Инженеры, душ человеческий
По поводу нашумевшей публикации Шаргунова
"Растерянность - главное слово про Донбасс"
А я вот порадовался за Шаргунова. Он сохранился. И хотя он вроде бы на стороне тех, к кому приехал, но из-под стокгольмского синдрома, этим вот эпизодом с католическими крестиками, снятыми с мертвых, он все же пытается сказать что-то вроде соловейского "господа, вы же звери", что и должен говорить человек с другой планеты, не как эта. Сохранился.
Наверное, та фотография со стрелком из кухни - из этого же ряда, хотя без прямого комментария. Просто ее не поняли ни те, ни эти, а намеков сейчас никто не считывает.
По смыслу, мне кажется, Шаргунов уже подбирается к ключевой фразе войны, к стрелковской проговорке: "что мы не зря принесли с собой войну в этот прекрасный город". Только им пока никому нельзя над этой фразой думать, но среди способных к рефлексии - а это как раз работа для писателя - настроения уже появляются. Открыто выразить пока еще не может, потому что Шаргунов пока еще заложник коллективного Прилепина.
Чтобы два раза не вставать, вдогонку к Шаргунову. Вспомнился другой градусник - Ольшанский. В разгар белоленточного движения он увещевал креативных соклассников: ну не надо, ну не бузите, ну не раскачивайте, а то те, кто придут после Путина, будут совсем плохие, они вас же (нас же) первыми того-этого. И был абсолютно прав. А потом вдруг взял да и стал их певцом. Досрочно, так сказать. Чтобы не страдать от них, а активничать между ними.
Потому что вся Новороссия, во всех ее проявлениях - это как раз то, что после Путина.
Проблема для Ольшанского в том, что они все равно не оценят, в их звуковом диапазоне его трели неразличимы. И пока еще "после Путина" не наступило, теперь не понятно, что Ольшанскому делать. Не в том смысле, что ему самому делать, а в том, куда природа коллективного русского самокопания может его применить. Князь Мышкин наоборот.
На Ольшанском всегда почему-то вспоминается этот эпизод с агитатором и бочкой из "Доктора Живаго".
"Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя, но думал, что делает это ради большей доступности для слушателей, которые вместо благодарности платят ему выражением равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он решил заговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша поднявшегося ропота, он напомнил солдатам , что военно-революционные суды введены и действуют, и под страхом смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы. От такого тона эти люди отвыкли.
Поднялся рев нескольких сот голосов. «Поговорил. Будет. ропота,он Ладно», - кричали одни басом и почти беззлобно. Но раздавались истерические выкрики на надсаженных ненавистью дискантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
- Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не видишь что ли, немец, подосланный. Эй ты, предъяви документ, голубая кровь! ...
....Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за разбитых вагонов выбежали гнавшиеся за ним солдаты . ....
В последние месяцы ощущение подвига, крика души бессознательно связалось у него с помостами и трибунами, со стульями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.
У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на её крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его обращения, в двух шагах от распахнутых вокзальных дверей, куда он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на её ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого."
"Растерянность - главное слово про Донбасс"
А я вот порадовался за Шаргунова. Он сохранился. И хотя он вроде бы на стороне тех, к кому приехал, но из-под стокгольмского синдрома, этим вот эпизодом с католическими крестиками, снятыми с мертвых, он все же пытается сказать что-то вроде соловейского "господа, вы же звери", что и должен говорить человек с другой планеты, не как эта. Сохранился.
Наверное, та фотография со стрелком из кухни - из этого же ряда, хотя без прямого комментария. Просто ее не поняли ни те, ни эти, а намеков сейчас никто не считывает.
По смыслу, мне кажется, Шаргунов уже подбирается к ключевой фразе войны, к стрелковской проговорке: "что мы не зря принесли с собой войну в этот прекрасный город". Только им пока никому нельзя над этой фразой думать, но среди способных к рефлексии - а это как раз работа для писателя - настроения уже появляются. Открыто выразить пока еще не может, потому что Шаргунов пока еще заложник коллективного Прилепина.
Чтобы два раза не вставать, вдогонку к Шаргунову. Вспомнился другой градусник - Ольшанский. В разгар белоленточного движения он увещевал креативных соклассников: ну не надо, ну не бузите, ну не раскачивайте, а то те, кто придут после Путина, будут совсем плохие, они вас же (нас же) первыми того-этого. И был абсолютно прав. А потом вдруг взял да и стал их певцом. Досрочно, так сказать. Чтобы не страдать от них, а активничать между ними.
Потому что вся Новороссия, во всех ее проявлениях - это как раз то, что после Путина.
Проблема для Ольшанского в том, что они все равно не оценят, в их звуковом диапазоне его трели неразличимы. И пока еще "после Путина" не наступило, теперь не понятно, что Ольшанскому делать. Не в том смысле, что ему самому делать, а в том, куда природа коллективного русского самокопания может его применить. Князь Мышкин наоборот.
На Ольшанском всегда почему-то вспоминается этот эпизод с агитатором и бочкой из "Доктора Живаго".
"Гинц чувствовал, что говорит длинно, и досадовал на себя, но думал, что делает это ради большей доступности для слушателей, которые вместо благодарности платят ему выражением равнодушия и неприязненной скуки. Раздражаясь все больше, он решил заговорить с этой публикой более твердым языком и пустить в ход угрозы, которые держал в запасе. Не слыша поднявшегося ропота, он напомнил солдатам , что военно-революционные суды введены и действуют, и под страхом смерти требовал сложения оружия и выдачи зачинщиков. Если они этого не сделают, говорил Гинц, то докажут, что они подлые изменники, несознательная сволочь, зазнавшиеся хамы. От такого тона эти люди отвыкли.
Поднялся рев нескольких сот голосов. «Поговорил. Будет. ропота,он Ладно», - кричали одни басом и почти беззлобно. Но раздавались истерические выкрики на надсаженных ненавистью дискантах. К ним прислушивались. Эти кричали:
- Слыхали, товарищи, как обкладывает? По-старому! Не вывелись офицерские повадки! Так это мы изменники? А сам ты из каковских, ваше благородие? Да что с ним хороводиться. Не видишь что ли, немец, подосланный. Эй ты, предъяви документ, голубая кровь! ...
....Он вскочил с разбега на высокий перрон. В это время из-за разбитых вагонов выбежали гнавшиеся за ним солдаты . ....
В последние месяцы ощущение подвига, крика души бессознательно связалось у него с помостами и трибунами, со стульями, вскочив на которые можно было бросить толпящимся какой-нибудь призыв, что-нибудь зажигательное.
У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая пожарная кадка. Она была плотно прикрыта. Гинц вскочил на её крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих слов, нечеловеческих и бессвязных. Безумная смелость его обращения, в двух шагах от распахнутых вокзальных дверей, куда он так легко мог бы забежать, ошеломила и приковала их к месту. Солдаты опустили ружья.
Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на её ребре.
Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого."