дневник нины покровской
Из фейсбука, хорошие отрывки из частного дневника в апреле 53-го года, дело врачей итд.
Автор дневника Нина Покровская. 2 апреля 1953 года она узнаёт, что из редакции "крокодила", где она работает в отделе писем, уволили старого сотрудника-еврея, Ефима Весенина, в связи с "делом врачей". Покровская даже не особенно размышляет о том, виновны врачи или нет (и вполне допускает это) - просто ей жаль Весенина, просто она совершенно точно знает, что с людьми так нельзя. И тем же вечером она идёт к нему домой, чтобы поддержать его семью. Новость распространяется со скоростью стука, и утром 3 апреля её немедленно вызывают к партийному начальству, где допрашивают и угрожают. А 4 апреля газета "правда" сообщает: никаких отравителей нет, все показания на допросах выбиты силой. И 5 апреля все они сталкиваются в редакции: Покровская, Весенин и парторг газеты, который выгонял и угрожал.
"2 апреля. Сегодня я впервые после отпуска была на работе, и первое, что бросилось мне в глаза - нет Весенина. Пока меня не было, его не только уволили, но и исключили из кандидатов в члены партии. И как-то сразу в редакции стало тихо.
Маша зашла ко мне и, увидев, что Вера вышла и никого больше нет, заговорила быстро, быстро, боясь, что не успеет сказать всего, что хотела. Она рассказала, как он в последний раз шёл по коридору и плакал, как согнулась его спина, о том, как он ждал меня, о том, как никто, кроме Беляева, не простился с ним. Маша только вскользь могла рассказать о причине его увольнения. Тут и то, что он еврей, что связан был с отравителями, что сам обогащался и евреев обогащал, а русских зажимал и чуть ли не разворовал всю редакцию.
Дело его безнадёжно, потому что попало в такой период, когда, действительно, эти врачи-отравители создали атмосферу гонения на евреев. Да ведь и я-то, собственно, ничего не знаю. Не знает и Маша. Может быть, и правда, он виноват в чём-то. Кто его знает?
Но я могу себе представить, как же тяжело было уходить ему из редакции. Ведь он тут проработал более 20-ти лет. Сколько сделал и скольким помог! Это просто ужасно! И что у нас за люди, оставляющие товарища в беде? Точно такое же может случиться с каждым. Ну, пусть причины будут другие. Или уж все эти Костюковы и Кукановы так безупречны, так чисты, что никогда не могут ошибиться, споткнуться или просто быть оклеветанными?
И даже пусть и виноват, и большой виной виноват. Так что? Добивать, что ли? Уничтожать? Ах, люди, люди! Что вы за судьи?
И я представила себе, как он, Весенин, лежит больной и уничтоженный всем случившимся, и никто к нему не зайдёт, потому что он вроде зачумлённого. И я решила пойти и навестить его просто как человека, как товарища моего, которого мне жалко и который был всегда ко мне добр. Ни о каких политических, редакционных делах, тем более о предъявленных ему обвинениях я говорить с ним не буду. Я скажу, что специальные органы, к тому призванные, разберутся. Я пойду просто к Ефиму Мироновичу Весенину, страдающему, больному старику. Вот и всё.
Маша потихоньку принесла мне его адрес. И вот опять же. Потихоньку! Какое Маша сделала преступление, чтобы так бояться? И прямо после работы я пошла. Благо, Беговая улица почти рядом с «Правдой».
Я не знаю, был ли кто так рад моему приходу за всю жизнь, как рад был Весенин. Он лежал на диване, укрытый чем-то тёплым. В комнате ещё находились его жена Вера Александровна и девочка, дочка Наташа. Они все трое, увидев меня, расцвели такой радостью, как будто к ним пришёл самый дорогой человек. А дело-то ведь было не во мне. И я это понимала. Дело было в той страшной покинутости, в которой оказался человек в дни своего такого большого несчастья.
А ведь это у нас так и осталось со времён повальных арестов 37-го, 38-го годов. Страх вселился в людей. Человека арестовали, а завтра ты навестил осиротевшую семью, а послезавтра тебя арестовали за связь. Так и тянулось цепочкой. Одного арестовали, а затем всех его родных и знакомых. И вот это чувство страха, такое подлое, и осталось.
Весенина исключили из партии, уволили, к тому же он еврей! Бегите от него все, как от чумного! Где же наши гуманные идеи?
Когда он увидел меня, губы его задрожали, но он осилил себя, улыбнулся и даже встал. Мы говорили о редакции, о его увольнении, о том, что он пишет жалобу в ЦК. Я уверяла его, что ЦК разберётся, всё разрешится, и уговаривала его не падать духом. И пока разбираются с его делом, писать и переводить с украинского, что он любит.
Живут они все трое в одной комнате в коммунальной квартире. В комнате тесно. Много книг, рукописей, папок. Повернуться негде, но чисто. Потом пили чай с чем-то вкусненьким. Ефим Миронович совсем ожил, сидел с нами за столом, рассказывал интересные случаи из жизни редакции. Потом мы с ними рассматривали прекрасные альбомы репродукций и фотографий. И уже поздно они провожали меня на трамвай, на Беговую улицу. И опять все трое. Ефим Миронович уверял, что ему значительно лучше и что ему хочется пройтись.
И мне запомнилось, как я стояла на площадке вагона, а они все трое мне долго махали руками, такие возбуждённые и такие несчастные".
.
"3 апреля. А сегодня, только что я пришла в редакцию, не успела ещё начать работать, как меня вызвал к себе Иван Васильевич Костюков. Оба они, и Костюков, а он наш партийный секретарь, и его заместитель Куканов сидели рядом за столом Костюкова. Кроме них в комнате никого не было. И вот они оба стали так строго выговаривать мне за то, что я была у Весенина. И как это они так мгновенно узнали? Кто же это поспешил сообщить?
Костюков так и начал свой «допрос», будто бы я собиралась отпираться: «Где это ты вчера вечером была, а? Ходила вытирать сопли и слёзы, так?» И пошёл, и пошёл на ту тему, что если партия выразила человеку недоверие, то и я должна разделять это решение партии, иначе выходит, что я с партией не согласна, и нужно ещё проверить меня и мою благонадёжность.
«Ты что же, и с ЦК не согласна? - ехидно спрашивал он. - Ты знаешь, что Заславский уже арестован? Да ты знаешь ли, кто такой Весенин?»
«А кто? - спросила я в свою очередь. - Весенин наш вчерашний друг и сотрудник, а сегодня человек, находящийся в большой беде. Он болен! Он один! Дело его ещё не раз разберут. А мне его жалко, вот и всё! И если бы с тобой такое, Иван Васильевич, случилось, я и к тебе бы пошла. Ну, что? Разбирать меня хотите? Разбирайте! Ничего я плохого не сделала и не жалею. А политических и партийных дел я с ним не обсуждала и обсуждать не собиралась. Авторитетные органы и без меня разберутся. А мы чай пили. Альбомы смотрели».
От всех моих таких простых, обыкновенных слов глаза Ивана Васильевича становились всё круглее и круглее, а рот открывался всё шире и шире.
«Ах, вот как? - почти крикнул он. - Это ты меня, честного человека с этим политическим интриганом сравниваешь? Меня, честного фронтовика, русского писателя? Вот оно что! Это вы, значит, картинки рассматривали? По-нят-но! Ну, что ж? Поставим на партбюро «Правды» вопрос о твоём политическом лице! Скажите, какая! Она ещё недоверие решениям партии высказывает! Бегает слёзы вытирать и считает себя правой!»
Куканов молчал и смотрел в окно. Он решил от скользкого разговора уклониться.
Как я ненавидела в этот момент Костюкова!! Вот как! Значит, исключённый из партии человек не только не коммунист, но больше и не человек? Он, значит, никто и ничто для всех, и для тех, кто ещё вчера работал с ним и был с ним в хороших отношениях?
Ещё перед моим отпуском, всего месяц тому назад, тот же Костюков не решал без Весенина ни одного вопроса, называл его Ефим, часами сидел в кресле перед его столом, обсуждая разные дела. И казалось, что у них такая настоящая, большая дружба. И совсем ведь недавно он, Костюков, давал Весенину рекомендацию в партию. Как же, выходит, он её давал? Просто так, что ли? А дело в том, что Весенин был ответственным секретарём редакции, и от него тогда много зависело.
Значит так, держись двумя руками крепко и помни, упадёшь, затопчут насмерть. Пускай Костюков передаёт на меня дело в партбюро «Правды». А я скажу всё точно так же, как сказала и Костюкову, и будь, что будет.
Ах, подлец! Не любила я его всегда за его хамство, но что он явный подлец, не думала. А ещё секретарь нашей парторганизации!"
.
"4 апреля. Соратники Сталина чуть не на другой день после его похорон стали переустраивать страну. Прежде всего, сократили и объединили все министерства. Их было около 60-ти, осталось 24. Океан бюрократии ещё кипит, но когда он стихнет, освободятся сотни тысяч людей.
Затем произвели резкое снижение розничных цен. Заключили ряд договоров с другими странами по импорту. Теперь оттуда к нам пойдут не только оборудование и машины для тяжёлой промышленности, но и товары, и предметы повседневной жизни: обувь, одежда, продукты питания.
А самое сногсшибательное сообщение о том, что никаких врачей-отравителей нет и не было. Об этом сообщает сегодняшняя «Правда». Сообщает, что все арестованные выпускаются на волю и что все признания были получены нашими органами следствия незаконными и недопустимыми методами. И сообщается, что у врача Тимашук, что, якобы, раскрыла всю цепь преступлений и была за это награждена орденом, орден отбирается.
В этих сообщениях нет никакой ясности, никакой ответственности за всё, что натворили. Кто и как ответит за всё, как это распутается, ничего не ясно. Голое сообщение, и всё тут! Ничего я не понимаю.
Ещё совсем недавно, выступая на партийном собрании за исключение из партии Заславского, за его связь с Шимулевичем (а кто такой и что сделал?) и с Михоэлсом, Беляев сказал, что на руках Заславского кровь Жданова. Ещё позавчера, выговаривая мне за посещение Весенина, Костюков сказал, что Заславский арестован, а сегодня я вижу, идёт Заславский по коридору весёлый, спокойный, хорошо одетый и так любезно поздоровался со мной.
И если в те дни, когда «Правда» писала о врачах-отравителях, все громко возмущались и много обсуждали этот вопрос, а несчастные евреи не знали, куда бы им спрятаться от негодующих взглядов, то сегодня после сообщения «Правды» же о том, что всё это не так и никто не виноват, а виноваты наши органы, вынудившие на страшные и лживые признания людей невиновных, сегодня все молчат, как воды в рот набрали.
Ну, а как не молчать, когда все, почти все виноваты в осуждении врачей-отравителей, когда все возмущались открыто и говорили такое, что лучше бы и не говорили. А теперь, выходит, стыдно. И номер «Крокодила» тогда вышел такой разъярённый, ощетинившийся. Рябов написал статью под названием «Отравители». Ардаматский написал очень острый фельетон «Пиня из Жмеринки». Такой фельетон был бы впору черносотенцам, призывавшим к еврейским погромам. И всё это было санкционировано редколлегией, на которой, кстати, не присутствовало ни одного еврея. Но тот «Крокодил» полностью соответствовал статьям «Правды» тех дней. И там были статьи такие страшные, такие обвиняющие, как статья Ольги Чечёткиной.
И вдруг! Кого били? За что били? Какой ужас! Ведь за такие ошибки сколько людей жизнью поплатилось, сколько врачей жизнь покончили самоубийством!
А теперь весь этот страшный вопрос попросту смазан. А затем последует полное умалчивание. И со стороны печати, и со стороны людей. А что скажешь? История разберётся. Но когда?"
.
"5 апреля. В газетах опубликован акт амнистии. Такой массовой амнистии не было все 35 лет. По сроку, на какой осуждён, по возрасту, по характеру преступления. Из тюрем, из лагерей сразу освобождаются сотни тысяч людей.
Вчера в «Правде» передовая статья о неприкосновенности прав советского человека и о том, что Михоэлс был порядочным человеком, оклеветанным напрасно. А сегодня я разговаривала с Машей в приёмной, и вдруг вошёл Весенин. Худой и бледный. Я протянула ему руку. Его рука была холодна, как у мёртвого.
Через несколько минут вошёл Костюков. Он ничуть не смутился и фамильярно спросил у Весенина: «Пришёл? А деньги получил? Беляев просил тебя подождать. Он сейчас будет».
На меня Костюков не взглянул. Я вышла.
Знаю, придёт время, и каждый будет оценён по своему личному достоинству. Костюков может колебаться в разные стороны, потому что он не личность и у него нет никаких убеждений. Он былинка, увлекаемая порывом ветра. Одно ужасно, что вот такие люди оказываются на местах руководящих и могут влиять на судьбу людей".
Автор дневника Нина Покровская. 2 апреля 1953 года она узнаёт, что из редакции "крокодила", где она работает в отделе писем, уволили старого сотрудника-еврея, Ефима Весенина, в связи с "делом врачей". Покровская даже не особенно размышляет о том, виновны врачи или нет (и вполне допускает это) - просто ей жаль Весенина, просто она совершенно точно знает, что с людьми так нельзя. И тем же вечером она идёт к нему домой, чтобы поддержать его семью. Новость распространяется со скоростью стука, и утром 3 апреля её немедленно вызывают к партийному начальству, где допрашивают и угрожают. А 4 апреля газета "правда" сообщает: никаких отравителей нет, все показания на допросах выбиты силой. И 5 апреля все они сталкиваются в редакции: Покровская, Весенин и парторг газеты, который выгонял и угрожал.
"2 апреля. Сегодня я впервые после отпуска была на работе, и первое, что бросилось мне в глаза - нет Весенина. Пока меня не было, его не только уволили, но и исключили из кандидатов в члены партии. И как-то сразу в редакции стало тихо.
Маша зашла ко мне и, увидев, что Вера вышла и никого больше нет, заговорила быстро, быстро, боясь, что не успеет сказать всего, что хотела. Она рассказала, как он в последний раз шёл по коридору и плакал, как согнулась его спина, о том, как он ждал меня, о том, как никто, кроме Беляева, не простился с ним. Маша только вскользь могла рассказать о причине его увольнения. Тут и то, что он еврей, что связан был с отравителями, что сам обогащался и евреев обогащал, а русских зажимал и чуть ли не разворовал всю редакцию.
Дело его безнадёжно, потому что попало в такой период, когда, действительно, эти врачи-отравители создали атмосферу гонения на евреев. Да ведь и я-то, собственно, ничего не знаю. Не знает и Маша. Может быть, и правда, он виноват в чём-то. Кто его знает?
Но я могу себе представить, как же тяжело было уходить ему из редакции. Ведь он тут проработал более 20-ти лет. Сколько сделал и скольким помог! Это просто ужасно! И что у нас за люди, оставляющие товарища в беде? Точно такое же может случиться с каждым. Ну, пусть причины будут другие. Или уж все эти Костюковы и Кукановы так безупречны, так чисты, что никогда не могут ошибиться, споткнуться или просто быть оклеветанными?
И даже пусть и виноват, и большой виной виноват. Так что? Добивать, что ли? Уничтожать? Ах, люди, люди! Что вы за судьи?
И я представила себе, как он, Весенин, лежит больной и уничтоженный всем случившимся, и никто к нему не зайдёт, потому что он вроде зачумлённого. И я решила пойти и навестить его просто как человека, как товарища моего, которого мне жалко и который был всегда ко мне добр. Ни о каких политических, редакционных делах, тем более о предъявленных ему обвинениях я говорить с ним не буду. Я скажу, что специальные органы, к тому призванные, разберутся. Я пойду просто к Ефиму Мироновичу Весенину, страдающему, больному старику. Вот и всё.
Маша потихоньку принесла мне его адрес. И вот опять же. Потихоньку! Какое Маша сделала преступление, чтобы так бояться? И прямо после работы я пошла. Благо, Беговая улица почти рядом с «Правдой».
Я не знаю, был ли кто так рад моему приходу за всю жизнь, как рад был Весенин. Он лежал на диване, укрытый чем-то тёплым. В комнате ещё находились его жена Вера Александровна и девочка, дочка Наташа. Они все трое, увидев меня, расцвели такой радостью, как будто к ним пришёл самый дорогой человек. А дело-то ведь было не во мне. И я это понимала. Дело было в той страшной покинутости, в которой оказался человек в дни своего такого большого несчастья.
А ведь это у нас так и осталось со времён повальных арестов 37-го, 38-го годов. Страх вселился в людей. Человека арестовали, а завтра ты навестил осиротевшую семью, а послезавтра тебя арестовали за связь. Так и тянулось цепочкой. Одного арестовали, а затем всех его родных и знакомых. И вот это чувство страха, такое подлое, и осталось.
Весенина исключили из партии, уволили, к тому же он еврей! Бегите от него все, как от чумного! Где же наши гуманные идеи?
Когда он увидел меня, губы его задрожали, но он осилил себя, улыбнулся и даже встал. Мы говорили о редакции, о его увольнении, о том, что он пишет жалобу в ЦК. Я уверяла его, что ЦК разберётся, всё разрешится, и уговаривала его не падать духом. И пока разбираются с его делом, писать и переводить с украинского, что он любит.
Живут они все трое в одной комнате в коммунальной квартире. В комнате тесно. Много книг, рукописей, папок. Повернуться негде, но чисто. Потом пили чай с чем-то вкусненьким. Ефим Миронович совсем ожил, сидел с нами за столом, рассказывал интересные случаи из жизни редакции. Потом мы с ними рассматривали прекрасные альбомы репродукций и фотографий. И уже поздно они провожали меня на трамвай, на Беговую улицу. И опять все трое. Ефим Миронович уверял, что ему значительно лучше и что ему хочется пройтись.
И мне запомнилось, как я стояла на площадке вагона, а они все трое мне долго махали руками, такие возбуждённые и такие несчастные".
.
"3 апреля. А сегодня, только что я пришла в редакцию, не успела ещё начать работать, как меня вызвал к себе Иван Васильевич Костюков. Оба они, и Костюков, а он наш партийный секретарь, и его заместитель Куканов сидели рядом за столом Костюкова. Кроме них в комнате никого не было. И вот они оба стали так строго выговаривать мне за то, что я была у Весенина. И как это они так мгновенно узнали? Кто же это поспешил сообщить?
Костюков так и начал свой «допрос», будто бы я собиралась отпираться: «Где это ты вчера вечером была, а? Ходила вытирать сопли и слёзы, так?» И пошёл, и пошёл на ту тему, что если партия выразила человеку недоверие, то и я должна разделять это решение партии, иначе выходит, что я с партией не согласна, и нужно ещё проверить меня и мою благонадёжность.
«Ты что же, и с ЦК не согласна? - ехидно спрашивал он. - Ты знаешь, что Заславский уже арестован? Да ты знаешь ли, кто такой Весенин?»
«А кто? - спросила я в свою очередь. - Весенин наш вчерашний друг и сотрудник, а сегодня человек, находящийся в большой беде. Он болен! Он один! Дело его ещё не раз разберут. А мне его жалко, вот и всё! И если бы с тобой такое, Иван Васильевич, случилось, я и к тебе бы пошла. Ну, что? Разбирать меня хотите? Разбирайте! Ничего я плохого не сделала и не жалею. А политических и партийных дел я с ним не обсуждала и обсуждать не собиралась. Авторитетные органы и без меня разберутся. А мы чай пили. Альбомы смотрели».
От всех моих таких простых, обыкновенных слов глаза Ивана Васильевича становились всё круглее и круглее, а рот открывался всё шире и шире.
«Ах, вот как? - почти крикнул он. - Это ты меня, честного человека с этим политическим интриганом сравниваешь? Меня, честного фронтовика, русского писателя? Вот оно что! Это вы, значит, картинки рассматривали? По-нят-но! Ну, что ж? Поставим на партбюро «Правды» вопрос о твоём политическом лице! Скажите, какая! Она ещё недоверие решениям партии высказывает! Бегает слёзы вытирать и считает себя правой!»
Куканов молчал и смотрел в окно. Он решил от скользкого разговора уклониться.
Как я ненавидела в этот момент Костюкова!! Вот как! Значит, исключённый из партии человек не только не коммунист, но больше и не человек? Он, значит, никто и ничто для всех, и для тех, кто ещё вчера работал с ним и был с ним в хороших отношениях?
Ещё перед моим отпуском, всего месяц тому назад, тот же Костюков не решал без Весенина ни одного вопроса, называл его Ефим, часами сидел в кресле перед его столом, обсуждая разные дела. И казалось, что у них такая настоящая, большая дружба. И совсем ведь недавно он, Костюков, давал Весенину рекомендацию в партию. Как же, выходит, он её давал? Просто так, что ли? А дело в том, что Весенин был ответственным секретарём редакции, и от него тогда много зависело.
Значит так, держись двумя руками крепко и помни, упадёшь, затопчут насмерть. Пускай Костюков передаёт на меня дело в партбюро «Правды». А я скажу всё точно так же, как сказала и Костюкову, и будь, что будет.
Ах, подлец! Не любила я его всегда за его хамство, но что он явный подлец, не думала. А ещё секретарь нашей парторганизации!"
.
"4 апреля. Соратники Сталина чуть не на другой день после его похорон стали переустраивать страну. Прежде всего, сократили и объединили все министерства. Их было около 60-ти, осталось 24. Океан бюрократии ещё кипит, но когда он стихнет, освободятся сотни тысяч людей.
Затем произвели резкое снижение розничных цен. Заключили ряд договоров с другими странами по импорту. Теперь оттуда к нам пойдут не только оборудование и машины для тяжёлой промышленности, но и товары, и предметы повседневной жизни: обувь, одежда, продукты питания.
А самое сногсшибательное сообщение о том, что никаких врачей-отравителей нет и не было. Об этом сообщает сегодняшняя «Правда». Сообщает, что все арестованные выпускаются на волю и что все признания были получены нашими органами следствия незаконными и недопустимыми методами. И сообщается, что у врача Тимашук, что, якобы, раскрыла всю цепь преступлений и была за это награждена орденом, орден отбирается.
В этих сообщениях нет никакой ясности, никакой ответственности за всё, что натворили. Кто и как ответит за всё, как это распутается, ничего не ясно. Голое сообщение, и всё тут! Ничего я не понимаю.
Ещё совсем недавно, выступая на партийном собрании за исключение из партии Заславского, за его связь с Шимулевичем (а кто такой и что сделал?) и с Михоэлсом, Беляев сказал, что на руках Заславского кровь Жданова. Ещё позавчера, выговаривая мне за посещение Весенина, Костюков сказал, что Заславский арестован, а сегодня я вижу, идёт Заславский по коридору весёлый, спокойный, хорошо одетый и так любезно поздоровался со мной.
И если в те дни, когда «Правда» писала о врачах-отравителях, все громко возмущались и много обсуждали этот вопрос, а несчастные евреи не знали, куда бы им спрятаться от негодующих взглядов, то сегодня после сообщения «Правды» же о том, что всё это не так и никто не виноват, а виноваты наши органы, вынудившие на страшные и лживые признания людей невиновных, сегодня все молчат, как воды в рот набрали.
Ну, а как не молчать, когда все, почти все виноваты в осуждении врачей-отравителей, когда все возмущались открыто и говорили такое, что лучше бы и не говорили. А теперь, выходит, стыдно. И номер «Крокодила» тогда вышел такой разъярённый, ощетинившийся. Рябов написал статью под названием «Отравители». Ардаматский написал очень острый фельетон «Пиня из Жмеринки». Такой фельетон был бы впору черносотенцам, призывавшим к еврейским погромам. И всё это было санкционировано редколлегией, на которой, кстати, не присутствовало ни одного еврея. Но тот «Крокодил» полностью соответствовал статьям «Правды» тех дней. И там были статьи такие страшные, такие обвиняющие, как статья Ольги Чечёткиной.
И вдруг! Кого били? За что били? Какой ужас! Ведь за такие ошибки сколько людей жизнью поплатилось, сколько врачей жизнь покончили самоубийством!
А теперь весь этот страшный вопрос попросту смазан. А затем последует полное умалчивание. И со стороны печати, и со стороны людей. А что скажешь? История разберётся. Но когда?"
.
"5 апреля. В газетах опубликован акт амнистии. Такой массовой амнистии не было все 35 лет. По сроку, на какой осуждён, по возрасту, по характеру преступления. Из тюрем, из лагерей сразу освобождаются сотни тысяч людей.
Вчера в «Правде» передовая статья о неприкосновенности прав советского человека и о том, что Михоэлс был порядочным человеком, оклеветанным напрасно. А сегодня я разговаривала с Машей в приёмной, и вдруг вошёл Весенин. Худой и бледный. Я протянула ему руку. Его рука была холодна, как у мёртвого.
Через несколько минут вошёл Костюков. Он ничуть не смутился и фамильярно спросил у Весенина: «Пришёл? А деньги получил? Беляев просил тебя подождать. Он сейчас будет».
На меня Костюков не взглянул. Я вышла.
Знаю, придёт время, и каждый будет оценён по своему личному достоинству. Костюков может колебаться в разные стороны, потому что он не личность и у него нет никаких убеждений. Он былинка, увлекаемая порывом ветра. Одно ужасно, что вот такие люди оказываются на местах руководящих и могут влиять на судьбу людей".