Асташов А.Б. «Преступление и право в русской армии (1914 - февраль 1917 года)»
Выкладываю текст статьи известного исследователя Первой мировой войны, кандидата исторических наук А.Б. Асташова, любезно предоставленный автором.
Рекомендую ознакомиться с нею всем неравнодушным к истории Великой войны вообще и Русской армии - в частности.
Поскольку в статье рассматриваются и затрагиваются слабо изученные, но вместе с тем острые вопросы: военная юстиция, побеги в плен, дезертирство, членовредительство, преступность на войне - рекомендую вдвойне.
Ввиду малого тиража издания, которое было бы непросто отыскать любому желающему энтузиасту - втройне.
Асташов А.Б. Преступление и право в русской армии (1914 - февраль 1917 года) // Вестник ТвГУ. Серия: История. 2012. Вып.3 (№ 18). С.52-65.
В драматической истории конца русской армии недостаточно разобран вопрос о правовых мерах её сохранения{1}. Этот аспект исследований подменяется или историей революционизирования армии, или её «предательства» со стороны различных сил (от собственного верховного командования до союзников). А между тем правовая реальность Первой мировой войны отразила в себе ряд важных проблем: это и соответствие военной юриспруденции, всего комплекса армейских дисциплинарных механизмов характеру современной войны, и важные социальные проблемы российского общества, решение которых было перенесено в армию, и моральный кризис армии, проявившийся в том числе и в ослаблении дисциплины, что и сделало таким легким революционизирование армии спусти всего несколько недель после Февральской революции.
В данной статье ставится вопрос: могло ли военное командование правовыми и иными мерами удержать в рамках дисциплины Русскую армию в современной войне? Дисциплина в войне современного общества, какой являлась Первая война, требовала единого ритма ратного труда, стандартизированных форм подчинения вне привычных социальных свя-
[52]
зей, рождала, по выражению Д. Санборна, «политику массового убийства». Автор ограничивает свое исследование периодом до февраля 1917 г., делая акцент на участии России во внешнем военном конфликте, не отягощенным внутренними, революционными событиями. Источниками для исследования послужила переписка штабов фронтов, армий и корпусов со Ставкой, Главным управлением генерального штаба (ГУГШ), Министерством внутренних дел, Советом министров; приказы по фронтам, армиям, корпусам, дивизиям и полкам; материалы цензуры, хранящиеся в Российском государственном военно-историческом архиве.
Русская военная бюрократия немало сделала для подготовки к современной войне в части поддержания дисциплины. К началу мировой войны действовали глубоко разработанные дисциплинарный, строевой, полевой уставы, а накануне самой войны было принято Положение о полевом управлении войсками, свод правил армии, действовавшей на театре военных действий{2}. Вместе с тем в ходе войны в условиях впервые осуществленного все¬общего воинского призыва указанные нормы военного права неминуемо должны были столкнуться с практикой деятельности громадного контингента армии, отражавшего правовое состояние общества на начало XX в. Это состояние, как и любое общество в переходном периоде от традиционного к современному, характеризовалось всплеском неправовых действий широких масс, главным образом молодежи, основной возрастной группой армии{3}. Война только усилила эти негативные тенденции на театре военных действий. Прежде всего, это касалось такого воинского преступления, как сдача в плен солдат, что говорило о низком моральном уровне, практически - о разложении военного организма, которое является предвестником полного поражения в войне. В годы Первой мировой войны уход в плен в русской армии принял массовый характер. Всего к началу 1917 г., согласно данным официальной статистики, в плену оказались 3063412 человек, а за всю войну - 3638271, или 23,66% всей мобилизованной армии{4}.
[53]
В первое время военные власти полагали, что сбегали только евреи и поляки. В связи с этим предлагалось усилить надзор за евреями и поляками в составе частей, сводить их в отдельные команды, или даже отправлять на Кавказский фронт{5}. Из этих мер реально проводилось сосредоточение всех поляков в Кавказской армии, что однако оказалось недостижимым{6}. Когда же выяснился подлинный размах побегов и роли в них представителей славянских и иных этнических групп русской армии, встал вопрос о принятии общих мер по изменению всего морально-психологического настроя в армии. Среди этих мер назывались повышение духа частей, их сплоченности, поддержание строгого внутреннего порядка и дисциплины, забота об одежде, снаряжении пище, проведение церковных служб и бесед офицеров с солдатами, «развитие и поощрение удальства и молодечества, уверенности в своих силах» и множество других{7}.
Для предотвращения «грустных фактов оставления своего поста в виду неприятеля» командование пыталось применять и имеющиеся законы. Согласно статьям 243-246 Устава о воинских наказаниях, виновные в государственной измене, в оставлении своего места во время боя или позиции, в уклонении от боя или в прямой сдаче в плен без сопротивления каралась смертной казнью. Однако в связи с увеличением сдач в плен уже весной 1915 г, как оказалось, на местах не велось должного расследования преступлений, многие такие преступления оставались ненаказанными, даже вообще скрывались начальниками из боязни личных неприятностей. Главным же была массовость побегов, что делало невозможным организовать ни само расследование, ни тем более предание суду тысяч сдающихся.
Поскольку меры воспитательного характера своей цели не достигали, а тенденция ухода в плен стала устойчивой, власти попытались выстроить определённую систему репрессивных мер против этого явления. Правда первоначальные меры по отношению к сдатчикам свидетельствовали больше о растерянности военного начальства. Одной из таких мер была угроза оставлять сдавшихся в плен здоровыми и легко раненными навсегда за границей, «так как Россия не нуждается в таких сынах, которые вместо то-
[54]
го, чтобы защищать свою родину до конца, запятнали себя несмываемым никогда позором сдачи в плен»{8}. Такое пожелание не было проведено в жизнь, как и предложение конфискации имущества и выдворения в отдаленные местности семей нижних чинов из числа немцев-колонистов. Против последнего выступили и министр внутренних дел Н.А. Маклаков, полагавший такую меру трудно выполнимой, и даже начальник штаба Верховного главнокомандующего (далее - Главковерх, ВГК) ген. Н. Н. Янушкевич, считавший эту меру возможной только в случае сомнения в отношении политической благонадёжности самих членов семей бежавших в плен{9}. Однако власти с интересом отнеслись к инициативе ген. А. А. Брусилова, предложившего издать особое повеление Главковерха, чтобы нижние чины, сдавшиеся в плен, неизбежность сдачи в плен коих не будет удостоверена начальством, по окончании войны водворялись в Сибирь на поселение «как элемент вредный для государственной и общественной жизни»{10}. Прошение Брусилова было быстро рассмотрено в верхах и 9 марта 1915 г. Николай II повелел всех нижних чинов, добровольно сдавшихся в плен неприятелю, независимо от суждения, водворять по их возвращении из плена в Сибирь на жительство{11}.
Ссылка в Сибирь сдатчиков могла быть проведена только после войны, а важно было уменьшить количество побегов во время самой войны. Среди таких мер наказания или предостережения стала угроза лишения продовольственных пайков семей, совершивших эти преступления. Такие распоряжения появились в ряде циркуляров армиям зимой 1914-1915 г.{12} А между тем, как разъясняли в военно-судебном ведомстве, такая инициатива войскового командования была незаконной. Дело в том, что в Положении 25 июня 1912 г. о призрении семейств нижних чинов, хотя и говорилось о необходимости содержать семьи даже взятых в плен, но при этом не уточнялось, каким образом они там окажутся: по своей воле, или независимо от своей воли. Это потребовало введения специального закона принятого Советом министров в порядке ст. 87 (чрезвычайного законодательства) и высочайше утвержденного 15 апреля 1915г.{13}
Трудность применения закона о лишении пайков семей сбежавших состояла в том, что, как разъясняли в штабе ВГК и Главном военно-
[55]
судебном управлении, эта мера могла иметь место лишь в случае очевидности факта добровольной сдачи в плен или побега со службы, что было трудно обеспечить без надлежащего расследования. Применение закона было усугублено и многочисленными случаями ошибок в определении виновности в добровольной сдаче в плен. Наконец, возник вопрос о добровольно возвратившихся из плена и необходимости восстановления выдачи пайков их семьям. Чтобы исключить ошибки, было принято постановление о дополнительных проверках для подтверждения очевидцами верности факта добровольной сдачи в плен. Пайки же семьям добровольно явившихся беглецов из плена решено было возобновить. Но даже и в случаях лишения семей пайков, как отмечали военные власти, сама по себе эта мера не производила достаточного предостерегающего впечатления на самих солдат, поскольку страдали родственники, но не сам совершивший преступление. Очевидно, что закон не учитывал ни отношения к таким понятиям, как «родина» в сельском обществе, ни всей сложности семейных отношений в патриархальной крестьянской семье, которыми многие солдаты считали возможным пожертвовать, идя на преступление. Будущего же суда сдатчики не боялись, надеясь остаться безнаказанными: после конца войны они могли затеряться в массе пленных, мало осталось бы свидетелей, сами дела могли затеряться, да и их самих было бы очень много, а главное - после войны ожидалась всеобщая амнистия для всех, совершивших преступление.
Оставалось тогда произвести суд над бежавшими немедленно после побега. Хотя непосредственный суд над ними был невозможен ввиду их недосягаемости, однако пытались использовать устрашающий эффект закона, даже если сам суд и не приводил бы к реальному осуждению, то есть к исполнению приговоров{14}. Но это значило подвергнуть бежавших заочному суду. Сторонники введения заочных приговоров полагали, что перспектива такой «гражданской смерти заживо» воздействует на слабовольных сильнее, чем самый приговор к смертной казни, который все равно привести в исполнение нельзя до окончания войны». Однако, в соответствии с военным законодательством, разработанным на началах реформы армейского судебного ведомства в 60-х гг. XIX в., такая практика запрещалась. Тогда появилась идея применять заочное разбирательство в отношении бежавших в плен хотя бы в тех случаях, когда преступление совершено явно и улики несомненны{15}. Но военно-судебное ведомство категорически выступило против так «коренной ломки военно-уголовного судопроизводства». Возражая на аргументы В.И. Гурко, представители военно-судебного ведомства, становясь на «академическую точку зрения», утверждали, что преступления и несомненность улик - понятия субъективные и в зависимости от точки зрения одни и те же данные могут считаться как
[56]
явными и несомненными, так и сомнительными и неустановленными{16}. Полагая, что и принятых решений (ссылка бывших военнопленных в Сибирь, лишение пайков членов семей сбежавших в плен, оглашение факта побега на родине), военное руководство ограничилось в отношении перебежчиков организацией дознания, материалы которого следовало хранить при делах части, а копию с него отсылать на родину обвиняемого. Само же осуждение предполагалось произвести по окончании войны и возвращении обвиняемых из плена{17}.
В ситуации неэффективности правовых мер против бегства в плен военные власти, особенно фронтовое начальство, попытались использовать непосредственные, наиболее устрашающие меры для пресечения этого воинского преступления, именно - расстрелы вслед бегущим, Эту меру фронтовое командование считало носившей одновременно и предупредительный характер по отношению к возможным побегам в плен, и наказа-тельный - по отношению к уже совершившим это преступление. Инициативу отдельных командиров, отдававших приказы по расстрелу сдатчиков в плен уже с октября 1914 г. поддержал в начале 1915 г. Н.Н. Янушкевич, признавший «безусловно необходимым в случаях измены, открытого перехода к противнику на глазах своих войск открывать по перебежчикам огонь»{18}. А вместе с тем неожиданно выяснилось определенная оппозиция столь крайним мерам со стороны непосредственного войскового начальства. Так командир 104-го пехотного Устюжского полка Н.С. Триковский, опровергая слухи о расстреле в его полку 120 человек за отказ идти в бой, писал: «Я хоть и строг, но не палач и отлично учитываю моральные последствия таких зрелищ, как избиение 120 человек»{19}. И он был не одинок в сомнении необходимости расстреливать бегущих в плен, судя по неоднократным приказам, требовавшим «отбросить в сторону всякие гуманные соображения, совершенно недопустимые при условиях настоящей войны, безмилосердно расстреливать забывших присягу», «не останавливаться ни перед какими мерами для поддержания дисциплины, как бы эти меры ни казались суровы» и т. п.{20}
[57]
Во многих приказах содержались указания о необходимости прямого расстрела бегущих специально созданными частями с артиллерией, пулемётами, ружьями и шашками. Однако нигде в приказах не говорилось о создании самой системы частей, подобной «заградительным отрядам». В реальности эти меры применялись эпизодически для проведения отдельных операций на полковом уровне. И уж совсем единичным оказалось предложение отправлять уличенных в попытках сдачи в плен на позицию с назначением их в «самые опасные места»{21}. Данных же о проектах создания штрафных частей для направления туда «слабых элементов» в документах не обнаружено. В целом сама проблема бегства в плен так и не была решена до конца войны. Её острота была утрачена, во-первых, в связи с переходом к позиционной войне, сделавшей технически невозможными массовые сдачи в плен в 1916 г., а с другой стороны - с возникновением ещё одной серьёзной проблемы - дезертирством.
На русском фронте бытовали различные формы дезертирства: прямой уход из части (побег), кратковременная самовольная отлучка с возвращением в часть, или невозвращением в часть вовремя, бродяжничество - скрытая форма ухода из части в виде постоянного «вращения» в течение постоянного хождения по этапам и периодических с них побегов. Во время войны дезертирами считали всех задержанных, хотя и не судившихся по статьям о дезертирстве, а также призванных, но уклонившихся от несения военной службы. Таких до марта 1917 г. было около 1-1,5 млн.{22}
Как и в отношении бежавших в плен, военные власти пытались задействовать правовые методы пресечения этого важного вида воинского преступления. Согласно ст. 131-136 Воинского устава о наказаниях, за побег во время войны в районе военных действий в первый раз назначались наказания не свыше 5 лет в исправительных арестантских отделениях, во второй раз - каторга до 20 лет, а в третий раз - смертная казнь. За побег же в военное время, но вне района военных действия, наказание не превышало заключения в военной тюрьме и дисциплинарных частях за первый и второй побеги и отдачи в исправительные арестантские pоты за третий побег. Реально же всякий побег, даже в районе военных действий, облагался первый раз наказанием не свыше исправительных арестантских отделений всего в несколько месяцев, а в тыловом районе - заключением в военной тюрьме, порою всего в 1 месяц. Такая мягкость наказаний была вызвана массовостью дезертирства, несовершенством военных судов, не справлявшихся с делами по дезертирству, наконец, нехваткой живой силы в строю,
[58]
в результате чего власти просто водворяли дезертиров обратно в свои части, ограничиваясь легкими наказаниями, или даже вообще без наказаний. С другой стороны, дезертирству, порою невольному, способствовала общая дезорганизация на железных дорогах, путаница в бюрократической переписке по идентификации дезертиров, а также низкий уровень развития множества солдат-крестьян, действительно терявшихся, или оправдывавшихся этим, в ходе продолжавшейся маневренной войны, постоянных перебросок по железной дороге или тем более пешим строем на необъятных просторах Русского фронта.
В связи с массовостью дезертирства, власти попытались так изменить закон, чтобы он отсёк дезертиров, намеренно стремившихся избежать строя, от самовольщиков, действительно лишь временно отставших или не явившихся вовремя в свои части. И той, и другой категории предполагалось повысить сроки наказания. По мнению начальника штаба Ставки ген. М.В. Алексеева, само понятие побега (самовольная отлучка свыше трёх дней) имело формальный характер и не учитывало внутренних побуждений дезертира. Алексеев требовал «особого усиления» уголовной кары за уклонение во время войны от исполнения вовсе воинского долга вплоть до смертной казни и каторги без срока, а также повышения наказания за неумышленное оставление службы{23}. Одновременно Алексеев настаивал на отмене района действия преступлений без разделения на театре военных действий и вне его. Тем самым был подчёркнут современный характер войны, для которого характерна организация для обороны всей страны, всего военного организма - вне зависимости от степени приближенности к передовым линиям.
Согласно новой редакции законов о дезертирстве от 14 января 1916 г., понятие «побега» основывалось исключительно на цели уклонения от службы, а не на его длительности. Побегом считалось самовольное оставление военной службы с целью вовсе уклониться от службы в действующей армии. Наказания, налагаемые за побеги, вне зависимости от приближенности к передовой, были сильно повышены, с полным уничтожением градации наказаний за 1-й, 2-й и 3-й побеги вo время войны. Так, уже за первый побег во время войны бежавший мог быть приговорён к каторжным работам на срок от четырех до двадцати лет или же к смертной казни. Если же цели побега не было, то такое оставление службы признавалось самовольной отлучкой (не долее шести суток в мирное время, не долее трёх суток во время войны и не долее суток в войсковом районе на театре военных действий). Она наказывалась дисциплинарным взысканием с отдачей в дисциплинарные части на срок от 3-х месяцев до 4-х лет. Но введя различение понятий «побег» и «самовольная отлучка», власти внесли путаницу в определение понятия «дезертирство», поскольку было трудно, как оказалось, доказать умысел в совершении подобного преступления, остав-
[59]
ляя его, в сущности, безнаказанным{24}. Это показывало фактическое прекращение военно-полевых судов по делам о дезертирах с назначением рассмотрения дел в корпусных судах, где они неизбежно затягивались, а впоследствии и отсрочивались до конца войны.
Так как правовые нормы по решению проблемы дезертирства не работали, все силы власти решили возложить на задержку дезертиров для последующей их отправки на фронт. Эти усилия проводились поэтапно. Сначала дело задержания дезертиров пытались возложить на железнодорожную жандармерию и на жандармско-полицейские управления внутри России. Когда стало очевидным бессилие жандармов решить этот вопрос, военные попытались организовать задержку дезертиров собственными мерами. Однако эти меры оказались разрозненными и явились делом инициативы отдельных командующих корпусов и армий. Когда выяснилась неэффективность существовавших армейских этапов, с сентября 1915 г. были организованы контрольные участки на пути в тыловые районы армии во главе с дежурными генералами. С ноября 1915 г. началось разграничение корпусных тыловых районов на полковые и дивизионные, а армейских тыловых районов - на этапные участки. По линии железных дорог учреждались подвижные военно-полицейские заставы{25}. С декабря 1915 г. началось введение военно-полицейских команд при всех полках, артбригадах, штабах, дивизионных обозах, этапных пунктах в соответствии с «наставлением для военно-полицейской службы в отдельных частях войск». Организация военной полиции была дополнена системой распределительных пунктов, явившихся, в сущности, фильтрационными лагерями для проверки дезертиров и последующего их направления в войска.
Однако система задержания дезертиров военной полицией не срабатывала. Главным препятствием был поиск дезертиров в сельской местности. которая соседствовала или входила в территорию театре военных действий. Постоянные облавы не давали результатов - главным образом из-за пассивности и малочисленности, а порою и потворства (небескорыстного) гражданских местных властей в отношении дезертиров. Полной же милитаризации районов даже на театре военных действий верховному командованию достигнуть не удалось. Количество дезертиров на этапах и распределительных пунктах постоянно возрастало. Не хватало даже конвойных для сопровождения новых команд из бывших дезертиров на фронт. Постоянно происходили побеги из маршевых батальонов, а на некоторых распределительных пунктах (в Кременчуге и Гомеле) осенью 1916 г. даже вспыхнули бунты. В этой ситуации командование Северного фронта пошло на неординарный шаг. Согласно приказу по фронту № 915 от 23 октября 1916 г. дезертиров, личность которых не удавалось установить, зачисляли в запасные батальоны фронта. При этих запасных батальонах создавались нештатные роты и команды для содержания «выясняемых» (в уклонении от службы) и «подоз-
[60]
реваемых» (в совершении иных, кроме побега, преступлений). В ротах и командах «подозреваемых» вводился строй и суровый режим, существовавший в дисциплинарных частях: наиболее тяжкие работы, телесные наказания; им выдавалось обмундирование, бывшее в употреблении, а взамен обуви - лапти. Таким образом, военные власти, в обход действующих законов, создавали на фронте подобие дисциплинарных частей, условия пребывания в которых вынуждали бы предпочесть нахождению в этих запасных батальонах отправку в свою часть и впоследствии - на позицию.
И всё же проблемы оставались. Происходило разбухание запасных батальонов, насчитывавших по 15-20 тыс. человек, где преступные элементы обменивались опытом по уклонению от службы, договаривались о возможности ухода в плен или даже бунта против военного начальства в случае прихода на позиции. Мало этого: специальные роты при запасных частях стали рассматриваться военным командованием как фактически дисциплинарные части, куда стали направлять с фронта уличенных в нарушении дисциплины. В сущности, речь шла о создании «армии дезертиров в тылу», по выражению одного из воинских начальников. Особенно опасная ситуация с дезертирами сложилась в Петроградском военном округе. Именно здесь находились около двух десятков запасных батальонов со «штрафными» частями. Множество солдат этих батальонов постоянно производили побеги, являлись в Петроград и окрестные города, вступали в контакты с беженцами, рабочими, организовывали беспорядки, Образовалась гремучая смесь преступного воинского контингента с низшими городскими слоями, готовыми к любым радикальным действиям, особенно опасными в ситуации острого социально-экономического кризиса осенью 1916 г.
Для недопущения подобного сценария событий начальник Петроградского военного округа ген. С. С. Хабалов попытался установить контроль над дезертирской массой в запасных батальонах, подчинявшихся командованию Северного фронта. В докладе начальнику штаба Северного фронта Хабалов предложил установить новый порядок в вопросе о направлении и предании суду задержанных дезертиров. Дезертиров из частей Петроградского округа, задержанных в этом же округе, если они не совершили преступлений, кроме побега, он предложил передавать в свои части для предания суду за побег. Задержанных из частей вне Петроградского военного окрута и также не совершивших иных преступлений, кроме побега, предлагалось передавать в запасные батальоны фронта. Задержанных же дезертиров, совершивших преступления, предлагалось предавать военно-полевому суду гарнизонов или начальников контрольных участков округа с немедленным приведением в действие наказания. Это означало бы наказание дезертиров на месте преступления, резкое расширение практики военно-полевых судов, вообще передачу вопроса от судебного ведомства в руки военного начальства на местах, подчинявшихся Петроградскому военному округу. Тем самым начальнику округа, возможно, удалось бы предотвратить то сплочение недовольных масс дезертиров с беспокойным городским элементом, которое и привело к восстанию в Петрограде в феврале 1917 г.
[61]
Однако планы Хабалова натолкнулись на противодействие штаба Северного фронта, лично командующего армиями фронта ген. Н.В. Рузского, категорически выступившего против попытки судить «чужих» дезертиров, что являлось, с точки его зрения, коренным нарушением правил, согласно которым только непосредственный начальник является ответственным за своих подчиненных. Отказ от предложения Хабалова означал, что задержанные дезертиры продолжали находиться в запасных батальонах до выяснения местонахождения их частей, в которых бы и должен был происходить суд. В реальности это приводило к потворству бродяжничеству, поскольку суд и наказание за это скрытое дезертирство вечно откладывались. Дело здесь было в противодействии армейского начальства гражданскому ведомству, к которому военные круги относили Хабалова как креатуру МВД, вообще всю петроградскую бюрократию, занимавшую, по мнению военных, чуть ли не пораженческую позицию. Это являлось проявлением раздробленности действий военных и гражданских властей, что не соответствовало задачам войны нового, современного типа, предполагающего полностью взаимодействие фронта и тыла{26}.
Ещё одной формой активного ухода от современной войны явилось членовредительство Эта форма уклонения от воинской обязанности была широко развита в русской армии и в мирное время, главным образом при приеме на военную службу. В годы Первой мировой произошел громадный рост членовредительства. Этому способствовала массовая, всеобщая мобилизация, резкое расширение преступного контингента, попавшего в армию, понижение порога болезней. Врачи призывных комиссий столкнулись с большим разнообразием, даже замысловатостью в манифестации искусственных болезней. Всё это потребовало организации медицинской экспертизы для их распознавания ещё на призывных участках{27}.
Еще с большими проблемами в борьбе с членовредительства столкнулось командование на самом фронте. Здесь произошло не только увеличение количества, но и расширение самих форм членовредительства, его интернационализация, когда кроме ожидавшихся «национальных» видов членовредительства было зарегистрировано их распространение на другие народности. Появились и новации в практике членовредительства: специальное самозаражение венерическими болезнями. Но особенно тревожным
[62]
были массовые случаи самострелов «палечников» («пальчиков», как их тогда называли), составлявшие 50-80% всех раненых{28}.
Военное начальство осознавало определенную проблему в членовредительстве и симуляции и пыталось её решать, прежде всего - в сфере законодательства. В течение Первой мировой войны были изменены ст. 126 и 127 Устава о воинских наказаниях. Теперь во время войны виновные в членовредительстве в районе военных действий подвергались лишению всех прав состояния и смертной казни или ссылке в каторжные работы от 2 до 20 лет (раньше - 4-12) или без срока, а допустившие это преступление в виду неприятеля - смертной казни. По всей видимости, данные статьи военного судопроизводства не работали по той же причине, по какой власти не решались предавать военно-полевому суду тысячи солдат за побеги в плен или за дезертирство. Во всяком случае, сохранилось всего лишь несколько сот военно-судебных дел о членовредительстве, большинство которых вообще не было закончено ко времени Февральской революции, когда эти дела были просто прекращены или по этим делам выносились оправдательные приговоры. Неуспех привлечения к суду членовредителей вызвал предложение военного командования лишать семьи членовредителей продовольственных пайков. Надо полагать, и эта мера не возымела большого действия. Тогда власти некоторых фронте» стали принимать собственные меры: возвращать в строй всех нижних чинов. Раненных в пальцы рук «самострелов» подлечивали в специально для того назначенных полевых госпиталях и вскоре отправляли обратно в окопы. Такие распоряжения вызвали полемику среди военных: покалеченные не были готовы ни к строевой, ни к нестроевой службе, иногда даже нуждались в посторонней помощи, служили поводом для пропагандистов-антимилитаристов внутри России и тем более в пропаганде противника - в случае попадания таких воинов-калек в плен{29}.
Для судебного же преследования существовали также серьёзные препятствия, прежде всего на уровне выявления самих случаев умышленного членовредительства. У полковых врачей не было даже руководства по распознаванию случаев членовредительства. Сама врачебная экспертиза проводилась не на фронте, а в полевых или военно-окружных госпиталях. Из-за массовости членовредительства врачи военных госпиталей не справлялись с возложенными на них обязанностями. Сказывалась нехватка необходимого оборудования, инструментов, реактивов, приборов. Экспертиза длилась мно-
[63]
гими месяцами, что позволяло симулянтам и членовредителям уклоняться от военной службы в местах лечения. Но даже и в случае доказательства симуляции и членовредительства виновные всего лишь возвращались в часть или в воинское присутствие для дальнейшего прохождения службы{30}.
Значительную роль в неэффективности военно-медицинского контроля сыграла и позиция фронтовых врачей, разделявших взгляды «общественной медицины». Эти взгляды предполагали учёт настроений массы солдат, в основном крестьян, оказавшихся в крайне тяжёлых боевой обстановке. Становясь на точку зрения солдат, такие врачи считали, что «палечничество» при данных условиях окопной жизни не более чем своего рода психоз, «психическая эпидемия»{31}. Даже в ходе экспертизы врачи чаще руководствовались показаниями солдат, а данные о членовредительстве объявляли всего лишь «врачебной версией», а не установленным фактом случаем задуманного саморанения. В результате отсутствия должной и скорой экспертизы непосредственно в полках к членовредительству относились вообще снисходительно, и половина подозреваемых в членовредительстве оправдывались. При этом русские врачи ссылались на опыт борьбы с членовредителями в западных армиях, где презумпция невиновности обвиняемого в членовредительстве дополнялась системой медицинской экспертизы в каждом полку в виде особых комиссий. В такой комиссии предполагались наличие и возможность доказать свою невиновность, вообще независимость и компетенцию судебной экспертизы{32}. Но в русской армии такая постановка вопроса носила характер затягивания необходимых расследований, приводила к частым случаям неправомерного оправдания членовредителей. По существу же военному праву было противопоставлено презумпция уклонения, оправдания неучастия в «массовом убийстве».
Рассмотренные виды преступлений в русской армии и принимавшиеся уголовно-юридические меры против них являются наиболее важными, что видно и из самого делопроизводства на различных уровнях воинского управления. За рамками исследования оказались, однако, важные виды нарушения воинской дисциплины, как чисто уголовные (мародерство, грабежи), так и не носившие такого характера: многочисленные нарушения исполнительской дисциплины, случаи неподчинения младших чинов низшим, неисполнение приказов, а также бытовые нарушения дисциплины (пьянство, азартные игры, развратные действия). Контроль над этими ви-
[64]
дами нарушений воинской дисциплины постоянно ослабевал, да и не представлялся актуальным на фоне размаха куда более опасных видов воинских преступлений.
Проанализированный материал не позволяет свести неудачу сохранения русской армии правовыми мерами к нехватке решительности, репрессивных мер, как это может показаться на первый взгляд и как это себе представляли «белые» генералы{33}. Проблема лежала в отсутствии многих составляющих довольно общего характера. Это и достижение солдатскими массами необходимого уровня патриотического воспитания, системы пропаганды, релаксации на фронте, единства фронт» и тыла в решении социально-экономических вопросов, разрешения кризиса патриархальной семьи, создания необходимой материально-технической и образовательной базы для решения вопросов эффективного правового, административного, социального, медицинского контроля в многомиллионной армии. Все это являлось лишь частью общей проблемы создания современного общества, что было достигнуто в рамках иной социально-политической системы и что сделало возможным участие России в войне современного типа только через два десятилетия.
[65]
Рекомендую ознакомиться с нею всем неравнодушным к истории Великой войны вообще и Русской армии - в частности.
Поскольку в статье рассматриваются и затрагиваются слабо изученные, но вместе с тем острые вопросы: военная юстиция, побеги в плен, дезертирство, членовредительство, преступность на войне - рекомендую вдвойне.
Ввиду малого тиража издания, которое было бы непросто отыскать любому желающему энтузиасту - втройне.
Асташов А.Б. Преступление и право в русской армии (1914 - февраль 1917 года) // Вестник ТвГУ. Серия: История. 2012. Вып.3 (№ 18). С.52-65.
В драматической истории конца русской армии недостаточно разобран вопрос о правовых мерах её сохранения{1}. Этот аспект исследований подменяется или историей революционизирования армии, или её «предательства» со стороны различных сил (от собственного верховного командования до союзников). А между тем правовая реальность Первой мировой войны отразила в себе ряд важных проблем: это и соответствие военной юриспруденции, всего комплекса армейских дисциплинарных механизмов характеру современной войны, и важные социальные проблемы российского общества, решение которых было перенесено в армию, и моральный кризис армии, проявившийся в том числе и в ослаблении дисциплины, что и сделало таким легким революционизирование армии спусти всего несколько недель после Февральской революции.
В данной статье ставится вопрос: могло ли военное командование правовыми и иными мерами удержать в рамках дисциплины Русскую армию в современной войне? Дисциплина в войне современного общества, какой являлась Первая война, требовала единого ритма ратного труда, стандартизированных форм подчинения вне привычных социальных свя-
[52]
зей, рождала, по выражению Д. Санборна, «политику массового убийства». Автор ограничивает свое исследование периодом до февраля 1917 г., делая акцент на участии России во внешнем военном конфликте, не отягощенным внутренними, революционными событиями. Источниками для исследования послужила переписка штабов фронтов, армий и корпусов со Ставкой, Главным управлением генерального штаба (ГУГШ), Министерством внутренних дел, Советом министров; приказы по фронтам, армиям, корпусам, дивизиям и полкам; материалы цензуры, хранящиеся в Российском государственном военно-историческом архиве.
Русская военная бюрократия немало сделала для подготовки к современной войне в части поддержания дисциплины. К началу мировой войны действовали глубоко разработанные дисциплинарный, строевой, полевой уставы, а накануне самой войны было принято Положение о полевом управлении войсками, свод правил армии, действовавшей на театре военных действий{2}. Вместе с тем в ходе войны в условиях впервые осуществленного все¬общего воинского призыва указанные нормы военного права неминуемо должны были столкнуться с практикой деятельности громадного контингента армии, отражавшего правовое состояние общества на начало XX в. Это состояние, как и любое общество в переходном периоде от традиционного к современному, характеризовалось всплеском неправовых действий широких масс, главным образом молодежи, основной возрастной группой армии{3}. Война только усилила эти негативные тенденции на театре военных действий. Прежде всего, это касалось такого воинского преступления, как сдача в плен солдат, что говорило о низком моральном уровне, практически - о разложении военного организма, которое является предвестником полного поражения в войне. В годы Первой мировой войны уход в плен в русской армии принял массовый характер. Всего к началу 1917 г., согласно данным официальной статистики, в плену оказались 3063412 человек, а за всю войну - 3638271, или 23,66% всей мобилизованной армии{4}.
[53]
В первое время военные власти полагали, что сбегали только евреи и поляки. В связи с этим предлагалось усилить надзор за евреями и поляками в составе частей, сводить их в отдельные команды, или даже отправлять на Кавказский фронт{5}. Из этих мер реально проводилось сосредоточение всех поляков в Кавказской армии, что однако оказалось недостижимым{6}. Когда же выяснился подлинный размах побегов и роли в них представителей славянских и иных этнических групп русской армии, встал вопрос о принятии общих мер по изменению всего морально-психологического настроя в армии. Среди этих мер назывались повышение духа частей, их сплоченности, поддержание строгого внутреннего порядка и дисциплины, забота об одежде, снаряжении пище, проведение церковных служб и бесед офицеров с солдатами, «развитие и поощрение удальства и молодечества, уверенности в своих силах» и множество других{7}.
Для предотвращения «грустных фактов оставления своего поста в виду неприятеля» командование пыталось применять и имеющиеся законы. Согласно статьям 243-246 Устава о воинских наказаниях, виновные в государственной измене, в оставлении своего места во время боя или позиции, в уклонении от боя или в прямой сдаче в плен без сопротивления каралась смертной казнью. Однако в связи с увеличением сдач в плен уже весной 1915 г, как оказалось, на местах не велось должного расследования преступлений, многие такие преступления оставались ненаказанными, даже вообще скрывались начальниками из боязни личных неприятностей. Главным же была массовость побегов, что делало невозможным организовать ни само расследование, ни тем более предание суду тысяч сдающихся.
Поскольку меры воспитательного характера своей цели не достигали, а тенденция ухода в плен стала устойчивой, власти попытались выстроить определённую систему репрессивных мер против этого явления. Правда первоначальные меры по отношению к сдатчикам свидетельствовали больше о растерянности военного начальства. Одной из таких мер была угроза оставлять сдавшихся в плен здоровыми и легко раненными навсегда за границей, «так как Россия не нуждается в таких сынах, которые вместо то-
[54]
го, чтобы защищать свою родину до конца, запятнали себя несмываемым никогда позором сдачи в плен»{8}. Такое пожелание не было проведено в жизнь, как и предложение конфискации имущества и выдворения в отдаленные местности семей нижних чинов из числа немцев-колонистов. Против последнего выступили и министр внутренних дел Н.А. Маклаков, полагавший такую меру трудно выполнимой, и даже начальник штаба Верховного главнокомандующего (далее - Главковерх, ВГК) ген. Н. Н. Янушкевич, считавший эту меру возможной только в случае сомнения в отношении политической благонадёжности самих членов семей бежавших в плен{9}. Однако власти с интересом отнеслись к инициативе ген. А. А. Брусилова, предложившего издать особое повеление Главковерха, чтобы нижние чины, сдавшиеся в плен, неизбежность сдачи в плен коих не будет удостоверена начальством, по окончании войны водворялись в Сибирь на поселение «как элемент вредный для государственной и общественной жизни»{10}. Прошение Брусилова было быстро рассмотрено в верхах и 9 марта 1915 г. Николай II повелел всех нижних чинов, добровольно сдавшихся в плен неприятелю, независимо от суждения, водворять по их возвращении из плена в Сибирь на жительство{11}.
Ссылка в Сибирь сдатчиков могла быть проведена только после войны, а важно было уменьшить количество побегов во время самой войны. Среди таких мер наказания или предостережения стала угроза лишения продовольственных пайков семей, совершивших эти преступления. Такие распоряжения появились в ряде циркуляров армиям зимой 1914-1915 г.{12} А между тем, как разъясняли в военно-судебном ведомстве, такая инициатива войскового командования была незаконной. Дело в том, что в Положении 25 июня 1912 г. о призрении семейств нижних чинов, хотя и говорилось о необходимости содержать семьи даже взятых в плен, но при этом не уточнялось, каким образом они там окажутся: по своей воле, или независимо от своей воли. Это потребовало введения специального закона принятого Советом министров в порядке ст. 87 (чрезвычайного законодательства) и высочайше утвержденного 15 апреля 1915г.{13}
Трудность применения закона о лишении пайков семей сбежавших состояла в том, что, как разъясняли в штабе ВГК и Главном военно-
[55]
судебном управлении, эта мера могла иметь место лишь в случае очевидности факта добровольной сдачи в плен или побега со службы, что было трудно обеспечить без надлежащего расследования. Применение закона было усугублено и многочисленными случаями ошибок в определении виновности в добровольной сдаче в плен. Наконец, возник вопрос о добровольно возвратившихся из плена и необходимости восстановления выдачи пайков их семьям. Чтобы исключить ошибки, было принято постановление о дополнительных проверках для подтверждения очевидцами верности факта добровольной сдачи в плен. Пайки же семьям добровольно явившихся беглецов из плена решено было возобновить. Но даже и в случаях лишения семей пайков, как отмечали военные власти, сама по себе эта мера не производила достаточного предостерегающего впечатления на самих солдат, поскольку страдали родственники, но не сам совершивший преступление. Очевидно, что закон не учитывал ни отношения к таким понятиям, как «родина» в сельском обществе, ни всей сложности семейных отношений в патриархальной крестьянской семье, которыми многие солдаты считали возможным пожертвовать, идя на преступление. Будущего же суда сдатчики не боялись, надеясь остаться безнаказанными: после конца войны они могли затеряться в массе пленных, мало осталось бы свидетелей, сами дела могли затеряться, да и их самих было бы очень много, а главное - после войны ожидалась всеобщая амнистия для всех, совершивших преступление.
Оставалось тогда произвести суд над бежавшими немедленно после побега. Хотя непосредственный суд над ними был невозможен ввиду их недосягаемости, однако пытались использовать устрашающий эффект закона, даже если сам суд и не приводил бы к реальному осуждению, то есть к исполнению приговоров{14}. Но это значило подвергнуть бежавших заочному суду. Сторонники введения заочных приговоров полагали, что перспектива такой «гражданской смерти заживо» воздействует на слабовольных сильнее, чем самый приговор к смертной казни, который все равно привести в исполнение нельзя до окончания войны». Однако, в соответствии с военным законодательством, разработанным на началах реформы армейского судебного ведомства в 60-х гг. XIX в., такая практика запрещалась. Тогда появилась идея применять заочное разбирательство в отношении бежавших в плен хотя бы в тех случаях, когда преступление совершено явно и улики несомненны{15}. Но военно-судебное ведомство категорически выступило против так «коренной ломки военно-уголовного судопроизводства». Возражая на аргументы В.И. Гурко, представители военно-судебного ведомства, становясь на «академическую точку зрения», утверждали, что преступления и несомненность улик - понятия субъективные и в зависимости от точки зрения одни и те же данные могут считаться как
[56]
явными и несомненными, так и сомнительными и неустановленными{16}. Полагая, что и принятых решений (ссылка бывших военнопленных в Сибирь, лишение пайков членов семей сбежавших в плен, оглашение факта побега на родине), военное руководство ограничилось в отношении перебежчиков организацией дознания, материалы которого следовало хранить при делах части, а копию с него отсылать на родину обвиняемого. Само же осуждение предполагалось произвести по окончании войны и возвращении обвиняемых из плена{17}.
В ситуации неэффективности правовых мер против бегства в плен военные власти, особенно фронтовое начальство, попытались использовать непосредственные, наиболее устрашающие меры для пресечения этого воинского преступления, именно - расстрелы вслед бегущим, Эту меру фронтовое командование считало носившей одновременно и предупредительный характер по отношению к возможным побегам в плен, и наказа-тельный - по отношению к уже совершившим это преступление. Инициативу отдельных командиров, отдававших приказы по расстрелу сдатчиков в плен уже с октября 1914 г. поддержал в начале 1915 г. Н.Н. Янушкевич, признавший «безусловно необходимым в случаях измены, открытого перехода к противнику на глазах своих войск открывать по перебежчикам огонь»{18}. А вместе с тем неожиданно выяснилось определенная оппозиция столь крайним мерам со стороны непосредственного войскового начальства. Так командир 104-го пехотного Устюжского полка Н.С. Триковский, опровергая слухи о расстреле в его полку 120 человек за отказ идти в бой, писал: «Я хоть и строг, но не палач и отлично учитываю моральные последствия таких зрелищ, как избиение 120 человек»{19}. И он был не одинок в сомнении необходимости расстреливать бегущих в плен, судя по неоднократным приказам, требовавшим «отбросить в сторону всякие гуманные соображения, совершенно недопустимые при условиях настоящей войны, безмилосердно расстреливать забывших присягу», «не останавливаться ни перед какими мерами для поддержания дисциплины, как бы эти меры ни казались суровы» и т. п.{20}
[57]
Во многих приказах содержались указания о необходимости прямого расстрела бегущих специально созданными частями с артиллерией, пулемётами, ружьями и шашками. Однако нигде в приказах не говорилось о создании самой системы частей, подобной «заградительным отрядам». В реальности эти меры применялись эпизодически для проведения отдельных операций на полковом уровне. И уж совсем единичным оказалось предложение отправлять уличенных в попытках сдачи в плен на позицию с назначением их в «самые опасные места»{21}. Данных же о проектах создания штрафных частей для направления туда «слабых элементов» в документах не обнаружено. В целом сама проблема бегства в плен так и не была решена до конца войны. Её острота была утрачена, во-первых, в связи с переходом к позиционной войне, сделавшей технически невозможными массовые сдачи в плен в 1916 г., а с другой стороны - с возникновением ещё одной серьёзной проблемы - дезертирством.
На русском фронте бытовали различные формы дезертирства: прямой уход из части (побег), кратковременная самовольная отлучка с возвращением в часть, или невозвращением в часть вовремя, бродяжничество - скрытая форма ухода из части в виде постоянного «вращения» в течение постоянного хождения по этапам и периодических с них побегов. Во время войны дезертирами считали всех задержанных, хотя и не судившихся по статьям о дезертирстве, а также призванных, но уклонившихся от несения военной службы. Таких до марта 1917 г. было около 1-1,5 млн.{22}
Как и в отношении бежавших в плен, военные власти пытались задействовать правовые методы пресечения этого важного вида воинского преступления. Согласно ст. 131-136 Воинского устава о наказаниях, за побег во время войны в районе военных действий в первый раз назначались наказания не свыше 5 лет в исправительных арестантских отделениях, во второй раз - каторга до 20 лет, а в третий раз - смертная казнь. За побег же в военное время, но вне района военных действия, наказание не превышало заключения в военной тюрьме и дисциплинарных частях за первый и второй побеги и отдачи в исправительные арестантские pоты за третий побег. Реально же всякий побег, даже в районе военных действий, облагался первый раз наказанием не свыше исправительных арестантских отделений всего в несколько месяцев, а в тыловом районе - заключением в военной тюрьме, порою всего в 1 месяц. Такая мягкость наказаний была вызвана массовостью дезертирства, несовершенством военных судов, не справлявшихся с делами по дезертирству, наконец, нехваткой живой силы в строю,
[58]
в результате чего власти просто водворяли дезертиров обратно в свои части, ограничиваясь легкими наказаниями, или даже вообще без наказаний. С другой стороны, дезертирству, порою невольному, способствовала общая дезорганизация на железных дорогах, путаница в бюрократической переписке по идентификации дезертиров, а также низкий уровень развития множества солдат-крестьян, действительно терявшихся, или оправдывавшихся этим, в ходе продолжавшейся маневренной войны, постоянных перебросок по железной дороге или тем более пешим строем на необъятных просторах Русского фронта.
В связи с массовостью дезертирства, власти попытались так изменить закон, чтобы он отсёк дезертиров, намеренно стремившихся избежать строя, от самовольщиков, действительно лишь временно отставших или не явившихся вовремя в свои части. И той, и другой категории предполагалось повысить сроки наказания. По мнению начальника штаба Ставки ген. М.В. Алексеева, само понятие побега (самовольная отлучка свыше трёх дней) имело формальный характер и не учитывало внутренних побуждений дезертира. Алексеев требовал «особого усиления» уголовной кары за уклонение во время войны от исполнения вовсе воинского долга вплоть до смертной казни и каторги без срока, а также повышения наказания за неумышленное оставление службы{23}. Одновременно Алексеев настаивал на отмене района действия преступлений без разделения на театре военных действий и вне его. Тем самым был подчёркнут современный характер войны, для которого характерна организация для обороны всей страны, всего военного организма - вне зависимости от степени приближенности к передовым линиям.
Согласно новой редакции законов о дезертирстве от 14 января 1916 г., понятие «побега» основывалось исключительно на цели уклонения от службы, а не на его длительности. Побегом считалось самовольное оставление военной службы с целью вовсе уклониться от службы в действующей армии. Наказания, налагаемые за побеги, вне зависимости от приближенности к передовой, были сильно повышены, с полным уничтожением градации наказаний за 1-й, 2-й и 3-й побеги вo время войны. Так, уже за первый побег во время войны бежавший мог быть приговорён к каторжным работам на срок от четырех до двадцати лет или же к смертной казни. Если же цели побега не было, то такое оставление службы признавалось самовольной отлучкой (не долее шести суток в мирное время, не долее трёх суток во время войны и не долее суток в войсковом районе на театре военных действий). Она наказывалась дисциплинарным взысканием с отдачей в дисциплинарные части на срок от 3-х месяцев до 4-х лет. Но введя различение понятий «побег» и «самовольная отлучка», власти внесли путаницу в определение понятия «дезертирство», поскольку было трудно, как оказалось, доказать умысел в совершении подобного преступления, остав-
[59]
ляя его, в сущности, безнаказанным{24}. Это показывало фактическое прекращение военно-полевых судов по делам о дезертирах с назначением рассмотрения дел в корпусных судах, где они неизбежно затягивались, а впоследствии и отсрочивались до конца войны.
Так как правовые нормы по решению проблемы дезертирства не работали, все силы власти решили возложить на задержку дезертиров для последующей их отправки на фронт. Эти усилия проводились поэтапно. Сначала дело задержания дезертиров пытались возложить на железнодорожную жандармерию и на жандармско-полицейские управления внутри России. Когда стало очевидным бессилие жандармов решить этот вопрос, военные попытались организовать задержку дезертиров собственными мерами. Однако эти меры оказались разрозненными и явились делом инициативы отдельных командующих корпусов и армий. Когда выяснилась неэффективность существовавших армейских этапов, с сентября 1915 г. были организованы контрольные участки на пути в тыловые районы армии во главе с дежурными генералами. С ноября 1915 г. началось разграничение корпусных тыловых районов на полковые и дивизионные, а армейских тыловых районов - на этапные участки. По линии железных дорог учреждались подвижные военно-полицейские заставы{25}. С декабря 1915 г. началось введение военно-полицейских команд при всех полках, артбригадах, штабах, дивизионных обозах, этапных пунктах в соответствии с «наставлением для военно-полицейской службы в отдельных частях войск». Организация военной полиции была дополнена системой распределительных пунктов, явившихся, в сущности, фильтрационными лагерями для проверки дезертиров и последующего их направления в войска.
Однако система задержания дезертиров военной полицией не срабатывала. Главным препятствием был поиск дезертиров в сельской местности. которая соседствовала или входила в территорию театре военных действий. Постоянные облавы не давали результатов - главным образом из-за пассивности и малочисленности, а порою и потворства (небескорыстного) гражданских местных властей в отношении дезертиров. Полной же милитаризации районов даже на театре военных действий верховному командованию достигнуть не удалось. Количество дезертиров на этапах и распределительных пунктах постоянно возрастало. Не хватало даже конвойных для сопровождения новых команд из бывших дезертиров на фронт. Постоянно происходили побеги из маршевых батальонов, а на некоторых распределительных пунктах (в Кременчуге и Гомеле) осенью 1916 г. даже вспыхнули бунты. В этой ситуации командование Северного фронта пошло на неординарный шаг. Согласно приказу по фронту № 915 от 23 октября 1916 г. дезертиров, личность которых не удавалось установить, зачисляли в запасные батальоны фронта. При этих запасных батальонах создавались нештатные роты и команды для содержания «выясняемых» (в уклонении от службы) и «подоз-
[60]
реваемых» (в совершении иных, кроме побега, преступлений). В ротах и командах «подозреваемых» вводился строй и суровый режим, существовавший в дисциплинарных частях: наиболее тяжкие работы, телесные наказания; им выдавалось обмундирование, бывшее в употреблении, а взамен обуви - лапти. Таким образом, военные власти, в обход действующих законов, создавали на фронте подобие дисциплинарных частей, условия пребывания в которых вынуждали бы предпочесть нахождению в этих запасных батальонах отправку в свою часть и впоследствии - на позицию.
И всё же проблемы оставались. Происходило разбухание запасных батальонов, насчитывавших по 15-20 тыс. человек, где преступные элементы обменивались опытом по уклонению от службы, договаривались о возможности ухода в плен или даже бунта против военного начальства в случае прихода на позиции. Мало этого: специальные роты при запасных частях стали рассматриваться военным командованием как фактически дисциплинарные части, куда стали направлять с фронта уличенных в нарушении дисциплины. В сущности, речь шла о создании «армии дезертиров в тылу», по выражению одного из воинских начальников. Особенно опасная ситуация с дезертирами сложилась в Петроградском военном округе. Именно здесь находились около двух десятков запасных батальонов со «штрафными» частями. Множество солдат этих батальонов постоянно производили побеги, являлись в Петроград и окрестные города, вступали в контакты с беженцами, рабочими, организовывали беспорядки, Образовалась гремучая смесь преступного воинского контингента с низшими городскими слоями, готовыми к любым радикальным действиям, особенно опасными в ситуации острого социально-экономического кризиса осенью 1916 г.
Для недопущения подобного сценария событий начальник Петроградского военного округа ген. С. С. Хабалов попытался установить контроль над дезертирской массой в запасных батальонах, подчинявшихся командованию Северного фронта. В докладе начальнику штаба Северного фронта Хабалов предложил установить новый порядок в вопросе о направлении и предании суду задержанных дезертиров. Дезертиров из частей Петроградского округа, задержанных в этом же округе, если они не совершили преступлений, кроме побега, он предложил передавать в свои части для предания суду за побег. Задержанных из частей вне Петроградского военного окрута и также не совершивших иных преступлений, кроме побега, предлагалось передавать в запасные батальоны фронта. Задержанных же дезертиров, совершивших преступления, предлагалось предавать военно-полевому суду гарнизонов или начальников контрольных участков округа с немедленным приведением в действие наказания. Это означало бы наказание дезертиров на месте преступления, резкое расширение практики военно-полевых судов, вообще передачу вопроса от судебного ведомства в руки военного начальства на местах, подчинявшихся Петроградскому военному округу. Тем самым начальнику округа, возможно, удалось бы предотвратить то сплочение недовольных масс дезертиров с беспокойным городским элементом, которое и привело к восстанию в Петрограде в феврале 1917 г.
[61]
Однако планы Хабалова натолкнулись на противодействие штаба Северного фронта, лично командующего армиями фронта ген. Н.В. Рузского, категорически выступившего против попытки судить «чужих» дезертиров, что являлось, с точки его зрения, коренным нарушением правил, согласно которым только непосредственный начальник является ответственным за своих подчиненных. Отказ от предложения Хабалова означал, что задержанные дезертиры продолжали находиться в запасных батальонах до выяснения местонахождения их частей, в которых бы и должен был происходить суд. В реальности это приводило к потворству бродяжничеству, поскольку суд и наказание за это скрытое дезертирство вечно откладывались. Дело здесь было в противодействии армейского начальства гражданскому ведомству, к которому военные круги относили Хабалова как креатуру МВД, вообще всю петроградскую бюрократию, занимавшую, по мнению военных, чуть ли не пораженческую позицию. Это являлось проявлением раздробленности действий военных и гражданских властей, что не соответствовало задачам войны нового, современного типа, предполагающего полностью взаимодействие фронта и тыла{26}.
Ещё одной формой активного ухода от современной войны явилось членовредительство Эта форма уклонения от воинской обязанности была широко развита в русской армии и в мирное время, главным образом при приеме на военную службу. В годы Первой мировой произошел громадный рост членовредительства. Этому способствовала массовая, всеобщая мобилизация, резкое расширение преступного контингента, попавшего в армию, понижение порога болезней. Врачи призывных комиссий столкнулись с большим разнообразием, даже замысловатостью в манифестации искусственных болезней. Всё это потребовало организации медицинской экспертизы для их распознавания ещё на призывных участках{27}.
Еще с большими проблемами в борьбе с членовредительства столкнулось командование на самом фронте. Здесь произошло не только увеличение количества, но и расширение самих форм членовредительства, его интернационализация, когда кроме ожидавшихся «национальных» видов членовредительства было зарегистрировано их распространение на другие народности. Появились и новации в практике членовредительства: специальное самозаражение венерическими болезнями. Но особенно тревожным
[62]
были массовые случаи самострелов «палечников» («пальчиков», как их тогда называли), составлявшие 50-80% всех раненых{28}.
Военное начальство осознавало определенную проблему в членовредительстве и симуляции и пыталось её решать, прежде всего - в сфере законодательства. В течение Первой мировой войны были изменены ст. 126 и 127 Устава о воинских наказаниях. Теперь во время войны виновные в членовредительстве в районе военных действий подвергались лишению всех прав состояния и смертной казни или ссылке в каторжные работы от 2 до 20 лет (раньше - 4-12) или без срока, а допустившие это преступление в виду неприятеля - смертной казни. По всей видимости, данные статьи военного судопроизводства не работали по той же причине, по какой власти не решались предавать военно-полевому суду тысячи солдат за побеги в плен или за дезертирство. Во всяком случае, сохранилось всего лишь несколько сот военно-судебных дел о членовредительстве, большинство которых вообще не было закончено ко времени Февральской революции, когда эти дела были просто прекращены или по этим делам выносились оправдательные приговоры. Неуспех привлечения к суду членовредителей вызвал предложение военного командования лишать семьи членовредителей продовольственных пайков. Надо полагать, и эта мера не возымела большого действия. Тогда власти некоторых фронте» стали принимать собственные меры: возвращать в строй всех нижних чинов. Раненных в пальцы рук «самострелов» подлечивали в специально для того назначенных полевых госпиталях и вскоре отправляли обратно в окопы. Такие распоряжения вызвали полемику среди военных: покалеченные не были готовы ни к строевой, ни к нестроевой службе, иногда даже нуждались в посторонней помощи, служили поводом для пропагандистов-антимилитаристов внутри России и тем более в пропаганде противника - в случае попадания таких воинов-калек в плен{29}.
Для судебного же преследования существовали также серьёзные препятствия, прежде всего на уровне выявления самих случаев умышленного членовредительства. У полковых врачей не было даже руководства по распознаванию случаев членовредительства. Сама врачебная экспертиза проводилась не на фронте, а в полевых или военно-окружных госпиталях. Из-за массовости членовредительства врачи военных госпиталей не справлялись с возложенными на них обязанностями. Сказывалась нехватка необходимого оборудования, инструментов, реактивов, приборов. Экспертиза длилась мно-
[63]
гими месяцами, что позволяло симулянтам и членовредителям уклоняться от военной службы в местах лечения. Но даже и в случае доказательства симуляции и членовредительства виновные всего лишь возвращались в часть или в воинское присутствие для дальнейшего прохождения службы{30}.
Значительную роль в неэффективности военно-медицинского контроля сыграла и позиция фронтовых врачей, разделявших взгляды «общественной медицины». Эти взгляды предполагали учёт настроений массы солдат, в основном крестьян, оказавшихся в крайне тяжёлых боевой обстановке. Становясь на точку зрения солдат, такие врачи считали, что «палечничество» при данных условиях окопной жизни не более чем своего рода психоз, «психическая эпидемия»{31}. Даже в ходе экспертизы врачи чаще руководствовались показаниями солдат, а данные о членовредительстве объявляли всего лишь «врачебной версией», а не установленным фактом случаем задуманного саморанения. В результате отсутствия должной и скорой экспертизы непосредственно в полках к членовредительству относились вообще снисходительно, и половина подозреваемых в членовредительстве оправдывались. При этом русские врачи ссылались на опыт борьбы с членовредителями в западных армиях, где презумпция невиновности обвиняемого в членовредительстве дополнялась системой медицинской экспертизы в каждом полку в виде особых комиссий. В такой комиссии предполагались наличие и возможность доказать свою невиновность, вообще независимость и компетенцию судебной экспертизы{32}. Но в русской армии такая постановка вопроса носила характер затягивания необходимых расследований, приводила к частым случаям неправомерного оправдания членовредителей. По существу же военному праву было противопоставлено презумпция уклонения, оправдания неучастия в «массовом убийстве».
Рассмотренные виды преступлений в русской армии и принимавшиеся уголовно-юридические меры против них являются наиболее важными, что видно и из самого делопроизводства на различных уровнях воинского управления. За рамками исследования оказались, однако, важные виды нарушения воинской дисциплины, как чисто уголовные (мародерство, грабежи), так и не носившие такого характера: многочисленные нарушения исполнительской дисциплины, случаи неподчинения младших чинов низшим, неисполнение приказов, а также бытовые нарушения дисциплины (пьянство, азартные игры, развратные действия). Контроль над этими ви-
[64]
дами нарушений воинской дисциплины постоянно ослабевал, да и не представлялся актуальным на фоне размаха куда более опасных видов воинских преступлений.
Проанализированный материал не позволяет свести неудачу сохранения русской армии правовыми мерами к нехватке решительности, репрессивных мер, как это может показаться на первый взгляд и как это себе представляли «белые» генералы{33}. Проблема лежала в отсутствии многих составляющих довольно общего характера. Это и достижение солдатскими массами необходимого уровня патриотического воспитания, системы пропаганды, релаксации на фронте, единства фронт» и тыла в решении социально-экономических вопросов, разрешения кризиса патриархальной семьи, создания необходимой материально-технической и образовательной базы для решения вопросов эффективного правового, административного, социального, медицинского контроля в многомиллионной армии. Все это являлось лишь частью общей проблемы создания современного общества, что было достигнуто в рамках иной социально-политической системы и что сделало возможным участие России в войне современного типа только через два десятилетия.
[65]