Парижские бирюльки
В Париж мы любим ездить в ноябре. Такая у нас привычка. За три дня до Парижа я покупаю новую пару грошовых тапочек. По Парижу, друзья, следует гулять в тапочках! Тогда запасные ноги вам потребуются лишь на пятый день. И обязательно продумайте свой шарф. Человек без шарфа есть явление враждебное, антипарижское. С шарфом я угадала: пухлый, рыхлый, винный, с траурной нотой. Сдавленный писк сезона. Очень модно. В тон к тапочкам.
Чтобы уж совсем по-парижски, то надо бы ещё и курить беспрестанно. Но тут я пас. Увы. Розовощёкий америкос, дикарь, что с меня взять!
Вот, принесла вам в клюве несколько парижских бирюлек. Налетай, разбирай!
(Вы спросите, а как же мсье А.? Куда же он подевался? А я вам отвечу: мсье А., смешно сказать, в Париже работал. Унылый человек. Работал в Париже!)
*****
В лавке парфюмера хрустальные флаконы стоят в сверкающем каре, как декабристы на Сенатской. Бумажные полоски, опрысканные духами, раскиданы по стеклу столешницы. Каждая бумажка подписана по-французски, ловко, скоро, прелестным небрежным почерком. На обратной стороне бумажек обнаруживаю родную кириллицу: мягкие лопоухие завороты до слёз знакомых эф, жэ и прочих ща: "Нежное счастье", "Поцелуйчики", "Запах феи". Высокомерно хмыкнув эдакому ляпу (запах феи!), спрашиваю продавщицу, тоненькую китаянку, о причине столь избирательной любви к русскому человеку. Смущённая девица морщит круглый азиатский носик, теребит пальчиками душистые бумажки, прилаживает друг к дружке корявые английские слова:
- Аээ... русси... рашинс лав вери мач парфюм вери мач...
Простреленная этой правдой, выметаюсь.
*****
Маленькая француженка уронила слоника. Белый плюшевый слоник ткнул хоботом пол, завалился набок, зыркнул пластмассовым глазом. Нагибаюсь, поднимаю слона, отдаю хозяйке. Маленькая француженка деловито обнимает беглеца крошечными шоколадными ручками. Красавица-мама, волоокая и жаркая, втолковывает дочке нечто долгое и в высшей степени французское, в чём я узнаю только два слова: "мерси, мадам".
- Надо было сказать: "мерси, мадам". Ты непременно должна сказать "мерси, мадам!" Ну-ка, детка, будь воспитанной француженкой, скажи тёте: "мерси, мадам!"
Детка теребит слоновье ухо, сопит, упрямится, но сдаётся:
- Ирси, маам.
Волоокая мама призывно сияет, мол, давай, тётя, ответь ребёнку, поддержи беседу! Урок вежливости трещит по швам. Выясняется, что добрые спасительницы слонов умеют мычать лишь непонятные маленьким курчавым француженкам слова на презренном наречии некого островного государства. Изумлённый слоник семь подземных остановок пялит на меня свой антрацитовый зрачок.
Сгораю от стыда.
*****
Два клошара на бульваре Капуцинов. Вопиюще чумазы, лохматы, небриты. Обветренные рожи торчат из многослойного торта нищенских одежд. Возлежат клошары на бывшей барской скатерти, утратившей всяческую свежесть ещё при Бурбонах. В коробке из-под мнимых ботинок виднеется честный заработок: карманная мелочь и кое-какая купюрная синева. Один из клошаров закуривает сигаретку, пристраивает поудобнее затёкшую от долгого сидения живописную, баклажанно-нарывную ногу, и, зацепившись ленивым взглядом за мои шагающие мимо тапки, произносит будничным, самым что ни на есть обычным, вполне интеллигентным среднемосковским голосом:
- Ну что, завтра, я думаю, снова здесь будем сидеть. Или пойдём на ту сторону?
*****
Пузатое, жирно-дутое, якобы золотое кольцо юный прохвост якобы поднимает в полуметре от меня. Старая хохма.
- О, мадам потеряла кольцо? (по-английски: сервис, чёрт возьми!)
Изламываю бровь и елейным голосом отрекаюсь от сокровища.
- Молодой человек, не ломайте комедию!
Через пару часов на набережной у музея Д'Орсе прослушиваю второй куплет той же песни в исполнении неаполитанского вида девицы. Кольцо точно то же, просто однояйцовый близнец. Девица горячо настаивает. Суёт кольцо мне в руки, злится, и даже, кажется, обзывается. А я, видите ли, не умею ругаться ни на одном языке. Вообще. То есть совсем. Разговор не клеится.
- Ты, дрянь, бери кольцо, мерзкая туристская дрянь!
- Говорю вам, подите прочь, пожалуйста!
Третье кольцо выкатилось на сцену возле оперы. Миловидное существо в сизых кудряшках, обещавшее маме стать хорошей девочкой буквально на прошлой неделе, открыло ладошку и оп-ля! - я вновь пред тобою! Знакомая золотая пузатость. Пришлось использовать нехорошее слово:
- Брысь! В смысле, кыш! На сегодня приём рогов и копыт колец окончен!
Нет, прав был Арамис. Париж не вымощен батистовыми платочками. Париж вымощен чёрт-те чем...
*****
Только итальянец может стать знаменитым французом! С этими словами молодой нахал по имени Франческо Прокопио подписал купчую от некого дня 1686-го года и стал, таким образом, владельцем первого в Париже заведения, в котором подавали чудо-напиток: кофе! А также чернила и писчую бумагу для нужд господ-посетителей, ведь кофе будоражит ум и чувства, кофе рождает сюжеты и рифмы... Гарсон, перо!
В кафе "Ле Прокоп" заказываю томно: полдюжины улиток, суп из шампиньонов; кофе-эспрессо до улиток и двойной эспрессо после супа.
- Мадам не желает десерта?
- Нет, нет, не в этот час!
- О, понимаю!
Со стены на меня смотрят завсегдатаи "Ле Прокопа": Бомарше, Руссо, Вольтер, Дидро. Забияка Дантон. Мрачный типус Робеспьер. Бывал здесь и милейший доктор Гильотен. Захаживал Корсиканец. И девица Жорж Санд. И Гюго с Бальзаком.
Улитки отменны! Шампиньонный суп (как должно - из фарфоровой супницы!) - великолепный выбор! Кофе хорош. Чернил не дали. Достаю из сумочки копеечный карандашик: "Сходить в Ле Прокоп" - вычёркиваем!
*****
Двенадцать лет назад он прислал открытку с видом на место преступления: "Я вспоминаю нашу встречу... И не забуду никогда... Вечно Ваш Жан". Вероятно, записка показалась мне тогда недостаточно пылкой. Памятливый воздыхатель остался без ответа, уж прямо и не знаю, как долго он скорбел. Двенадцать лет назад красавец Жан был барменом в подвальчике на Монмартре. В том самом подвальчике, что слева, если идти вниз по улочке N., в двадцати шагах от площади T. Сырое, богемное место, убранное по всем стенам шпалерами из визиток, записок и прочих бумажек. Двенадцать лет назад в дальнем углу подвала, слева от бармена Жана, сидел косматый седой дядька с орлиным профилем, читал газету, наяривая нечто джазовое на древнем измученном пианино. В правой руке его коптила сигарета. Дымный сигаретный хвост не поспевал за быстрыми пассажами. Мелкий горох звуков сыпался из дядькиных ладоней сухо, колко, с поразительной, невероятной скоростью. Я была единственным посетителем. Бокал вина, лёгкий флирт с Жаном, румянец во всю щёку, вспухшие губы, зовущий полумрак, охи-вздохи. Париж, как известно, не способствует благоразумию. Пианист прервался - перелистнуть газету. Затянулся, выдохнул, брякнул пару-тройку аккордов, притих, ссутулился в комок, заиграл лениво, дырчато, любуясь чёрными меланхоличными пустотами сумеречного блюза. Одним словом, злодей!
И вот теперь, на том же месте и практически в тот же час, менее всего ожидала увидеть того же Жана за той же стойкой. И, конечно, не увидела. Чужой, решительно незнакомый худой марокканец мыл столики пахучей хозяйственной дрянью. Пианино дремало перед ночной вахтой.
- А можно мне чуток поиграть?
- Ну... играйте. Чего уж.
Пианино тенькнуло тускло, без азарта, как разбуженный в полдень артист мюзик-холла. Ни газет, ни пепла. Улетел, видать, косматый орёл в иные дали, не дождался меня.
Ужасное разочарование.
(Сходила, достала из шкапа мешок со старыми письмами. Жан оказался Ивом).
*****
Путеводитель настоятельно рекомендовал. Говорил, что зайти следует непременно, что старейший в Париже бывший канцелярский магазин Stern (ныне, судя по всему, приют титулованных коллекционеров) предложит моему вниманию чудо-интерьер с кожаными испанскими обоями и резьбой по дубу, тёмному, как бездна веков. Послушная овца, я дзынькнула колокольчиком, ввалилась. Поглазела секунд пять, надкусила яблоко греховного любопытства, была изгнана.
- Мадам, вам тут не место, туристам вход воспрещён. Будьте любезны, прошу, прошу: дзынь!
Вот тебе и здрасьте. В дубовых резных кущах остались испанские обои и пара виконтов, склоненных над чем-то величественным, фолиантовым, неистово аристократичным. Расстроилась. Мы, простолюдины, вообще обидчивы. Мы, ежели нас взашей, можем смертельно оскорбиться и, скажем, Бастилию по косточкам разобрать!
А вот в Америке простого человека никогда не тронут, такая в Америке повсюду разлита безграничная справедливость! Однажды, дело было в Бостоне, мне удалось поужинать в частном клубе. По ошибке. Случайно. Оголодала сильно, а тут смотрю - уютное местечко. И никаких отпугивающих знаков! Как потом оказалось, там были одни мужчины. Одетые. Сигары, фрачные бабочки, запредельная роскошь. Бесшумные официанты, викторианский английский, мебельный гарнитур генеральши Поповой работы Гамбса... Американский метрдотель не нашёл в себе мужества дискриминировать меня по половому признаку. М-да. Обогрели, накормили, отпустили с миром. Аминь.
Будете в Париже, загляните в Stern. Passage des Panoramas. В конце коридора. Дверь с колокольчиком. Внутри - испанские обои и реликтовые виконты. Не забудьте прихватить из дома дворянскую грамоту.
*****
- Простите, а можно по Лувру ходить босиком?
- Можно. Только в носках.
Разуваюсь. Ноги благодарно поскрипывают где-то там внизу. Лепота!
В Лувре время летит в три раза быстрее. Проверенный факт. Не успели толком навестить голландцев - привет! Конец фильма. А как же Ватто (заламываю руки)! Не попали к Ватто! Ведь шли же к Ватто, к вожделенному "Пьеро", и вот пожалуйста!
Ночной Лувр пустынен, турист прячется по углам, не сразу и найдёшь. Загонщики выковыривают ошалевших любителей живописи изо всех щелей; идут цепью, как фашисты в брянском лесу.
- Господа, на выход, просим, на выход, мадам, выход - там!
- Так буквально же ж...
- Или на выход, или расстрел.
- А в окно посмотреть?
- Нет.
- А-а...
- Поздно.
Мсье А. отважным зайцем сигает в комнату с Гольбейном. Слышны звуки борьбы. Мсье А. присоединяется к покорившимся. Выползаем, шипя от возмущения. Ну почему одним и то, и сё, и Лувр, а другим - фигушки?! Залезаю обратно в тапки. По Лувру, друзья, следует ходить босиком. В носках.
*****
Человек в бобровой шапке и меховом пальто вышел из ворот церкви. Был он похож на кустодиевский портрет Шаляпина. Пониже, поскромнее, не нараспашку, застёгнут. Не Шаляпин. Но с тростью. И с дамой под руку. Сердечная мышца моя дёрнулась, забилась: да не может то быть! Ведь десятый год двадцать первого! Сто лет прошло, с какого конца ни считай! А вот ведь идут, осторожно, под локоток, тросточкой тук-тук, бобровая шапка, меховое пальто, к тому же из церкви (кажется, нашей, нашей! - путеводитель, ай, молодец, не соврал!), и дама такая ладная, мягко ступает, рука в перчатке, ботики. Крадусь голодной кошкой на охоте. Хочу поймать антикварное, раритетное, бесценное:
- Елена Ивановна, голубушка, непременно завтра к нам, будем ждать к чаю, Лидуся уж и тесто замесила, побалует нас пирогами...
или
- Марья Ильинишна, душа моя, глядите-ка, нам с вами обещали стужу, мы им поверили, я, дурак, в шубу облачился...
Как хотите, но Париж - моя последняя надежда на подобные трофеи. Если не здесь, среди кремовых домов с кудрявыми балконами, то значит уже нигде.
Господин с тростью и ладная дама говорили на языке, в котором хозяйничала латынь. Угадывался румынский.
Меж тем как русский - божественный колосс, блистательное чудо, изысканнейший арабеск - сокрушительно и убийственно не угадывался вовсе.
Чтобы уж совсем по-парижски, то надо бы ещё и курить беспрестанно. Но тут я пас. Увы. Розовощёкий америкос, дикарь, что с меня взять!
Вот, принесла вам в клюве несколько парижских бирюлек. Налетай, разбирай!
(Вы спросите, а как же мсье А.? Куда же он подевался? А я вам отвечу: мсье А., смешно сказать, в Париже работал. Унылый человек. Работал в Париже!)
*****
В лавке парфюмера хрустальные флаконы стоят в сверкающем каре, как декабристы на Сенатской. Бумажные полоски, опрысканные духами, раскиданы по стеклу столешницы. Каждая бумажка подписана по-французски, ловко, скоро, прелестным небрежным почерком. На обратной стороне бумажек обнаруживаю родную кириллицу: мягкие лопоухие завороты до слёз знакомых эф, жэ и прочих ща: "Нежное счастье", "Поцелуйчики", "Запах феи". Высокомерно хмыкнув эдакому ляпу (запах феи!), спрашиваю продавщицу, тоненькую китаянку, о причине столь избирательной любви к русскому человеку. Смущённая девица морщит круглый азиатский носик, теребит пальчиками душистые бумажки, прилаживает друг к дружке корявые английские слова:
- Аээ... русси... рашинс лав вери мач парфюм вери мач...
Простреленная этой правдой, выметаюсь.
*****
Маленькая француженка уронила слоника. Белый плюшевый слоник ткнул хоботом пол, завалился набок, зыркнул пластмассовым глазом. Нагибаюсь, поднимаю слона, отдаю хозяйке. Маленькая француженка деловито обнимает беглеца крошечными шоколадными ручками. Красавица-мама, волоокая и жаркая, втолковывает дочке нечто долгое и в высшей степени французское, в чём я узнаю только два слова: "мерси, мадам".
- Надо было сказать: "мерси, мадам". Ты непременно должна сказать "мерси, мадам!" Ну-ка, детка, будь воспитанной француженкой, скажи тёте: "мерси, мадам!"
Детка теребит слоновье ухо, сопит, упрямится, но сдаётся:
- Ирси, маам.
Волоокая мама призывно сияет, мол, давай, тётя, ответь ребёнку, поддержи беседу! Урок вежливости трещит по швам. Выясняется, что добрые спасительницы слонов умеют мычать лишь непонятные маленьким курчавым француженкам слова на презренном наречии некого островного государства. Изумлённый слоник семь подземных остановок пялит на меня свой антрацитовый зрачок.
Сгораю от стыда.
*****
Два клошара на бульваре Капуцинов. Вопиюще чумазы, лохматы, небриты. Обветренные рожи торчат из многослойного торта нищенских одежд. Возлежат клошары на бывшей барской скатерти, утратившей всяческую свежесть ещё при Бурбонах. В коробке из-под мнимых ботинок виднеется честный заработок: карманная мелочь и кое-какая купюрная синева. Один из клошаров закуривает сигаретку, пристраивает поудобнее затёкшую от долгого сидения живописную, баклажанно-нарывную ногу, и, зацепившись ленивым взглядом за мои шагающие мимо тапки, произносит будничным, самым что ни на есть обычным, вполне интеллигентным среднемосковским голосом:
- Ну что, завтра, я думаю, снова здесь будем сидеть. Или пойдём на ту сторону?
*****
Пузатое, жирно-дутое, якобы золотое кольцо юный прохвост якобы поднимает в полуметре от меня. Старая хохма.
- О, мадам потеряла кольцо? (по-английски: сервис, чёрт возьми!)
Изламываю бровь и елейным голосом отрекаюсь от сокровища.
- Молодой человек, не ломайте комедию!
Через пару часов на набережной у музея Д'Орсе прослушиваю второй куплет той же песни в исполнении неаполитанского вида девицы. Кольцо точно то же, просто однояйцовый близнец. Девица горячо настаивает. Суёт кольцо мне в руки, злится, и даже, кажется, обзывается. А я, видите ли, не умею ругаться ни на одном языке. Вообще. То есть совсем. Разговор не клеится.
- Ты, дрянь, бери кольцо, мерзкая туристская дрянь!
- Говорю вам, подите прочь, пожалуйста!
Третье кольцо выкатилось на сцену возле оперы. Миловидное существо в сизых кудряшках, обещавшее маме стать хорошей девочкой буквально на прошлой неделе, открыло ладошку и оп-ля! - я вновь пред тобою! Знакомая золотая пузатость. Пришлось использовать нехорошее слово:
- Брысь! В смысле, кыш! На сегодня приём рогов и копыт колец окончен!
Нет, прав был Арамис. Париж не вымощен батистовыми платочками. Париж вымощен чёрт-те чем...
*****
Только итальянец может стать знаменитым французом! С этими словами молодой нахал по имени Франческо Прокопио подписал купчую от некого дня 1686-го года и стал, таким образом, владельцем первого в Париже заведения, в котором подавали чудо-напиток: кофе! А также чернила и писчую бумагу для нужд господ-посетителей, ведь кофе будоражит ум и чувства, кофе рождает сюжеты и рифмы... Гарсон, перо!
В кафе "Ле Прокоп" заказываю томно: полдюжины улиток, суп из шампиньонов; кофе-эспрессо до улиток и двойной эспрессо после супа.
- Мадам не желает десерта?
- Нет, нет, не в этот час!
- О, понимаю!
Со стены на меня смотрят завсегдатаи "Ле Прокопа": Бомарше, Руссо, Вольтер, Дидро. Забияка Дантон. Мрачный типус Робеспьер. Бывал здесь и милейший доктор Гильотен. Захаживал Корсиканец. И девица Жорж Санд. И Гюго с Бальзаком.
Улитки отменны! Шампиньонный суп (как должно - из фарфоровой супницы!) - великолепный выбор! Кофе хорош. Чернил не дали. Достаю из сумочки копеечный карандашик: "Сходить в Ле Прокоп" - вычёркиваем!
*****
Двенадцать лет назад он прислал открытку с видом на место преступления: "Я вспоминаю нашу встречу... И не забуду никогда... Вечно Ваш Жан". Вероятно, записка показалась мне тогда недостаточно пылкой. Памятливый воздыхатель остался без ответа, уж прямо и не знаю, как долго он скорбел. Двенадцать лет назад красавец Жан был барменом в подвальчике на Монмартре. В том самом подвальчике, что слева, если идти вниз по улочке N., в двадцати шагах от площади T. Сырое, богемное место, убранное по всем стенам шпалерами из визиток, записок и прочих бумажек. Двенадцать лет назад в дальнем углу подвала, слева от бармена Жана, сидел косматый седой дядька с орлиным профилем, читал газету, наяривая нечто джазовое на древнем измученном пианино. В правой руке его коптила сигарета. Дымный сигаретный хвост не поспевал за быстрыми пассажами. Мелкий горох звуков сыпался из дядькиных ладоней сухо, колко, с поразительной, невероятной скоростью. Я была единственным посетителем. Бокал вина, лёгкий флирт с Жаном, румянец во всю щёку, вспухшие губы, зовущий полумрак, охи-вздохи. Париж, как известно, не способствует благоразумию. Пианист прервался - перелистнуть газету. Затянулся, выдохнул, брякнул пару-тройку аккордов, притих, ссутулился в комок, заиграл лениво, дырчато, любуясь чёрными меланхоличными пустотами сумеречного блюза. Одним словом, злодей!
И вот теперь, на том же месте и практически в тот же час, менее всего ожидала увидеть того же Жана за той же стойкой. И, конечно, не увидела. Чужой, решительно незнакомый худой марокканец мыл столики пахучей хозяйственной дрянью. Пианино дремало перед ночной вахтой.
- А можно мне чуток поиграть?
- Ну... играйте. Чего уж.
Пианино тенькнуло тускло, без азарта, как разбуженный в полдень артист мюзик-холла. Ни газет, ни пепла. Улетел, видать, косматый орёл в иные дали, не дождался меня.
Ужасное разочарование.
(Сходила, достала из шкапа мешок со старыми письмами. Жан оказался Ивом).
*****
Путеводитель настоятельно рекомендовал. Говорил, что зайти следует непременно, что старейший в Париже бывший канцелярский магазин Stern (ныне, судя по всему, приют титулованных коллекционеров) предложит моему вниманию чудо-интерьер с кожаными испанскими обоями и резьбой по дубу, тёмному, как бездна веков. Послушная овца, я дзынькнула колокольчиком, ввалилась. Поглазела секунд пять, надкусила яблоко греховного любопытства, была изгнана.
- Мадам, вам тут не место, туристам вход воспрещён. Будьте любезны, прошу, прошу: дзынь!
Вот тебе и здрасьте. В дубовых резных кущах остались испанские обои и пара виконтов, склоненных над чем-то величественным, фолиантовым, неистово аристократичным. Расстроилась. Мы, простолюдины, вообще обидчивы. Мы, ежели нас взашей, можем смертельно оскорбиться и, скажем, Бастилию по косточкам разобрать!
А вот в Америке простого человека никогда не тронут, такая в Америке повсюду разлита безграничная справедливость! Однажды, дело было в Бостоне, мне удалось поужинать в частном клубе. По ошибке. Случайно. Оголодала сильно, а тут смотрю - уютное местечко. И никаких отпугивающих знаков! Как потом оказалось, там были одни мужчины. Одетые. Сигары, фрачные бабочки, запредельная роскошь. Бесшумные официанты, викторианский английский, мебельный гарнитур генеральши Поповой работы Гамбса... Американский метрдотель не нашёл в себе мужества дискриминировать меня по половому признаку. М-да. Обогрели, накормили, отпустили с миром. Аминь.
Будете в Париже, загляните в Stern. Passage des Panoramas. В конце коридора. Дверь с колокольчиком. Внутри - испанские обои и реликтовые виконты. Не забудьте прихватить из дома дворянскую грамоту.
*****
- Простите, а можно по Лувру ходить босиком?
- Можно. Только в носках.
Разуваюсь. Ноги благодарно поскрипывают где-то там внизу. Лепота!
В Лувре время летит в три раза быстрее. Проверенный факт. Не успели толком навестить голландцев - привет! Конец фильма. А как же Ватто (заламываю руки)! Не попали к Ватто! Ведь шли же к Ватто, к вожделенному "Пьеро", и вот пожалуйста!
Ночной Лувр пустынен, турист прячется по углам, не сразу и найдёшь. Загонщики выковыривают ошалевших любителей живописи изо всех щелей; идут цепью, как фашисты в брянском лесу.
- Господа, на выход, просим, на выход, мадам, выход - там!
- Так буквально же ж...
- Или на выход, или расстрел.
- А в окно посмотреть?
- Нет.
- А-а...
- Поздно.
Мсье А. отважным зайцем сигает в комнату с Гольбейном. Слышны звуки борьбы. Мсье А. присоединяется к покорившимся. Выползаем, шипя от возмущения. Ну почему одним и то, и сё, и Лувр, а другим - фигушки?! Залезаю обратно в тапки. По Лувру, друзья, следует ходить босиком. В носках.
*****
Человек в бобровой шапке и меховом пальто вышел из ворот церкви. Был он похож на кустодиевский портрет Шаляпина. Пониже, поскромнее, не нараспашку, застёгнут. Не Шаляпин. Но с тростью. И с дамой под руку. Сердечная мышца моя дёрнулась, забилась: да не может то быть! Ведь десятый год двадцать первого! Сто лет прошло, с какого конца ни считай! А вот ведь идут, осторожно, под локоток, тросточкой тук-тук, бобровая шапка, меховое пальто, к тому же из церкви (кажется, нашей, нашей! - путеводитель, ай, молодец, не соврал!), и дама такая ладная, мягко ступает, рука в перчатке, ботики. Крадусь голодной кошкой на охоте. Хочу поймать антикварное, раритетное, бесценное:
- Елена Ивановна, голубушка, непременно завтра к нам, будем ждать к чаю, Лидуся уж и тесто замесила, побалует нас пирогами...
или
- Марья Ильинишна, душа моя, глядите-ка, нам с вами обещали стужу, мы им поверили, я, дурак, в шубу облачился...
Как хотите, но Париж - моя последняя надежда на подобные трофеи. Если не здесь, среди кремовых домов с кудрявыми балконами, то значит уже нигде.
Господин с тростью и ладная дама говорили на языке, в котором хозяйничала латынь. Угадывался румынский.
Меж тем как русский - божественный колосс, блистательное чудо, изысканнейший арабеск - сокрушительно и убийственно не угадывался вовсе.