Николай Евреинов. Режиссура жизни
Детский карнавал, Пикардия, 2016.
Начну анафористически.
Когда я вхожу в детскую и вижу стулья, обращённые в лошадей, одеяло в кров шалаша, стол в пригорок, а красный набрюшник в головной убор разбойника;
когда я вхожу в школу и вижу массовые движения по звонку, совместное вхождение и выхождение из класса, вижу ранжир скамеек, одинаковую форму учащихся, их причёсок, их тетрадок, замечаю установленные часы учебных начал и концов, черёд ответов учителю, черёд вентиляции комнат;
когда я попадаю в деревню и вижу солнце встающим вместе с людьми, вижу этих людей вместе бодро спешащими в поле, радуюсь пестроте их одежд и схожести вышивок их рубах и панёв, слышу бодрящую песню женского хора, испытываю чары обрядности, наблюдаю определённо-красивые и полезные группировки, общий полдник и общий полуторачасовой сон;
когда я в военном лагере и бессилен отличить одного солдата от другого, бессилен понять, как они, в однообразии формы, не перепутают своего с несвоим, вижу одинаковую выправку, волшебную совместность движений, одинаковый блеск на одинаково всеми поставленных «в козлы» и одинаково сделанных ружьях, наблюдаю муштру по сигналам, слышу узаконенное «ать» вместо «раз», слышу повелительное «ходи веселей», «пожирай начальство глазами», различаю, в конце концов, ранги от новобранца до главнокомандующего;
когда я в министерстве и вижу одинаковость манер обращения старшего с младшим, слышу с одиннадцати до пяти шелест бумаг, скрип перьев, нервные затяжки табачного дыма и такие же прихлёбывания крепкого чая с лимоном, чинно разносимого чинными сторожами, звонки и беготню курьеров, обход начальства, регулярную радость двадцатого числа и строго определённое размещение за зелёным сукном в заседаниях совета министра;
когда я попадаю в монастырь и поражаюсь неизменной установленности молитв, поклонов, колокольного звона, крестных знамений, одежд и мест каждого в церкви и в трапезной;
когда я посещаю тюрьму и замечаю предел строгости в распределении череда рабочих часов, часов омовения, молитвы, принятия пищи, узнаю печать молчания, обязательность покроя и цвета одежды, принуждённую разобщённость и отмеренность всех скудных благ, кончая кубическим содержанием воздуха и нитей банной мочалки;
когда я отправляюсь на кладбище и даже здесь останавливаюсь вниманьем на порядке в размещении трупов в гробах, гробов в могилах, могил на кладбище, вижу каждый раз одинаковый обряд погребения, тот же иноземный наряд траурной прислуги и те же древнерусские одежды хора певчих, улыбаюсь прилично-мрачным физиономиям могильщиков и их привычным сноровочным движениям при опускании гроба в яму,
я думаю о том, что все на свете, от младенчества до гробовой доски, следует некой режиссуре, которая гораздо больше значит во всем укладе нашей жизненной комедии, чем думают упрямые участники её, как, впрочем, и подобает думать о режиссуре всякому актёру, его же нраву не препятствуй!