Цельная натура.
Стучал Олежка всегда. Сколько себя помнил столько и стучал.
Доносительство и стремление ябедничать было сильнее страха быть побитым, сильнее позорных обзывалок, даже желание иметь друзей отступало перед желанием рассказать тайное - чужое тайное.
Когда он ябедничал, наушничал, доносил… внизу живота разливалась сладкая истома, тянущая и заставляющая сердце биться сильней и чаще. В голове как бы появлялась этакая лёгкость и барабанность, дыхание становилось учащённым и сам воздух, втягиваемый через зубы был слаще, сытнее обычного дыхания. Тело приобретало лёгкость необыкновенную, поднимался на цыпочки и тянулся, тянулся, вернее тянуло вверх к небу. Ощущение было сродни полёту, не тому полёту когда упал с бревён и сломал руку, а как будто летишь на велосипеде с горы и кажется что и гора исчезла и велосипеда нет, а так летишь… Сладко было и притягательно. Зато не прятался на сеновале, не игрался с телом, и ночью если снилось что, то как подслушал, подглядел и бежит сказать дедушке или участковому.
Бит был регулярно, прилепившееся обидное «говнюк» говорили в глаза. Так и блуждал по травяным переулкам или возился у забора в штанишках с помочами и в непонятной татарской шапке. Читать начал поздно, удовольствия не получал.
В школе стало проще, было к кому пойти, учительница попалась под стать, выспрашивала, помогала понять что важно донести, что не стоит даже «спасибо», особым шиком было узнать такое!!! чтобы заслуженный педагог сама брала за руку и вела в директорский кабинет, вот это были лучшие школьные моменты. После ябеды у директора тряслись ноги, тянуло в паху, сильно хотелось в туалет по большому. Вот за эти минуты можно было вытерпеть и «колхозника» и, непонятно как переехавшего из провинциального городка в центральный город области «говнюка».
Школьники раскусили не сразу, не было принято ябедничать, а потому не ждали. Когда раскусили отвернулись разом. Все. Пришлось уходить в другую школу, но перед этим был звёздный час. На прямую поскребся в кабинет директора и донёс на учительницу. Такого до этого не было, кружилась голова, Олег не удержавшись обмочился и так и стоял и говорил, говорил не ощутив дискомфорта мокрых штанишек.
В новой школе было много детей начальников, партхозактива, а потому доносительство особо и не осуждалось. Опять же пионерская клятва обязывала «перед лицом своих товарищей» и клеймил и поднимался по пионерской карьерной лестнице. Комсомол подарил возможность не только доносить за спиной, а доносить публично, на совете класса и школы. Да не любили, да отворачивались и не брали с собой ни подсматривать в бане, ни курить в ближайших кустах. Друзей не было, был комсомольский актив. К этому времени стало ясно, что всегда есть кому на кого донести. Чем выше стояла жертва, тем слаще были ощущения. Особенно сладко было донести на того, кому вчера еще доносил на других. И стоя перед новым внимающем и глядящем мудро и внимательно понимал, что можно и на этого донести. Любить не любили, но вынуждены были считаться. Оценки учителя ставили «от греха», бить не били «ну его», девчонки не смотрели, да и ладно. Слаще доноса быть они не могли по определению. Первый поцелуй с прыщавой одноклассницей с лошадиным угреватым лицом не произвел никакого впечатления - резина, резиной. Но донос на неё, что курит, что носит шелковое бельё доставил редкостное по сладострастности ощущение. И потом когда ее разбирали на собрании и заставили показать бельё и она плакала, некрасивая, рослая, с крупными руками и обгрызенные ногти её. Олег первый раз в жизни кончил, не сразу понял что произошло, даже испугался. Спасло то, что сидел за столом и когда побагровел лицом и хрипло простонал активистка из бюро райкома пододвинула графин и сказала «спокойно, товарищ, она ответит за это». С активисткой встречались недолго, оказалось, что она тоже ходит в шелковом и слушает «Радио Свободы».
В институте, он уже плавал в доносительстве, как рыба в воде, делал комсомольскую карьеру и в сменяющих друг друга судорогах доноса увидел цель. Цель была попасть в структуру, где донос был поднят на невообразимую высоту, где донос был одновременно и работой и целью и смыслом. Комсомольская карьера была легка и естественна, руководством стройотрядом впервые дало не только рвущие низ живота конвульсии, но и деньги. Пугая доносом сумел распределить деньги отряда явно в свою пользу. В это же время освоил и контрдонос. Понял, главное быть первым, и поверят тебе. Понял и рост по лестнице первых помощников партии даже испугал. Партия не многое изменило, но как у заматеревшего пацана ощущения стали слабее, не такие острые, но длились дольше.
Всё! Всё! Всё! Приняли! В региональном управлении появился новый офицер, по сути уже переросший свою должность и потому закономерным и быстрым был отъезд в Академию. 4 года, 4 года совершенствования и оттачивания мастерства. Затем Цюрих. Здесь он впервые испытал сразу два катарсиса за один донос, научился пролонгированному доносу, доносу по французски, и прочим перверзиям. Открытием стало, что самодонос по ощущениям ничем не хуже, а в смеси с раскаянием и чувством вины дает редкое блаженство. Он уже был женат и мог сравнивать. Разницу находил огромную, не в пользу женщин.
Перестройка все смешала и на долгие годы пришлось довольствоваться этакими мелкими самоудовлетворяющими постольку-поскольку доносиками на подчиненных самому себе, чисто на выживание, чтобы не умереть.
Когда позвал к себе компаньон, уходивший с губернаторства в неразличимый верх и сказал «оставляю за себя», услышал в этом главное «теперь можно всех и по всякому». Как это на самом деле осознал не сразу, масштаб и размеры возможностей удовлетворять страсть впечатляли. Все ранешнее померкло как у знающего всего одну позу открываются глаза после встречи с валютной искусницей. Оказывается это можно делать Тысячей способов.
Была заброшена работа губернатора, шли телеграммы, письма, факсы, отправлялись курьеры, огромный аппарат работал на доносы, жалобы, информирование.
Это работало! Слетали с должностей люди, рушились судьбы, в кабинете плакали и рвались выпить яду.
Оргия превращалось в нечто непрерывное, вытекающее и перетекающее самоё в себя и обратно взад. Путались недруги и последователи, вдруг в доносе он видел своё имя и понимал, что не отправить не сможет. Лихорадило, на губах выступали и лопались прыщи.
Нет в мире совершенство и все проходит.
Интернет. Живой журнал. Блог. Когда он понял какие возможности и перспективы открылись перед ним он заплакал, заплакал и ушла эта копившаяся последние годы тяжесть в желудке, отпустила невралгическая боль в грудине и левом подреберье.
Пост. Слаще этого слова не было ничего. Можно было всё. Хоть с кем, хоть как.
Он изнурял себя, не требовалось уже ни еды, ничего. Можно было доносить круглосуточно и читали это не только те, кто стоял выше, это было для всех. Что-то похожее на совокупление на площади, на людной площади. И сладко и стыдно, но сладость была непреходящая.
Различий не делал ни для кого, вокзальная проститука, нарушитель правил движения, председатель правительства, милицейский генерал, почётный гость мэр Москвы Юрий Лужков, друг и советник Гельман, старый цереушник Пайпс, случайно встреченная Кондолиза Райс, гарант второго срока Владислав Сурков, случайный попутчик в поезде. Все были для него равны, каждого он мог выпить до дна, от каждого получал свою ложку удовольствия. Запутался в отношениях, доносил всем на всех. Постоянно содрогался в конвульсиях наслаждения.
Следствие, суд, тюрьма ничего не изменили. Здесь всё это было сопряжено со смертельной опасностью, и пусть получалось реже, но ощущения были острее, почти как в юности.
Зарезали ночью. Заточенной о стену ложкой.
Открыл глаза, старик седой до белизны смотрел на него с прищуром непонятным. Старик стоял у ворот небесной красоты. Лик строгий, но строгий по доброму.
«Что ты хочешь?» - старик спросил где-то в голове у Олега.
«Бумагу и ручку!» - Олег выкрикнул, а потом чуть тише спросил «Как тебя зовут» и только для себя подумал «счас я тебя, старый козёл» - знакомая истома внизу живота ударила пьяняще в виски.