Бездетный инопланетянин, который жаждой странствий ранен, вдруг спрашивает, почему так жалобны людские очи и почему никто не хочет в неузнаваемую тьму.
А мы, смеясь, семейным чаем ночь заозёрную встречаем, как бы начальнице, грустя, подносим ей то натр едкий, то земляничное в розетке, то первородное дитя,
а мы грозой в начале майя поём псалмы, не понимая, зачем, за что, откуда, как, и утром стаскиваем хмуро в пирамидальные структуры недолговечный известняк.
Геть, соблазнитель безобразный, не удручай загадкой праздной, рассейся, ты нам не указ. Скупы, жестоки, бестолковы, вот потому-то и легко вам смущать юродствующих нас.
И улыбнусь. Прощай, дурила! Нас к смерти жизнь приговорила, а ты лети домой, домой лети - там ангелы густые поют литании простые. Как мы бедны. Как голос мой…
Еще глоток. Покуда допоздна исходишь злостью, завистью и ленью, и неба судорожная кривизна молчит, не обещая искупленья - сложу бумаги, подойду к окну подвальному, куда сдувает с кровель обломки веток, выгляну, вздохну, мой рот кривой с землей осенней вровень. Мудрим, мудрим, а цельность - вот она, как на ладони, и по всем приметам церквушка, изнутри озарена чуть теплящимся аварийным светом, и лист ночной, и крест, и ветра свист - неугасимой, невеселой силе, подчинены. Ах, друг-позитивист, куда как страшно двигаться к могиле! Философ мой, уйми свой вздох и всхлип. Сухая речь пылает, как берёста, от Ориона до созвездья Рыб. Все хорошо. Все сумрачно и просто. Я трепет сердца вырвал и унял. Я превращал энергию страданья в сентябрьский окрик, я соединял остроугольные детали мирозданья заподлицо, так плотник строит дом, и гробовщик - продолговатый ящик. Но что же мне произнести с трудом в своих последних, самых настоящих?
Comments 5
Reply
Reply
Reply
который жаждой странствий ранен,
вдруг спрашивает, почему
так жалобны людские очи
и почему никто не хочет
в неузнаваемую тьму.
А мы, смеясь, семейным чаем
ночь заозёрную встречаем,
как бы начальнице, грустя,
подносим ей то натр едкий,
то земляничное в розетке,
то первородное дитя,
а мы грозой в начале майя
поём псалмы, не понимая,
зачем, за что, откуда, как,
и утром стаскиваем хмуро
в пирамидальные структуры
недолговечный известняк.
Геть, соблазнитель безобразный,
не удручай загадкой праздной,
рассейся, ты нам не указ.
Скупы, жестоки, бестолковы,
вот потому-то и легко вам
смущать юродствующих нас.
И улыбнусь. Прощай, дурила!
Нас к смерти жизнь приговорила,
а ты лети домой, домой
лети - там ангелы густые
поют литании простые.
Как мы бедны. Как голос мой…
Reply
исходишь злостью, завистью и ленью,
и неба судорожная кривизна
молчит, не обещая искупленья -
сложу бумаги, подойду к окну
подвальному, куда сдувает с кровель
обломки веток, выгляну, вздохну,
мой рот кривой с землей осенней вровень.
Мудрим, мудрим, а цельность - вот она,
как на ладони, и по всем приметам
церквушка, изнутри озарена
чуть теплящимся аварийным светом,
и лист ночной, и крест, и ветра свист -
неугасимой, невеселой силе,
подчинены. Ах, друг-позитивист,
куда как страшно двигаться к могиле!
Философ мой, уйми свой вздох и всхлип.
Сухая речь пылает, как берёста,
от Ориона до созвездья Рыб.
Все хорошо. Все сумрачно и просто.
Я трепет сердца вырвал и унял.
Я превращал энергию страданья
в сентябрьский окрик, я соединял
остроугольные детали мирозданья
заподлицо, так плотник строит дом,
и гробовщик - продолговатый ящик.
Но что же мне произнести с трудом
в своих последних, самых настоящих?
Reply
Leave a comment