Отчет с игры "1924". Жертва невозможная нам всего милей (с)
Былое:
1906 год. Сестрорецк.
- Это моя лошадка!
- Нет, моя!
Мы с Яшей вцепились в деревянную лошадку, и настойчиво тащим ее каждый к себе. Пахнет молодым деревом, свежим лаком, а из столовой - горячей карамелью. Мы отчаянно обнимаемся и деремся, обхватив желанную игрушку
- Мальчики, мне стыдно за вас!
Маменька стоит перед нами, на щеках красные пятна. Рядом с ней толстая тетушка Софья и маленькая надменная девочка в белых кружевах. Она смотрит на нас, семилетнего и шестилетнего мальчишек, разгоряченных дракой, и презрительно вздергивает подбородок.
Мы с братом одновременно разжимаем руки.
… В воздухе дымка сирени, сестрорецкое летнее марево, отзвуки фортепианных гамм и этюдов Черни.
1913 год. Санкт-Петербург.
- Черт побери, Ваня, я этого не перенесу!
Яков нервно поправляет туго накрахмаленный воротничок.
- Яша, что уж поделать…. Мы с тобой, как сказал его высокоблагородие ротный командир Синицын по прозвищу Пробирка «вы наряжены на бал в Смольный институт и должны высоко ценить эту честь!»
- «Наряжены!» Как будто нас нарядили в испанские костюмы! Глупость сплошная.
Братья Яков и Иван Лазаревы. Дети полковника императорского флота, потомственного дворянина Льва Лазарева.
Гардемарины Морского Корпуса Санкт-Петербурга.
Белое и голубое. Как редкая ясность петербургского неба. Как Андреевский стяг.
Мы оба ненавидим танцевать. Оба катастрофически застенчивы. И оба будем, вскидывая голову, соперничать за первый вальс с Машей Ветлугиной.
Я посвящу ей свои первые стихи. Яков из-за нее вызовет на дуэль нашего сокурсника и друга Митю Колосова.
Мои стихи отвергнут все питерские журналы.
А дуэль гардемаринов обернется глупой царапиной и неделей гауптвахты….
Детская привязанность будет опалена всеми дальнейшими годами, как случайно сожжённая на свече манжета. И останется самой прочной.
- Ваня, через год выпуск. Ты как думаешь, нам повезет в производстве?
- Я бы не хотел с тобой расстаться. И с Георгием, и с Митей….
- Вот представляешь, выйдет нам всем производство по первому разряду, на лучший императорский флагман!
- И после этого я мечтатель и прожектер?
Мне в голову летит подушка.
…В казарме Морского Корпуса чадил ночник. Бились над стеклянным колпаком большие, вялые комары. Тихим шепотом обсуждались наполеоновские планы.
1915 год. Санкт-Петербург.
В соленом воздухе повисло молчание, торжественное, как оперная ария. Уже не гардемарины и еще не офицеры были выстроены у здания Корпуса.
Начальник училища чахоточно прокашлялся:
- Вот тут перед вами лежат двести десять вакансий на двести гардемаринов. Буду вызывать вас поочередно, по мере оказанных вами успехов в продолжение многолетнего обучения в Корпусе. Рекомендую избранную часть называть громко и разборчиво, без всяких замедлений и переспросов. Времени у вас было вполне достаточно для обдумывания. Итак, номер первый: гардемарин Георгий Никольский!
- Эсминец «Георгий Победоносец»!
- Номер второй: гардемарин Иван Лазарев.
- Эсминец «Георгий Победоносец»!
- Номер третий: гардемарин Дмитрий Колосов.
- Эсминец «Георгий Победоносец»!
- Номер четвертый: гардемарин Александр Голицын.
- Ледокол «Сибирь»
- Номер пятый: гардемарин Яков Лазарев.
- Эсминец «Георгий Победоносец»!
………………………………………………………………………………………………………………………………….
- Вольно, господа офицеры.
В воздух полетели бескозырки.
Впереди был сплошной белый свет.
Будем Царство Божие строить на земле!
1920 год. Севастополь.
… Все детские мечты давно разлетелись осколками, как разбивается капля воды о борт корабля. Я, брат, и наши друзья - лейтенанты с охрипшими от командных криков и ругательств голосами, растерянными - но уже не мальчишескими - глазами, загрубевшими ладонями. Только надломленные души еще не очерствели….
… Когда загорелся эсминец, никто не мог поверить.
Ни наш капитан, не сошедший с мостика до последней минуты.
Ни Георгий, вытащивший на себе всех, кого смог, и бесследно пропавший.
Ни Митя Колосов, десять минут спустя навсегда погребенный под водой у самого берега Севастополя, убитый шальной красноармейской пулей.
Ни мы с братом.
Яша растерянно поглядел на горизонт:
- Кортик утонул. И китель. И твоя тетрадь сгорела, со стихами.
Я молчал, перехвативший горло спазм не давал произнести ни звука.
Впереди были новые годы Гражданской войны. И надежда, окончательно погибшая в дни севастопольских расстрелов. С тех пор я всегда и везде чувствую запах крови, похожий на запах заветревшихся яблок.
В те дни мы навсегда распрощались с мечтой о победе. Потерянная Россия сжалась до размеров моей памяти. Нашей памяти.
И это не было поводом отступить.
1921 год. Севастополь.
- Помогите, помогите!
Мы метнулись на отчаянный женский крик. В кривом Севастопольском переулке Яков ловко оглушил рукоятью ножа фартового в кепке, вцепившегося в лежащую на мостовой женщину.
Я помог барышне подняться. В голове мелькнула мысль: да кто, кроме проститутки ходит ночью по этим кварталам?
Но вместо размалеванного тупого лица, я увидел строгие черты, такие знакомые, такие….
- Машенька?
- Господи, Ванечка, Яша, не может быть, пресвятая Богородица!..
В нос била вонь нефти и рыбной гнили. Но сейчас для нас троих не существовало ничего, кроме воспоминаний.
Настоящее:
1924 год. Анапа.
Итак, наша война продолжается.
Это совсем новая война, и мы, боевые офицеры, чувствуем себя неопытными зелеными мичманами….
Андрей Аристов, наш командир, под началом которого мы помогали переправлять наших товарищей - как их теперь называют «из бывших» - за рубеж, несколько дней назад схвачен. По слухам - Краснодарским ОГПУ.
Мы не говорим об этом, но четко знаем: кто-то предал….
Подложные документы. Подложная история. Чужая эпоха.
Мы живем под прикрытием, изображаем простых рыбаков.
Я постоянно тыкаю Яшу в шейные позвонки: сгорбься, скрывай выправку!
Он дает мне затрещину всякий раз, когда я, прикусывая язык, пытаюсь назвать кого-то «господин» или невзначай ляпаю фразу по-французски.
Тяжело.
На лавку в нашей рыбацкой хижине опускается Машенька, Мария Константиновна. Дворянка, смолянка, она здесь работает медсестрой в санатории, и это еще счастье, везение!
Мы с братом вскакиваем. Целуем ей руку. Она делает книксен, краснея, точно ей все еще шестнадцать. Между собой мы не в силах ни забыть, ни бросить впитанных с молоком привычек. Это одновременно растравляет раны, но и заставляет держаться, выживать, помнить….
- Ваня, Яша, сегодня ко мне подошел доктор Кузнецов…. Вы знаете, я всегда это подозревала, ведь происхождение не скроешь. Он сказал мне, что знал Андрея, и что у него в госпитале скрывается человек - господин доктор не назвал его имени - которого ищет ОГПУ. Вам нужно переправить его, и как можно скорее!
Ночь уходит на поиски капитана.
- Господин капитан… наш друг хотел бы….
- Совершить морскую прогулку? - смуглые черты лица кривятся в усмешке.
- Совершенно верно. Полюбоваться на звезды Запада.
- Что ж, это можно устроить. Вопрос цены.
Под утро мы провожаем в санаторий утомленную Машу.
У себя в хижине я молча открываю бутыль с домашним вином. Яша сидит, привалившись к балке, устало хмурит брови. Алым огоньком теплится лампадка перед старым образком печальноглазой Казанской и иконкой святого Георгия, победно гарцующего на ярко-голубой эмали.
…Мы разговариваем до рассвета. Ложимся спать, когда уже смолкают крики в порту, цыганские распевы с набережной. Ложимся, когда в воздухе слышно только рассветное пение птиц. Не то, чтобы мы сказали друг другу что-то новое о судьбе страны и нас самих. Не то, чтобы у нас есть воспоминания, о которых мы еще друг другу не поведали. Дело не в этом.
Утро проходит сумбурно и печально.
Неверова взяли. За полчаса до прибытия корабля, когда почти все деньги для его отправки были собраны.
Маша, торопясь, рассказывает, как Кузнецов помог Неверову бежать, для конспирации Неверов был вынужден ранить доктора… но это его не спасло….
- Машенька, ради Господа Бога, тише! И у стен есть уши.
Вытащить человека из ОГПУ не представляется возможным.
Мучает сознание собственной беспомощности.
Бесполезности.
Шатаемся с братом по Краснодару. Привычным речитативом встречаю прохожих:
- А вот рыбка свежая, толстая, жирная, сама в перемет пришла! Из Анапы привезли, час назад плавала! Аж трепещет!
Яша подхватывает:
- Доктор говорит, в рыбке фосфору уйма, а он знаете какой полезный?! Ты нашу рыбку под потолок повесь - ночью заместо лампочки светиться будет!
Из угла огрызается беспризорник:
- Это что ж, я с вашей рыбы светиться буду изнутри?
Парирую:
- А ты хайло не разевай - так и светиться из живота не будешь!
Я уже сам не знаю, кто я на самом деле….
Заходим к князю Хованскому. Я прекрасно осознаю, что он почти неминуемо узнает нас в лицо… и кто знает за кого он теперь? Но терпеть абсолютное недоверие нет никаких сил.
- Рыбка свежая, возьмите!
- Ой, да не видали мы вашей рыбки!
Кухарка князя пытается спровадить нас, но тут к крыльцу выходит сам Александр Николаевич. При виде нас его сдержанное лицо белеет. Он неловко шарит по карманам, бросается в комнаты. Впихивает мне в руку три золотых рубля. За две-то рыбки! Безусловно, лучшая коммерческая операция во всей нашей истории неумелой торговли. Смех и грех.
Позже, когда мы снова «фланируем» мимо дома Хованского, он выглядывает в окно.
- Эй, рыбачки, а вы плотничать можете?
- А как же! - бодро отзываюсь я. - Рыбак да плотник - самые нужные профессии!
Правим сломанный стол. Князь Хованский смотрит на нас, хмурясь, сминая рукой лацканы пиджака. У меня холодеет в груди, и я решаюсь ему помочь.
- Князь, я вижу, что инкогнито раскрыто….
Он облегченно вытирает пот со лба и протягивает руку.
И снова улицы, снова попытки всучить рыбу. И я, и брат пропахли ею насквозь!
Начинается дождь. У меня темнеет в глазах, и дает знать о себе старая контузия. Яков сажает меня у края мостовой, обеспокоенно вглядывается в лицо.
Под резкими струями дождя мимо нас сотрудник ОГПУ проводит человека с заломленными руками и кровоподтеками на лице. Они уходят за черту города. Назад ОГПУшник возвращается один.
Мы слишком хорошо знаем, что это значит.
- Господи Иисусе Христе, помилуй твоего раба убиенного, имени которого не знаем, помяни его во Царствии Твоем. Пресвятая Богородице, Дево, помилуй нас. Царь Небесный Утешитель, Дух Истины, иже везде сый и вся исполняй, сокровище благ и жизни податель, прииди и вселися в ны, и спаси, блаже, души наши. Аминь.
Мы снова в Анапе.
Несмотря на пролившийся дождь в воздухе висит тяжелое, свинцовое, предгрозовое напряжение.
Маша плачет на плече Якова.
- Я не знаю, что делать, не знаю….
Я бессильно молчу. Яков гладит барышню по волосам:
- Машенька, Христом-богом Вас молю, уезжайте хоть Вы, не губите себя!
- Вы с ума сошли, Яков Львович!
Маша выпрямляется, точно ее ударили по лицу. Это бесполезно, я же говорил тебе, брат….
Темнота все сгущается. В санатории сидит господин Масленников. Про него нам сообщили судорожным шепотом: « бывший белый офицер, а теперь, слышь ты, красный командир, Врангеля бил!»
Яша белеет и тянется к револьверу - нашему единственному револьверу, который носит за поясом.
- Убью предателя!
Я повисаю у него на плечах:
- Брат, погоди, ну что ты, это отчаяние в тебе говорит. Не делай того, о чем можешь пожалеть!
Яков проводит рукой по взмокшему лбу:
- Я не могу больше так, я должен сделать хоть что-то, хоть что-то….
Ближе к полуночи звезды сошлись в нашу пользу.
Я даже не сразу понял, как разыгралась эта шахматная партия. Но нас всех, знавших и не знавших друг друга притянуло друг к другу точно магнитом.
В нашем рыбацком домике, разваленной хижине, в которой не было даже двери, собирались, точно по призыву военной трубы.
Мы: Иван и Яков Лазаревы, готовые на все, лишь бы прорвать эту плотину бездействия. Офицеры, умеющие воевать, но не умеющие интриговать.
Маша Ветлугина, хрупкая и прочная, как алмаз барышня, которая могла в уме и образованности дать фору любому мужчине.
Доктор Кузнецов, наконец-то открывший карты и оказавшийся военным врачом Вирановским. Когда он, как всегда строгий и печальный, вошел, перекрестился на образа, и просиял неожиданно простодушной, милой улыбкой, я понял, что готов доверить этому человеку многое.
Князь Хованский, со спокойным и уверенным лицом, и глазами пятнадцатилетнего мальчика. Когда он протягивал руку, ее не мог оттолкнуть ни один человек.
Анатолий Соболевский, беспокойный юноша, метавшийся из стороны в сторону, цеплявшийся за все происходящее с такой надеждой, точно это - его последний маяк в тумане….
Чуть позже, уже в доме Шедловского и Соболевского, к нам присоединился и седьмой: господин Масленников, член РОВС, привнесший в наш кавардак четкую военную систему и новости из-за рубежа. Господин с жестокими чертами лица, и не менее жесткими убеждениями. Кадет, фанатик, и мастер своего дела.
Три солдата, один химик, два врача.
План операции выстаивался на глазах, точно птенец вылуплялся из яйца.
Пересчитываем деньги, которых неожиданно оказалось неумеренно много. Раздаем патроны и проверяем боеспособность оружия.
Яша стоит со свойственной ему скептической миной, но я чувствую волны оживленности и азарта, исходящие от него.
- Эх, - шепчет он мне передергивая затвор, - Георгия не хватает, а? И Митьки, Царство ему Небесное.
…В доме арестованного Шедловского на стенах развешаны рапиры и шпаги. Это напоминает мне фехтовальный зал в Корпусе. Только теперь ни одна рапира не защищена.
Врачи остались на своих постах.
Машенька по просьбе князя Хованского уходит: теперь на ней попытка отправки в Европу княгини Голицыной. Она смотрит на меня и брата тоскливым взглядом, но выдержка не позволяет ей разрыдаться. Хотя все ясно. Более чем. Минимум трое из нас семерых - смертники.
Привычно стучат колеса, лязгают вагоны на стрелках. Из плацкарта, превращенного в общий вагон, доносятся обрывки частушек, звонкий голос проводницы, сальные шуточки лузгающих семечки пассажиров.
Мы с Яковом выходим в тамбур.
- Знаешь, Яша, хотел тебе сказать, словом….
Я не могу закончить фразу. И мы молча стискиваем друг друга в объятьях, которые не в силах сейчас разомкнуть.
- Вань, я… Даже в Севастополе так страшно не было. Там мы шли рядом, совсем рядом, а теперь - разойдемся. Мы же с тобой никогда не расставались, сколько себя помню.... Страшно мне, брат.
- Мне тоже, брат.
Я чувствую, как под тельняшкой колотится его сердце. Почти в такт стуку колес.
Все дальнейшее происходит как в тумане. Или как в учебнике.
Точно в назначенное время я появляюсь перед сияющим тошнотворными газовыми огнями кабаре. Взмахиваю руками.
Ваш выход, Иван Львович. Ваш последний выход в жанре трагифарса!
Старательно изображаю пьяного, дурным голосом горланя матросские песни. Матерящийся на все лады Масленников кругами таскает меня на себе вокруг здания ОГПУ. Сознание до предела обострено, и я четко подмечаю в темных углах фигуры брата, доктора Вирановского, и господина Соболевского. Они старательно, с виртуозной незаметностью закладывают взрывчатку.
- Что ж вы так орете?! У меня больной в госпитале и у него горячка. Понимаете - белая горячка?
Масленников косит на меня умным взглядом: давай!
И я, выпрямившись, запеваю:
- Так громче, музыка, играй победу!
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!
Так за Царя, за Родину, за веру,
Мы грянем громкое: ура, ура, ура!
Масленников от всей души прикладывает меня лбом о косяк:
- Да ты что ж, сука, поешь? Ах ты, контра недобитая!
Ни слова лжи, сударь, ни слова!
Он втаскивает меня в здание ОГПУ. Там полный сумбур, и помимо трех сотрудников - две женщины. Для верности еще раз выкрикиваю про царя, Родину, и веру. Но, кажется, всем не до пьяного рыбачка….
Но вот я чувствую, как казенные стены начинают наполняться удушливым дымом.
- Пожар! Пожар!
Я и Масленников синхронно выхватываем револьверы. Видимо, никто настолько не ожидал этого, что нет даже попытки защищаться.
Я не стреляю в женщин.
Дым застилает глаза. Высаживаю несколько патронов в прущего прямо на меня «товарища», потом, уже через дверной проем, стреляю в другого, который пытается вытащить свое оружие.
Я снова в бою.
В целом вся операция занимает не более полуминуты. Мы с Масленниковым вылетаем из горящего здания, успев изрядно наглотаться угарного газа. Бежим, жадно вдыхая свежий воздух, несемся по темным улицам к окраине.
На повороте к нам присоединяются Соболевский, Вирановский, и Яков. Господи, все здесь, все целы!
Кто-то - кажется, Соболевский - выбрасывает руку. Почти мгновенно тормозит легковушка, но водитель согласен посадить только троих. Я выталкиваю вперед друзей, и остаюсь на обочине вдвоем с братом, которого уже не чаял увидеть снова….
Темно, из-за облаков прорываются редкие звезды. Стоим у обочины. Яков пытается остановить машину.
На этом наше везение заканчивается. В ближайшей попутке оказываются какие-то неизвестные фартовые. Нам с братом удается отбиться, но они вытаскиваю свои револьверы. Я чувствую обжигающий сполох, прошедший по животу, и опрокидываюсь навзничь.
Снова вижу над собой одинокую звезду в рваной прорехе среди облаков. На краю уплывающего сознания мелькает мысль: «Вот она, моя звезда Запада».
Когда прихожу в себя, вместо холодного небесного луча вижу перед собой потрескавшийся желтый потолок. Мелькает обеспокоенное, доброе лицо доктора Хованского.
- Все будет хорошо, сейчас я Вас прооперирую.
За стеной гомон пьяных. На соседней койке благим матом вопит человек, раненый мною в ОГПУ. А я из последних сил держусь за ниточку. Хватаю за руку Хованского:
- Доктор, что угодно, только брата спасите, не бросьте Яшу, ради Христа, умоляю вас, вытащите его, любой ценой….
Я стискиваю хрупкое запястье князя так, что он кривится - то ли от боли, то ли от расстройства.
- Все будет хорошо.
Меня накрывает ненавистный еще с 15-го года сладковатый запах. Хлороформ. Перед глазами все кружится, точно вальсируешь: Яков, Машенька, Дворцовая набережная, горящий эсминец, Георгий в орденах, мертвое лицо Мити, белая сирень, язь на крючке моей удочки, агитплакат из санатория, и снова Яков…. И темнота.
В себя меня приводит режущая, невыносимая боль. Как в тумане вижу измученные, заостренные черты лица доктора Хованского.
- Доктор, что с братом?
- О, Господи, вот неугомонный! Все хорошо с Вашим братом, он всего-то в ногу ранен.
Все мутнеет в глазах, так больно! Стискиваю зубы до скрипа. На лоб ложится прохладная рука доктора:
- Иван Львович, хотите морфину?
- К черту!
Сквозь пелену снова слышу голоса.
Я уже в городе, и бледный Соболевский надевает на меня свою куртку, чтобы скрыть приметный, да еще и залитый кровью тельник. Что-то бормоча, волочет меня на себе. Я так счастлив его видеть, что едва не кидаюсь ему на шею - мешает только чудовищная слабость и нежелание проявлять излишнюю сентиментальность. Но он вернулся, вернулся за нами!
Через четверть часа, когда я уже водворен под гостеприимный кров князя Хованского, Анатолий приводит и Якова. Злого, хромающего, но, несомненно, живого!
У Соболевского сияют глаза, когда он смотрит, как мы с братом отчаянно переругиваемся, в обнимку сидя на узкой койке.
Знаешь, мой дорогой!
Видно Царство Божие, все-таки в душе….
Будущее:
Оно мне неизвестно.
Я точно знаю, что мы с братом и Анатолием удачно вернемся по ночной дороге в Анапу.
В Анапе будет ясное - наконец разогнало облака! - ночное небо, и крупные, до сих пор непривычные мне южные звезды. Машенька встретит нас посреди улицы, и, позабыв на мгновение все свои манеры, бросится к нам, точно увидев воскресших из мертвых.
Под светом этих звезд мы четверо - я, Яков, Анатолий Соболевский, и Машенька - перейдем горный перевал до соседнего города. Я так и не вспомню, как нам удалась эта эскапада, учитывая простреленное колено Яши и мой распоротый живот.
Уже под утро, на самом рассвете, под истошный гомон горных птиц, мы остановимся в какой-то хижине в горах, и будем долго пить вино, взахлёб рассказывать друг другу обо всем, что с нами было, и петь «Вещего Олега».
Точно мы не на грани смерти.
Точно нам снова семнадцать лет.
Точно та жизнь, которую мы сохранили только в наших сердцах, снова воплотилась, и окружает нас в этой млечной рассветной дымке, остром запахе чабреца и мяты, и теплой ладони друга, лежащей в твоей руке.
Потом будет тревога об оставшихся в Анапе и Краснодаре князе Хованском и докторе Вирановском.
Споры об отъезде за границу.
Или безнадежный выбор остаться.
Тяжелый выбор своей дороги.
…Это все будет после.
А сейчас есть только одно и только на мгновение: этот холодный, розово-голубой рассвет в горах.
… И пока мы идем.
Прослушать или скачать Мерлин Царство Божие бесплатно на Простоплеер