Русская жизнь
Читал вчера перед сном дневники М.М.Пришвина 1930 года. Кажется, в интернете этого тома нет.
Сюжет:
В духовной семинарии всегда было особенно против других учебных заведений много неверующих, но в последние годы перед революцией семинаристы сплошь шли почему-то в ветеринары. Был один семинарист по фамилии Гамза, так он в безбожии всех перегнал: когда на исповеди его священник спросил: "В Бога веруешь?" - Гамза сам спросил: "А ты?" Его, конечно, выгнали, а в этой семинарии между собой потом долго смеялись: "веруешь?" - "а ты?" Вскоре началась революция, и семинария кончилась. Прошли еще годы, и десять лет прошло. В нашем городе побили колокола, разломали церкви. Остались только две, одна кладбищен. и другая... Служба, <неразборчиво>. Исповедь. В кожаной куртке к священнику: "В Бога веруешь?" По этому священник узнал товарища...
Вместо церкви - кино.
В прежнем (церковном) строе жизни разделение людей было в материальном, в церкви же (внутри жизни) все эти люди, разделенные, соединялись, отсюда шло покаяние и т.п. Теперь в киномоторное время материально люди представляют собой коммуну, но в тайно-духовном отношении каждый коммунист как неразложимый атом. При уравнении пищи, одежды и вообще устранении из жизни индивидуальной роскоши жизни, которая ранее была простодушным "счастьем" людей (наши купцы просто лопались от жратвы), вероятней всего аппетит людей перейдет в область власти ("каждая кухарка и проч.") государственной: оратор вместо жреца, вместо воина инженер...
Какой-нибудь человечек, такой плохонький, что хоть бы и не был вовсе, а между тем и у него есть тайная для нас паутина чувств, которые связывают его с его близкими. Да и зачем плохонького брать. Пусть он вовсе не плох, но стар и умирает, как вот умирал недавно Алексей Кузьмич Соколов. При нем была только его старуха одна, и до чего же было грубо вокруг! Ведь гробов даже нет, и каждый, у кого на руках больной, должен непременно частным порядком где-нибудь доски купить. Когда умер Алексей Кузьмич, в этой мордовской столице (Саранске), то все и говорят ей: "чего же вы не позаботились о досках, когда были раньше". Никто не хотел вникнуть в положение близкого человека умирающему, что надежда в́ыходить не покидает - и заготовляет доски на гроб при жизни...
- Чего же вы не озаботились раньше.
- Да как же раньше, ведь он же все жил, и я надеялась - в́ыхожу, я даже так думала, что вот я была больна, и ты со мной каждый день гулял, а теперь я с тобой погуляю. Можно ли в таком расположении думать о досках на гроб.
- А как же нельзя, - отвечали чужие люди, - надо было надвое думать, а если пришлось бы гулять, так доски не пропащие, ведь каждый день кто-нибудь умирает.
Поди вот, поговори! А когда доски за большие деньги все-таки достали, то явились гробовщики, выпивши, и потребовали на час десять рублей и чтобы сейчас и не в счет гроба: "а то делатль не станем". После того пришел могильщик и, как сговорившись, тоже 10 рубл. на чай и вперед. А когда на другой день поставили покойника в церковь, вдруг община церковная потребовала, чтобы убирали покойника, потому что будто бы испортился. Куда же его деть?
Конечно, покойник ничего не чувствует, хотя бы его и вон из церкви выбросили в грязь. Но всякий человек перед тем как умирать и остаться без чувств еще долго умирает, все чувствуя. Да и как сказать, мы же все всякий момент не только живем, но и умираем, каждый вечер мы хороним свой день и, если вдуматься хорошенько, что каждый день, каждое мгновение секретно от всех мы хороним себя пока, наконец, не дойдет до необходимости заготовить кому-то для тебя доски...
Сейчас, впрочем, как и прошлый год у мужиков началась эпидемия самоубийств. Марья-ого-го! решилась идти в колхоз, иначе жить стало невозможно (говорила: "Дома с воды пенки сниму и то хорошо, а там пусть сливки - тошнехонько!").
Новый рассказ ее: об индив.налоге:
В дер. Харлампиевке жило два брата, оба они деленные, соседи, Александр и Кузьма. На Александра лег индивид.налог очень тяжело, не стерпел. Сказал ребятишкам (четверо маленьких): "Мамка придет, скажете, отец в сарай ушел". Когда мать пришла и услышала это, сейчас же в сарай, и как увидела, сама рядом повесилась. Ребятишки, маленькие, досидели до вечера, стемнело, а лампу налить не умеют, и побежали к Кузьме. Тот смекнул сразу дело и когда наведался в сарай, сразу же в Совет. Но там, оказалось, гуляют по какому-то поводу. Все пьяные. Вот он им говорит: "Вы плохо обобрали брата Александра, у него в сарае две туши висят". А оно часто бывает, что в ссоре брат на брата доносит. Люди отвечают: "Завтра обыщем". - "Нет, - требует Кузьма решительно, - сейчас идите, к завтраму туши уберут". Ну, пошли, четверо их и Кузьма. Как глянули, так побелели и хмель вон. А Кузьма вынул револьвер, всех четырех положил, после и себя.
(Что повесились - верю, а что застрелил четырех, это, вероятно, наслоение желанного возмездия).
Сюжет:
В духовной семинарии всегда было особенно против других учебных заведений много неверующих, но в последние годы перед революцией семинаристы сплошь шли почему-то в ветеринары. Был один семинарист по фамилии Гамза, так он в безбожии всех перегнал: когда на исповеди его священник спросил: "В Бога веруешь?" - Гамза сам спросил: "А ты?" Его, конечно, выгнали, а в этой семинарии между собой потом долго смеялись: "веруешь?" - "а ты?" Вскоре началась революция, и семинария кончилась. Прошли еще годы, и десять лет прошло. В нашем городе побили колокола, разломали церкви. Остались только две, одна кладбищен. и другая... Служба, <неразборчиво>. Исповедь. В кожаной куртке к священнику: "В Бога веруешь?" По этому священник узнал товарища...
Вместо церкви - кино.
В прежнем (церковном) строе жизни разделение людей было в материальном, в церкви же (внутри жизни) все эти люди, разделенные, соединялись, отсюда шло покаяние и т.п. Теперь в киномоторное время материально люди представляют собой коммуну, но в тайно-духовном отношении каждый коммунист как неразложимый атом. При уравнении пищи, одежды и вообще устранении из жизни индивидуальной роскоши жизни, которая ранее была простодушным "счастьем" людей (наши купцы просто лопались от жратвы), вероятней всего аппетит людей перейдет в область власти ("каждая кухарка и проч.") государственной: оратор вместо жреца, вместо воина инженер...
Какой-нибудь человечек, такой плохонький, что хоть бы и не был вовсе, а между тем и у него есть тайная для нас паутина чувств, которые связывают его с его близкими. Да и зачем плохонького брать. Пусть он вовсе не плох, но стар и умирает, как вот умирал недавно Алексей Кузьмич Соколов. При нем была только его старуха одна, и до чего же было грубо вокруг! Ведь гробов даже нет, и каждый, у кого на руках больной, должен непременно частным порядком где-нибудь доски купить. Когда умер Алексей Кузьмич, в этой мордовской столице (Саранске), то все и говорят ей: "чего же вы не позаботились о досках, когда были раньше". Никто не хотел вникнуть в положение близкого человека умирающему, что надежда в́ыходить не покидает - и заготовляет доски на гроб при жизни...
- Чего же вы не озаботились раньше.
- Да как же раньше, ведь он же все жил, и я надеялась - в́ыхожу, я даже так думала, что вот я была больна, и ты со мной каждый день гулял, а теперь я с тобой погуляю. Можно ли в таком расположении думать о досках на гроб.
- А как же нельзя, - отвечали чужие люди, - надо было надвое думать, а если пришлось бы гулять, так доски не пропащие, ведь каждый день кто-нибудь умирает.
Поди вот, поговори! А когда доски за большие деньги все-таки достали, то явились гробовщики, выпивши, и потребовали на час десять рублей и чтобы сейчас и не в счет гроба: "а то делатль не станем". После того пришел могильщик и, как сговорившись, тоже 10 рубл. на чай и вперед. А когда на другой день поставили покойника в церковь, вдруг община церковная потребовала, чтобы убирали покойника, потому что будто бы испортился. Куда же его деть?
Конечно, покойник ничего не чувствует, хотя бы его и вон из церкви выбросили в грязь. Но всякий человек перед тем как умирать и остаться без чувств еще долго умирает, все чувствуя. Да и как сказать, мы же все всякий момент не только живем, но и умираем, каждый вечер мы хороним свой день и, если вдуматься хорошенько, что каждый день, каждое мгновение секретно от всех мы хороним себя пока, наконец, не дойдет до необходимости заготовить кому-то для тебя доски...
Сейчас, впрочем, как и прошлый год у мужиков началась эпидемия самоубийств. Марья-ого-го! решилась идти в колхоз, иначе жить стало невозможно (говорила: "Дома с воды пенки сниму и то хорошо, а там пусть сливки - тошнехонько!").
Новый рассказ ее: об индив.налоге:
В дер. Харлампиевке жило два брата, оба они деленные, соседи, Александр и Кузьма. На Александра лег индивид.налог очень тяжело, не стерпел. Сказал ребятишкам (четверо маленьких): "Мамка придет, скажете, отец в сарай ушел". Когда мать пришла и услышала это, сейчас же в сарай, и как увидела, сама рядом повесилась. Ребятишки, маленькие, досидели до вечера, стемнело, а лампу налить не умеют, и побежали к Кузьме. Тот смекнул сразу дело и когда наведался в сарай, сразу же в Совет. Но там, оказалось, гуляют по какому-то поводу. Все пьяные. Вот он им говорит: "Вы плохо обобрали брата Александра, у него в сарае две туши висят". А оно часто бывает, что в ссоре брат на брата доносит. Люди отвечают: "Завтра обыщем". - "Нет, - требует Кузьма решительно, - сейчас идите, к завтраму туши уберут". Ну, пошли, четверо их и Кузьма. Как глянули, так побелели и хмель вон. А Кузьма вынул револьвер, всех четырех положил, после и себя.
(Что повесились - верю, а что застрелил четырех, это, вероятно, наслоение желанного возмездия).