Не о Суркове
Явление, из-за которого смешным словечком "гонтмахер" впору пугать детей, мне лично интересно только с одной точки зрения. "Гонтмахер" - это, собственно, парабола, описав которую либерализм вернулся к своим расистским истокам. Если называть вещи своими именами, либеральный проект сконструирован таким образом, что успешным он может быть лишь в рамках фашизации государства и мира. Мир должен быть поделён на цивилизованных и нецивилизованных, государство должно превратиться в оплот защиты цивилизации. Либералы пекутся о свободе, но не лишним было бы напомнить, что этимология слова "свободный" восходит к слову "свой". Свобода, конечно, универсальное достяние, но универсум свободы всегда ограничивается кругом своих. Вопрос при этом, не в том, чтобы отказаться от свободы, а в том, чтобы понять, кто для кого является своим.
Условный (и, разумеется, коллективный) "гонтмахер" не делает ничего особенного, кроме того, что возвещает о предельной жёсткости противопоставления, организующего любую политику. Такое напоминание всегда исходит от "чужого", однако суть российской ситации в том, что в политике здесь возобнлвляетяя господство "своих чужих". "Гонтмахеру" не нужно удивляться (антисурковский выпад вполне можно было прогнозировать с момента псевдооттепельного возвращения либерал-экономистов в качестве "хозяев дискурса"). Наоборот, я бы сказал, всё это слишком привычно, чтобы служить поводом для недоумения: "гонтмахер" есть мы сами в недостаточности нашей свобода, в её неполновесности и неполноценности.
Современный либерал - это тот, в чьих глазах отражается чудовищный оскал Левиафана, кто со звериной монотонностью напоминает нам о том, что политикой движут лишь партийность и размежевание, а ставкой выступает возможность существовать или оказаться уничтоженным. Все отечественные последователи Карла Шмитта не случайно являются тайными или открытыми либералами. Даже самые травоядные из либералов всё путинское десятилетие только и твердили о "возвращении политики", понимая под ней холодную, а в некоторых случаях и горячую гражданскую войну, поюедителями в которой будут "самые эффективные". В границах местной политической реальности либералы были и остаются едва ли не единственной силой, усвоившей, что политика основывается на возгонке противоречий и существует лишь в модальности "за" или "против".
Разумеется, необходимо обратить это разящее "против" на самих либералов, и многие, собственно говоря, хотели бы это сделать. Однако недостаточно признать либералов "чужими", как это делают ретроградные патриоты и националисты. Тем более смешно пытаться уйти от самого противопоставляения "своих" и "чужих", как пытаются горбачёвствующие "реалисты". Нужно овладеть не только дискурсом, но и всей суммой технологий свободы, в т.ч. пакетом возможностей, именуемых "правами человека". Свобода и есть суверенность, и мы не справляемся с этим величественным ресурсом, если по привычке отрываем одно от другого. Вместо того, чтобы обращаться со свободой и суверенностью как с элементами общего целого, мы отдаём свободу на откуп либералам, а суверенность - на промысел националистам.
В итоге "свои чужие" водят хороводы с "чужими своими", а само разграничение своих и чужих оказывается упущенным под сурдинку рассуждений о толерантности и стабильности. Вместе с тем, демократически понятый народ (категория, давно исчезнувшая из публичного дискурса), есть ничто иное, как коллективная инстанция различения своего и чужого. Экспертократическое убеждение в том, что народ не существует, берёт начало как в предательском пренебрежении к этому разграничению, так и в неспособности помыслить его в сколько-нибудь монументальных формах. Я не цепляюсь за это "слишком шмиттеанское" разграничение, для меня сушественна политика, которую нельзя запретить, но которой нужно уметь управлять. В противном случае ей будет управлять кто-то другой.
Условный (и, разумеется, коллективный) "гонтмахер" не делает ничего особенного, кроме того, что возвещает о предельной жёсткости противопоставления, организующего любую политику. Такое напоминание всегда исходит от "чужого", однако суть российской ситации в том, что в политике здесь возобнлвляетяя господство "своих чужих". "Гонтмахеру" не нужно удивляться (антисурковский выпад вполне можно было прогнозировать с момента псевдооттепельного возвращения либерал-экономистов в качестве "хозяев дискурса"). Наоборот, я бы сказал, всё это слишком привычно, чтобы служить поводом для недоумения: "гонтмахер" есть мы сами в недостаточности нашей свобода, в её неполновесности и неполноценности.
Современный либерал - это тот, в чьих глазах отражается чудовищный оскал Левиафана, кто со звериной монотонностью напоминает нам о том, что политикой движут лишь партийность и размежевание, а ставкой выступает возможность существовать или оказаться уничтоженным. Все отечественные последователи Карла Шмитта не случайно являются тайными или открытыми либералами. Даже самые травоядные из либералов всё путинское десятилетие только и твердили о "возвращении политики", понимая под ней холодную, а в некоторых случаях и горячую гражданскую войну, поюедителями в которой будут "самые эффективные". В границах местной политической реальности либералы были и остаются едва ли не единственной силой, усвоившей, что политика основывается на возгонке противоречий и существует лишь в модальности "за" или "против".
Разумеется, необходимо обратить это разящее "против" на самих либералов, и многие, собственно говоря, хотели бы это сделать. Однако недостаточно признать либералов "чужими", как это делают ретроградные патриоты и националисты. Тем более смешно пытаться уйти от самого противопоставляения "своих" и "чужих", как пытаются горбачёвствующие "реалисты". Нужно овладеть не только дискурсом, но и всей суммой технологий свободы, в т.ч. пакетом возможностей, именуемых "правами человека". Свобода и есть суверенность, и мы не справляемся с этим величественным ресурсом, если по привычке отрываем одно от другого. Вместо того, чтобы обращаться со свободой и суверенностью как с элементами общего целого, мы отдаём свободу на откуп либералам, а суверенность - на промысел националистам.
В итоге "свои чужие" водят хороводы с "чужими своими", а само разграничение своих и чужих оказывается упущенным под сурдинку рассуждений о толерантности и стабильности. Вместе с тем, демократически понятый народ (категория, давно исчезнувшая из публичного дискурса), есть ничто иное, как коллективная инстанция различения своего и чужого. Экспертократическое убеждение в том, что народ не существует, берёт начало как в предательском пренебрежении к этому разграничению, так и в неспособности помыслить его в сколько-нибудь монументальных формах. Я не цепляюсь за это "слишком шмиттеанское" разграничение, для меня сушественна политика, которую нельзя запретить, но которой нужно уметь управлять. В противном случае ей будет управлять кто-то другой.