Но по мере проживания истории мы начинаем думать уже и о самом Михайлове как об объекте изучения. Он был учеником одновременно структуралистов и классиков-лосевцев, вобрал в себя итальянскую, балтийскую и словенскую культуры. И его взгляд на квази-объект славянской мифологии стал уникальным. С одной стороны, он увеличил количество личных мифологий и исследовательских стратегий вокруг предмета. С другой - дал ту новую объективность, которая была бы невозможна вне совмещения в личности исследователя новых научных направлений.
6. Наука стала сдерживать творца и перетягивать интерес общества на себя. Попробуй писать стихи при наличии Корпусного словаря русского языка и Словаря русских рифм, с "Историей стиха" на рабочем столе! Мы живем в эпоху, когда филолог интереснее поэта. Когда содержание анализирующего сознания исследователя так же интересно, как и содержание творческого сознания художника. Можно назвать сложившуюся ситуацию парадоксом Гаспарова. Поясню название. Гаспаров много раз писал, что исследователь и переводчик должен быть как можно более прозрачным стеклом для читателя, подводя текст к нему и избегая крайности диалога с текстом. И что же из этой позиции вышло? Вышло то, что своей идеей прозрачного стекла Гаспаров выставил себя оригиналом и моментально превратился в объект чужого интереса. Он-то хотел спрятаться за текст, умалить себя, а вышло наоборот. Так вот, парадокс в том и заключается, что чем более ярко исследователь обозначает свой подход к предмету, тем более творческой личностью он становится в глазах общества. Формалисты не меньшие творцы, чем футуристы. Шкловский хорошо это понимал, потому и не собирался уклоняться от своей потенциальной объектности. А в ситуации, когда сам предмет фактически призрачен, фигура каждого исследователя становится объектно значимой. Именно так и произошло со славянской мифологией. Михайлов понял, что нужно изучать ее не с источниковедческой, а с биографической и историко-научной точки зрения. И это будет единственный правильный подход к предмету, само бытие которого не под вопросом только тогда, когда он присутствует в сознании исследователя.
1. Славянская мифология так и осталась для науки призраком.Ни одной строчки древнеславянского дохристианского мифа мы не знаем. Остались имена богов, заговоры, обряды и названия месяцев. Все источники о ранних славянах написаны христианами, отрицавшими язычество. Только немногие писали православные славяне, а в основном немцы-католики. Корректно говорить о славянской религии, которая действительно была (святилища, статуи). Остались низовые тексты (заговоры, но уже с христианской примесью). Тексты верхов утрачены полностью (возможные гимны божествам).
2. Если нет никаких следов славянской мифологии, то была ли она вообще? Вопрос не праздный. Египтологи, например, считают, что египетская мифология как нарратив появляется далеко не сразу, и ей предшествуют другие формы выражения религиозности. Может быть, мифология вообще свойственна только народам, находящимся на высоком уровне государственного и цивилизационного развития. А у остальных ее до поры до времени нет. Они обходятся заговорами, стихами, но о космогоническом нарративе даже не задумываются. Разумеется, отсутствие мифологии как нарратива не означает отсутствия модели мира, которая выражается через сам разговорный язык и произведения искусства.
3. Коли нет мифологии, так нет. Однако в XVIII веке решили, что она должна быть. И начались реконструкции. Дальше интересно. Одни пытались раскрутить славянскую мифологию с позиции сравнительного литературоведения, другим понадобилось национальное сознание и идеология, третьим необходимо было сравнивать религии. Но люди сами не заметили, как из субъектов исследования превратились в объекты. В объекты их превратило додумывание и дописывание за древних славян.
4. Таким образом, один пласт рефлексии ложился на предыдущий пласт. Когда археограф (условный Востоков) изучал средневековый текст (условного Нестора), то он просто пытался читать то, что написано. Ему было трудно, на дополнительное осмысление он не тратился. Потому и не стал объектом. Но когда Нестора стали читать писатели (братья Гримм), фольклористы, литературоведы, лингвисты, философы, то сместился сам интерес общественного сознания. Теперь людям любопытно знать не волшебную сказку, а Проппа и Шкловского, изучавших волшебную сказку, не стихи и размеры, а Гаспарова, изучающего стихи и размеры. Исследователь стал таким же объектом, как и первоначальный объект. Михайлов хорошо это показывает. У каждого слависта своя славянская мифология.
5. Но по мере проживания истории мы начинаем думать уже и о самом Михайлове как об объекте изучения. Он был учеником одновременно структуралистов и классиков-лосевцев, вобрал в себя итальянскую, балтийскую и словенскую культуры. И его взгляд на квази-объект славянской мифологии стал уникальным. С одной стороны, он увеличил количество личных мифологий и исследовательских стратегий вокруг предмета. С другой - дал ту новую объективность, которая была бы невозможна вне совмещения в личности исследователя новых научных направлений.
6. Наука стала сдерживать творца и перетягивать интерес общества на себя. Попробуй писать стихи при наличии Корпусного словаря русского языка и Словаря русских рифм, с "Историей стиха" на рабочем столе! Мы живем в эпоху, когда филолог интереснее поэта. Когда содержание анализирующего сознания исследователя так же интересно, как и содержание творческого сознания художника. Можно назвать сложившуюся ситуацию парадоксом Гаспарова. Поясню название. Гаспаров много раз писал, что исследователь и переводчик должен быть как можно более прозрачным стеклом для читателя, подводя текст к нему и избегая крайности диалога с текстом. И что же из этой позиции вышло? Вышло то, что своей идеей прозрачного стекла Гаспаров выставил себя оригиналом и моментально превратился в объект чужого интереса. Он-то хотел спрятаться за текст, умалить себя, а вышло наоборот. Так вот, парадокс в том и заключается, что чем более ярко исследователь обозначает свой подход к предмету, тем более творческой личностью он становится в глазах общества. Формалисты не меньшие творцы, чем футуристы. Шкловский хорошо это понимал, потому и не собирался уклоняться от своей потенциальной объектности. А в ситуации, когда сам предмет фактически призрачен, фигура каждого исследователя становится объектно значимой. Именно так и произошло со славянской мифологией. Михайлов понял, что нужно изучать ее не с источниковедческой, а с биографической и историко-научной точки зрения. И это будет единственный правильный подход к предмету, само бытие которого не под вопросом только тогда, когда он присутствует в сознании исследователя.