Ты её любишь?
- Ты её любишь?
- Кого?, - вздрогнул Иван, выплывая из собственных мыслей.
- Компанию, - недовольно буркнул Шеф.
- а? да…
Иван слышал этот вопрос довольно часто. В основном от друзей, в адрес женщин. Иногда от женщин, узнавших про других женщин. Его самого иногда удивляло, почему он любил одну, жил с другой, а спал с каждой, начиная с третьей.
«Любить» для него было чем-то своим, впрочем, как для каждого человека. Для него это понятие гнездилось где-то между привязанностью, привычкой, удобством и случаем.
Совсем иначе Иван относился к влюбленности. В эти краткие, но нередкие мгновения, он чувствовал себя ободранным апельсином, у которого сочится благоухающая лимфа его внутренностей. Словно без кожи, с обрезанными ноздрями и выдранными ушами, он слышал, обонял, ощущал жизнь острее и четче, ярче и больнее. Но это чувство новорожденности быстро замыливалось, и Иван терпеливо, хоть и без усердия, ждал новой душевной инквизиции.
Порочность беготни по кругу тотальной невзаимности удручала Ивана, особенно теперь. Психологи бы сказали, что это типично для переходного возраста, но Ивану до психологов не было дела. Мысли так глубоко утянули его в свои удушливые объятья, что Иван пошел умыться.
Он опускал руки под плотный столб холодной воды, и прислонял их щекам, к носу, потом ко лбу, и снова под воду, и снова к щекам, и даже ушам и шее. Рукам уже становилось больно от холода, а лицо всё казалось укутанным теплой ватой, которую хотелось смыть, отодрать от кожи, чтобы свежесть легла приятной мятой.
Он оперся на умывальник, и уставился в зеркало. В ответ на него смотрели два круга, в которых, как гимнастки-синхронистки, утонули с прилившим светом печальные мысли. Пустота. Пустота-пустота-пустота и ничего больше в заработавшихся, заманиторенных, задоговоренных и завравшихся глазах ужасом обманутых ожиданий захлестнули Ивана.
Зеркало треснуло.
- Кого?, - вздрогнул Иван, выплывая из собственных мыслей.
- Компанию, - недовольно буркнул Шеф.
- а? да…
Иван слышал этот вопрос довольно часто. В основном от друзей, в адрес женщин. Иногда от женщин, узнавших про других женщин. Его самого иногда удивляло, почему он любил одну, жил с другой, а спал с каждой, начиная с третьей.
«Любить» для него было чем-то своим, впрочем, как для каждого человека. Для него это понятие гнездилось где-то между привязанностью, привычкой, удобством и случаем.
Совсем иначе Иван относился к влюбленности. В эти краткие, но нередкие мгновения, он чувствовал себя ободранным апельсином, у которого сочится благоухающая лимфа его внутренностей. Словно без кожи, с обрезанными ноздрями и выдранными ушами, он слышал, обонял, ощущал жизнь острее и четче, ярче и больнее. Но это чувство новорожденности быстро замыливалось, и Иван терпеливо, хоть и без усердия, ждал новой душевной инквизиции.
Порочность беготни по кругу тотальной невзаимности удручала Ивана, особенно теперь. Психологи бы сказали, что это типично для переходного возраста, но Ивану до психологов не было дела. Мысли так глубоко утянули его в свои удушливые объятья, что Иван пошел умыться.
Он опускал руки под плотный столб холодной воды, и прислонял их щекам, к носу, потом ко лбу, и снова под воду, и снова к щекам, и даже ушам и шее. Рукам уже становилось больно от холода, а лицо всё казалось укутанным теплой ватой, которую хотелось смыть, отодрать от кожи, чтобы свежесть легла приятной мятой.
Он оперся на умывальник, и уставился в зеркало. В ответ на него смотрели два круга, в которых, как гимнастки-синхронистки, утонули с прилившим светом печальные мысли. Пустота. Пустота-пустота-пустота и ничего больше в заработавшихся, заманиторенных, задоговоренных и завравшихся глазах ужасом обманутых ожиданий захлестнули Ивана.
Зеркало треснуло.