Способности души
Деление души на разумную (λογικόν) и неразумную или страстную части, которая сама подразделяется на вожделевающую (έπνθυμητίκόν) и яростную (θυμικόν) силы, восходит к Платону. Разумная сила является господствующей, а страстная - подчиненной: разумную силу Платон уподобляет пастырю стада, вожделевательную - самому стаду, а яростную - собакам, помогающим пастырю управлять стадом.
Собственно, у Платона есть два отрывка, посвященных этому вопросу. В диалоге «Государство» Платон проводит параллели между устройством государства и устройством души, описывая при этом трехчастной строение души:
- Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего иного, как пить, - к этому она стремится н порывается.
- Очевидно.
- И если, несмотря на то что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.
- Конечно, нет.
- Точно так же о том, кто стреляет из лука, было б и, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: "Одна рука тянет к себе, а другая-от себя".
- Совершенно верно.
- Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?
- Даже очень многие и весьма часто.
- Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?
- По-моему, так.
- И не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется - если уж появляется-вследствие способности рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, - вследствие страданий и болезней?
- По-видимому.
- Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.
- Признать это было бы не только обоснованно, но и естественно.
- Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?
- Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.
- Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее - он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: "Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!"
- Я и сам слышал об этом.
- Однако этот рассказ показывает, что ярость иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отлична.
- И в самом деле.
- Да и на многих других примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Ярость такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы ярость была заодно с вожделениями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.
- Не наблюдал, клянусь Зевсом.
- Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева - вот о чем я говорю.
- Верно.
- Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим муки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений - либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку.
- Твое сравнение очень удачно. Ведь в нашем государстве мы поручили его защитникам служить, как сторожевым собакам, а правителям - как пастухам,
- Ты прекрасно понял, что я хочу сказать, но обрати внимание еще вот на что...
- А именно?
- На то, что о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.
- Безусловно.
- Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало - яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.
- Непременно должно быть и третье начало.
- Да, если только обнаружится, что оно не совпадает с разумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.
- Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, на мой взгляд, вовсе непричастны способности рассуждать, а большинство становится причастным ей очень поздно.
- Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу...
Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное.
- Ты очень правильно говоришь.
- Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково.
- Да, это так.
- Значит, непременно должно быть и вот что: как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно в том же самом она проявляется и у частных лиц.
- Конечно.
- И в чем и как проявляет свое мужество частный человек, в том же н точно так же будет мужественным и государство. Оба они одинаково обладают и всем прочим, что имеет отношение к добродетели.
- Да, это необходимо.
- И справедливым - я думаю, Главкон, мы признаем это - отдельный человек бывает таким же образом, каким осуществляется справедливость в государстве.
- Это тоже совершенно необходимо.
- Но ведь мы не забыли, что государство у нас было признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело.
- Мне кажется, не забыли.
- Значит, нам надо помнить, что и каждый из нас только тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас [начал] выполняет свое.
- Это надо твердо помнить.
- Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом - это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.
- Конечно.
- И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет эти оба начала к созвучию: способность рассуждать оно сделает стремительнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его словами и успокаивая гармонией и ритмом.
- Совершенно верно.
- Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим - а оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства. За ним надо следить, чтобы оно не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удовольствий и не перестало бы выполнять свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.
- Безусловно.
- Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу в целом, и тело от внешних врагов: одно из них - своими советами, другое - вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.
- Это так.
- И мужественным, думаю я, мы назовем каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно.
- Это верно.
- А мудрым - в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.
- Конечно.
- Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в своем мнении, что разумное начало должно управлять и что нельзя восставать против него?
- Действительно, рассудительность - и государства, и частного лица - не что иное, как это.
- Но и справедливым будет человек, как мы уже часто указывали, именно вследствие этого и как раз таким образом.
- Всенепременно.
- Что же? Не видится ли нам смутно, что справедливость может оказаться чем-то иным, а не тем, чем мы признали ее в государстве?
- По-моему, нет.
- Если в душе у нас еще есть какое-то сомнение, мы можем полностью его рассеять, приведя примеры из обыденной жизни.
- Какие же?
- Если бы требовалось нам прийти к соглашению относительно нашего государства и подобного ему по своей природе отдельного человека, подобным же образом воспитанного, вот тебе пример: если такому человеку дать на хранение золото или серебро, можно ли думать, что он их украдет? Кто, по-твоему, станет считать, что такой человек может это сделать скорее, чем те, кто не таков, как он сам?
- Никто.
- Он в стороне от святотатств, краж, предательств, касаются ли они частного обихода - его личных друзей или же общественного - государственной жизни.
- Да, он от этого всего в стороне.
- И он, конечно, не вероломен в клятвах и разного рода соглашениях.
- Конечно.
- Прелюбодеяние, пренебрежение к родителям, непочитание богов - все это скорее подходит кому угодно другому, только не ему.
- Да, любому другому.
- А причиной всему этому разве не то, что каждое из имеющихся в нем начал делает свое дело в отношении правления и подчинения?
- Да, причиной это, а не что-либо другое.
- И ты еще хочешь, чтобы справедливость была чем-то другим, а не той силой, которая делает такими, а не иными как людей, так и государства?
- Клянусь Зевсом, я этого не хочу.
- Значит, полностью сбылся наш сон - то, о чем мы только догадывались: едва мы принялись за устройство государства, мы тотчас же благодаря некоему богу вступили, как видно, в область начала и образца справедливости.
- Несомненно.
- Значит, Главкон, неким отображением справедливости (почему оно и полезно) было наше утверждение, что для того, кто по своим природным задаткам годится в сапожники, будет правильным только сапожничать и не заниматься ничем другим, а кто годится в плотники - пусть плотничает. То же самое и в остальных случаях.
- Очевидно, это так.
- Поистине справедливость была у нас чем-то и таком роде, но не в смысле внешних человеческих проявлений, а в смысле подлинно внутреннего воздействия на самого себя и на свои способности. Такой человек не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он правильно отводит [каждому из этих начал] действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, совсем как три основных тона созвучия - высокий, низкий и средний, еда и промежуточные тоны, если они там случатся; все это он связует вместе и так из множественности достигает собственного единства, рассудительности и слаженности. Таков он и в своих действиях, касаются ли они приобретения имущества, ухода за своим телом, государственных дел или же частных соглашений. Во всем этом он считает и называет справедливой и прекрасной ту деятельность, которая способствует сохранению указанного состояния, а мудростью - умение руководить такой деятельностью. Несправедливой деятельностью он считает ту, что нарушает все это, а невежеством - мнения, ею руководящие.
- Ты совершенно прав, Сократ.
ГОСУДАРСТВО. КHИГА IV, Перевод А.Н.Егунова. В кн.: Платон. Соб. соч. в 3-х тт. Т.3 (1). М.,1971
А в диалоге «Федр» Платон образно представляет душу колесницей, в которой возничий - разум управляет двумя неразумными конями - яростью и вожделением:
… А об ее [души] идее надо сказать вот что: какова она - это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему она подобна - это поддается и человеческому, более сжатому; так мы и будем говорить.
Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов и кони и возничие все благородны и происходят от благородных, а у остальных они смешанного происхождения. Во-первых, это наш повелитель правит упряжкой, а затем, и кони-то у него- один прекрасен, благороден и рожден от таких же коней, а другой конь - его противоположность и предки его - иные. Неизбежно, что править нами - дело тяжкое и докучное.
…
Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет се по кругу опять на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание - не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемом нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие, душа снова спускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее возвращении возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит нектаром.
Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, которая всего лучше последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду; но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опускается - кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними но справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние усилия, всем им не достичь созерцания [подлинного] бытия, и, отойдя, они довольствуются мнимым пропитанием.
Перевод А.Н.Егунова. В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. М.: "Мысль", 1993
Аристотель принимает платоновское деление души на разумную и неразумную части, но дальнейшее подразделение каждой у него отличается от платоновского: Об этом, наверное, надо написать отдельно.
Неоплатоники принимали платоновское деление.
Стоики подразделяли душу на восемь/десять частей, из которых одна отличается от семи других тем, что является владычествующей над ними - это разум, или владычественная часть души (το ήγεμονικόν). Остальные семь это: пять чувств, способность речи и способность продолжения рода.
Очевидно, что предпринимались и попытки синтеза.
Процитирую здесь Ф.С. Владимирского:«Наиболее раннее и довольно полное объединение этих классификаций встречаем у Филона, который, во-первых, принимает общее платоно-аристотелевское деление души на две части - разумную и неразумную, - причем последнюю, согласно стоикам, подразделяет на семь частей; во-вторых, удерживает трехчастное деление Платона на το λογικόν, θυμικόν и έπνθυμητίκόν, и, в-третьих, присоединяет сюда «питающую» (θρεπτικόν) и «ощущающую» (αίσθητικόν) душу Аристотеля. Очевидно, что все эти деления сводятся у Филона к платоновскому двухчастному, с подразделением неразумной души на две части.»
"(117) Поскольку же по некой естественной склонности земное зависит от небесного, логос седмицы, получивший начало свыше, сошел и к нам, поселившись в смертных родах. Так, отдельная от владычествующей часть нашей души разделена на семь, - пять чувств, орган речи и, наконец, рождающая способность. Все это, словно в театральных зрелищах приводимое в движение владычествующей способностью, каждое в отдельности то покоится, то приводит в движение соответствующие свойства и побуждения. (118) Подобно тому и тело, если заняться рассмотрением его внутренних и внешних частей, обнаруживает их по семи. Видимые части таковы: голова, грудь, живот, две руки, две ноги. Те же, что внутри, называемые внутренностями, - желудок, сердце, легкие, селезенка, печень, две почки, (119) В свою очередь, голова, самое главное у живого существа, имеет семь частей - два глаза, столько же ушей, две ноздри и седьмой - рот, посредством которого происходит, как сказал Платон, вхождение смертного, а исхождение - нетленного. Ведь входят в него пища и питие, тленная пища для тленного тела, исходят же слова, бессмертные законы для бессмертной души, которыми руководствуется разумная жизнь."
Филон Александрийский, О сотворении мира согласно Моисею, перевод А. В. Вдовиченко
Видно, что синтез сохраняет в качестве основы платоновское деление души, а деление стоиков вписывает в него как деление более высокого порядка.
Все это преподавалось в ликеях и академиях и прочно вошло в эллинское сознание. Для Отцов Церкви это было частью школьного знания и не являлось предметом специального обсуждения или исследования, но присутствовало в других обсуждениях в качестве подразумеваемого фона.
Платоновское трехчастное деление души принималось почти всеми Отцами, лишь в VII веке в ходе дебатов с монофелитами, благодаря, во многом, преп. Максиму Исповеднику, это базовое разделение души было уточнено введением в него воли как отдельной разумной силы души, отличной от неразумных ярости и вожделения. Но об этом следует написать отдельно.
Пока же приведем цитаты из Климента Александрийского, Василия Великого и Григория Богослова, где они говорят (как правило, попутно, как о чем-то общеизвестном, не фокусируясь специально на этом предмете) о трех платоновских силах души.
Климент Александрийский.10. Таинственный смысл слов Христа Спасителя, переданных св. Матфеем.
Но кто эти двое или трое, собранные во имя Христа, в среде которых пребывает Он (Мф. 18:20)? … Могут быть разумеемы под этими тремя, о которых говорит Христос: и гнев, пожелание и рассудительность …
Строматы, кн. III, гл. 10
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/3_10
… Душе свойственны три силы: способность познавательная, называемая разумом: это - внутренний наш человек, господствующий над миром явлений, внешнему человеку повелевающий и составляющий предмет особого промышления Божия. Вторую часть души составляет та, которой гнев приписывается; это - сила животная, сосед диких желаний. Третья; сила - это способность желательная; она многообразнее, чем Протей, - этот разные виды на себя принимающий морской дух, на всевозможные вещи готовый: на кокетство, страстность и обольщение.
Педагог, кн. III, гл. 1, Об истинной красоте
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/pedagog/#0_29
Когда Моисей восклицал в гимне избавления: Он заставил о Себе греметь славу: коня и всадника Он ввергнул в море (Исх. 15:1), то он как бы так вопиял: Он низверг в море этого мира с его бурями и шумными волнами тысячи грубых и скотских инстинктов пожелания вместе с проводником, который ездил на горячем этом животном и опустил поводья сладострастия. Платон в своем разговоре «О душе» изображает пред нами валящихся наземь сразу и вожатого, и непокорного коня, то есть неразумную часть души, питающую страсти и пожелания. В басне о Фаэтоне скрывается тот же самый смысл. Безрассудный возничий опрокинут вместе и со своей колесницей, потому что он не умел сдерживать своей невоздержности.
Строматы, кн. V, гл. 8
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/5_8
Но в человеке есть еще душа, а кроме того начало еще важнейшее и управляющее всем человеком, рассуждающее в нем и своим происхождением не σπέρματος χαταβολή обязанное, так что даже за исключением сего мы имеем на лицо 10 способностей, выполняющих всю совокупность свойственных нам функций. Следя за тем, в какой постепенности проявляются все эти способности, мы находим, что человек плотским рождением своим обязан бывает началу страстями раболепствующему, хотя судительная способность впоследствии оказывается в нем главною из всех; мы считаем ее даже за образовательное начало животного, определяющее собой состав его и всю природу; даже более того: и о неразумной части животного мы говорим, что она одушевляется, оживляется тем началом и сама составляет как бы придаток к ней. Жизненным началом, в котором заключена сила питающая и возращающая внешнего человека, или говоря общее: коему свойственны всякого рода движения, состоит дух плотской, одаренный удивительной удобоподвижностью; благодаря чувствам и остальному телу он может развиваться; и ему-то чрез тело естественно возбуждаться прежде всего. Способности же господственной свойственна свобода; в глубочайших поставцах сей способности живут дух наследования, дух порядка и законности, стремление к познанию. И дивная вещь! Все оказывается в человеке упорядоченным применительно к одной этой влаственной в нем способности; ею человек определяется в своей жизни, и притом определяется известными образом. Итак, при посредстве плотского духа человек чувствует, желает, радуется, раздражается, питается, развивается; при его посредстве человек и действует соответственно тому, что придумано и решено ими в душе и в уме. Если страсти побеждаются, господственная способность торжествует. Заповедью не пожелай означается, следовательно, не иное что как следующее: «Вместо рабского служения плотскому духу господствуй над ним, ибо с одной стороны плоть желает противного духу, состоя мятежницей, всегда готовой покрыть тебя позором чрез впадения в дисгармонирующие с природой излишества; с другой стороны духу дана такая власть управлять телом, что в течение всей своей жизни человек может действовать согласно с внутреннейшей своей природой.
Строматы, кн. VI, гл. 16, Таинственный смысл Десятословия
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/6_16
Василий Великий… Успокой свое лающее и рассвирепевшее сердце. Пусть страсти твои устыдятся присутствия в тебе разума, как резвые дети стыдятся пришествия достопочтенного мужа.
Поэтому как избежим вреда, причиняемого нашею гневливостию? - если внушим своей раздражительности не предупреждать рассудка, но прежде всего позаботимся, чтобы никогда не шла вперед мысли; станем же обходиться с нею, как с конем, который дан нам в управление, как некоторой узде, покоряется разуму, никогда не выступает из собственного своего долга, но идет, куда ему укажет разум. Раздражительная сила души пригодна нам еще для многих дел добродетели, когда она, подобно какому-то воину, сложившему оружие перед вождем, с готовностию подает помощь, где приказано, и споборствует разуму против греха. Ибо раздражительность есть душевный нерв, сообщающий душе силу к прекрасным предприятиям. И, если когда случится, что душа расслаблена сластолюбием, раздражительность, закалив ее, как железо закаливается погружением, из слабой и весьма изнеженной делает ее мужественною и суровою. Если ты не раздражен против лукавого, невозможно тебе ненавидеть его, сколько должно. Думаю, что с равною ревностию должно и любить добродетель, и ненавидеть грех. Для этого же весьма полезна раздражительность, когда она, как пес за пастухом, следуя за рассудком, остается кроткою и послушною тем, которые оказывают помощь, скоро бежит на зов рассудка, но приходит в свирепость от чужого голоса и взора, хотя по-видимому они и дружелюбны, сжимается же от страха, когда слышит голос знакомого и друга. Вот самое лучшее и правильное содействие, какое раздражительная сила может оказать разумной части души. В таком случае она будет непримирима с умышляющими зло, не вступит с ними ни в какие сношения, никогда не заключит дружбы во вред, а, напротив того, всегда, как на волка, станет лаять и кидаться на коварное сластолюбие. Такова польза раздражительности, если кто умеет держать ее в руках; потому что всякая другая способность, по образу ее употребления, бывает или худа, или хороша для имеющего ее. Например: кто вожделевательную силу души употребил на услаждение плотскими и нечистыми удовольствиями, тот гнусен и невоздержен; но кто обратил ее на любовь к Богу и желание вечных благ, тот достоин подражания и блажен. И опять, кто хорошо владеет судительною силою, тот благоразумен и смышлен; а кто изострил ум ко вреду ближнего, тот лукавец и злодей.
Поэтому что Творец дал нам ко спасению, того не будем обращать для себя в повод ко греху! В таком случае и раздражительность, приводимая в действие когда должно и сколько должно производит мужество, терпение и воздержание; а если действует вопреки здравому разуму, - обращается в бешенство. Поэтому и вразумляет нас псалом: «гневайтеся, и не согрешайте» (Пс. 4, 5). И Господь гневающемуся напрасно угрожает судом, но не запрещает где должно употреблять гнев, как бы в виде врачевства. Ибо слова: «вражду положу между тобою» и между змием (Быт. 3, 15), и: «враждуйте мадианитом» (Чис. 25, 17), - слова научающего пользоваться раздражительностию как оружием. Поэтому Моисей, самый кроткий из всех людей (Чис. 12, 3), когда наказывал за идолопоклонство, вооружил руки левитов на убиение братьев. Он говорил: «препояшите кийждо... меч при бедре своем, и пройдите от врат до врат и возвратитеся сквозе полк, и убийте кийждо брата своего… ближняго… и кийждо соседа своего» (Исх. 32, 27). И вскоре потом сказано: «и рече Моисей: наполнисте руки ваша днесь Господу, кийждо в сыне своем и в брате своем, да дастся на вас благословение» (Исх. 32, 29). Что оправдало Финееса? Не праведный ли гнев на соблудивших? Он был весьма человеколюбив и кроток, но когда увидел блудодеяние, явно и бесстыдно совершаемое Замврием и мадианитянкою, так что они не скрыли позорного зрелища своего студа, тогда, не потерпев сего, благовременно воспользовался раздражительностию и пронзил обоих «сулицею» (Чис. 25, 7-8). И Самуил не умертвил ли в праведном гневе, выведя на среду, царя амаликитского Агага, которого вопреки Божию повелению спас Саул (1Цар. 15, 32-33)? Так, раздражительность нередко бывает служительницею добрых дел. И ревнитель Илия в рассудительном и целомудренном раздражении к пользе всего Израиля предал смерти четыреста пятьдесят священников студных и четыреста священников дубравных, «ядущих трапезу Иезавелину» (3Цар. 18, 19).
Но ты гневаешься на брата своего напрасно. Ибо не напрасен ли гнев, когда один бывает причиною действия, а ты раздражаешься на другого? Не то же ли делаешь, что и псы, которые грызут камень, а не трогают бросившего камень? Жалок, кто служит орудием действия, но ненавистен, кто действует. Против него обрати свою раздражительность - против человекоубийцы, отца лжи, делателя греха; но будь сострадателен к брату, который, если пребудет во грехе, то вместе с диаволом предан будет вечному огню.
святитель Василий Великий, Беседа 10 На гневливых
Григорий Богослов.Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, - в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то, несозерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании, короче говоря, обо всем, что населяет этот малый мир - человека.
Слово 28, О богословии 2-е
https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Bogoslov/slovo/28
Прежде всего познай сам себя, рассмотри, что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? как глаз мал, и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет и двигается, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какое разделение чувств, и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого - память, что такое возобновление утратившегося - припоминание? Как слово есть порождение ума, и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело, и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость, и стыд в краску, первый заставляя кровь кипеть, а другой - отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?
Слово 32, О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге.
Душа - природа оживляющая и движущая; с моей же душой срастворены разум (λόγος) и ум (νους).
Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть - разлучение души с телом.
Ум - это внутреннее и безграничное зрение, а дело ума - мышление и отпечатление в себе мыслимого.
Разум - разыскание отпечатлений ума; его ты выговариваешь посредством органов голоса.
Ощущение есть какое‑то принятие в себя внешнего.
Память есть удержание в себе отпечатлений ума, отложение памяти - забвение, а отложение забвения есть опять какая‑то память, которую называю воспоминанием.
Под хотением разумею наклонение ума и встречу чего‑то такого, что в нашей власти; но иного и хотеть не должно.
Движение, куда я хочу, это свобода.
Усильное таковое движение называю рвением, а непроизвольность есть насилие воли.
Под суждением разумею различение предметов.
Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое - это любовь.
Раздражение есть внезапное воскипение в сердце; раздражение продолжительное - это гнев; а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие.
Стихотворения богословские. 34. Определения, слегка начертанные
Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, вспомни, кто ты был, и от чего погиб. Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души. Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал. Всю вожделевательную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому. Во всем да начальствует рассудок, и лучшее в тебе да не увлекается худшим.
Слово 44. На неделю новую, на весну и в память мученика Маманта
Ночное привидение, менада - бедное сердце мое! Ночное привидение, менада, долго ли будешь ты гоняться за удовольствиями, заглядываясь на все тебя окружающее? Ужели не уцеломудришься? Ужели не угасишь огня, который воспламеняет в тебе незаконные пожелания? Ужели не возгнетешь в себе прирожденной тебе разумной силы, приняв в поборники раздражительную силу? Что сталось с тобою, душа моя? Для чего помышляешь о том, что не соответственно твоему достоинству? Или не знаешь, что тебе одной даны бразды, и что ты должна управлять как бы колесницей, в которую впряжены три коня несходных свойств? Один конь благороден, другой бесчинен, третий кроток. И если ослабишь бразды буйному, он встает на дыбы, упрямится, приводит тебя в затруднение во время пути, кидаясь, сам не зная, куда; он присоединяет к себе и среднего коня, убеждает его быть с ним заодно, а коня благородного, как пленника, порабощает и увлекает против воли, хотя он и скорбит о совращении с пути. Но буйный конь, бесчинно, с самым бессмысленным стремлением, неудержимо несясь вниз, как с крутизны, нимало не смотрит вперед, не останавливает своего бега, пока не вринется во врата адовы, погубив и себя, и тебя, несчастная душа! А если бы ты рассуждала сообразно с своею природою, то с радостью бы предоставила весь путь благородному коню, который хорошо знает стезю, ведущую в горнее; ты и среднему коню строго бы внушила, чтобы он показывал свою рьяность, где только должно, и бежал заодно с конем умным; а коня бесчинного стала бы усмирять сильными бодцами, ни на минуту не послабляя узды. Тогда путь твой был бы радостен, добропорядочен, спокоен, беспечален, исполнен надежды. Ибо рассудок, как благородный конь, которому от природы дана сила брать верх, препобеждает, и непрестанно простираясь вперед, бестрепетно устремляя взор горе, минуя все здешние затруднения, не убавляет скорости своего бега, пока не достигает назначенного Богом жребия, спасая и себя, и тебя, блаженная душа!
Песнопения таинственные (сборник избранных стихотворений). Упреки неразумным стремлениям души.
Собственно, у Платона есть два отрывка, посвященных этому вопросу. В диалоге «Государство» Платон проводит параллели между устройством государства и устройством души, описывая при этом трехчастной строение души:
- Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего иного, как пить, - к этому она стремится н порывается.
- Очевидно.
- И если, несмотря на то что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличное от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.
- Конечно, нет.
- Точно так же о том, кто стреляет из лука, было б и, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: "Одна рука тянет к себе, а другая-от себя".
- Совершенно верно.
- Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?
- Даже очень многие и весьма часто.
- Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?
- По-моему, так.
- И не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется - если уж появляется-вследствие способности рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, - вследствие страданий и болезней?
- По-видимому.
- Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.
- Признать это было бы не только обоснованно, но и естественно.
- Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?
- Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.
- Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее - он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: "Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!"
- Я и сам слышал об этом.
- Однако этот рассказ показывает, что ярость иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отлична.
- И в самом деле.
- Да и на многих других примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Ярость такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами. А чтобы ярость была заодно с вожделениями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.
- Не наблюдал, клянусь Зевсом.
- Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то, чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева - вот о чем я говорю.
- Верно.
- Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим муки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений - либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку.
- Твое сравнение очень удачно. Ведь в нашем государстве мы поручили его защитникам служить, как сторожевым собакам, а правителям - как пастухам,
- Ты прекрасно понял, что я хочу сказать, но обрати внимание еще вот на что...
- А именно?
- На то, что о яростном духе у нас сейчас составилось представление, противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре, которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за начало разумное.
- Безусловно.
- Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала, и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и вожделеющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало - яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием.
- Непременно должно быть и третье начало.
- Да, если только обнаружится, что оно не совпадает с разумным началом, подобно тому как выяснилось его отличие от начала вожделеющего.
- Это нетрудно обнаружить. На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, на мой взгляд, вовсе непричастны способности рассуждать, а большинство становится причастным ей очень поздно.
- Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу...
Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных [начал] одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное.
- Ты очень правильно говоришь.
- Следовательно, хоть и с трудом, но мы это все же преодолели и пришли к неплохому выводу, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала, и число их одинаково.
- Да, это так.
- Значит, непременно должно быть и вот что: как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно в том же самом она проявляется и у частных лиц.
- Конечно.
- И в чем и как проявляет свое мужество частный человек, в том же н точно так же будет мужественным и государство. Оба они одинаково обладают и всем прочим, что имеет отношение к добродетели.
- Да, это необходимо.
- И справедливым - я думаю, Главкон, мы признаем это - отдельный человек бывает таким же образом, каким осуществляется справедливость в государстве.
- Это тоже совершенно необходимо.
- Но ведь мы не забыли, что государство у нас было признано справедливым в том случае, если каждое из трех его сословий выполняет в нем свое дело.
- Мне кажется, не забыли.
- Значит, нам надо помнить, что и каждый из нас только тогда может быть справедливым и выполнять свое дело, когда каждое из имеющихся в нас [начал] выполняет свое.
- Это надо твердо помнить.
- Итак, способности рассуждать подобает господствовать, потому что мудрость и попечение обо всей душе в целом - это как раз ее дело, начало же яростное должно ей подчиняться и быть ее союзником.
- Конечно.
- И не правда ли, как мы и говорили, сочетание мусического искусства с гимнастическим приведет эти оба начала к созвучию: способность рассуждать оно сделает стремительнее и будет питать ее прекрасными речами и науками, а яростное начало оно несколько ослабит, смягчая его словами и успокаивая гармонией и ритмом.
- Совершенно верно.
- Оба этих начала, воспитанные таким образом, обученные и подлинно понявшие свое назначение, будут управлять началом вожделеющим - а оно составляет большую часть души каждого человека и по своей природе жаждет богатства. За ним надо следить, чтобы оно не умножилось и не усилилось за счет так называемых телесных удовольствий и не перестало бы выполнять свое назначение: иначе оно может попытаться поработить и подчинить себе то, что ему не родственно, и таким образом извратить жизнедеятельность всех начал.
- Безусловно.
- Оба начала превосходно оберегали бы и всю душу в целом, и тело от внешних врагов: одно из них - своими советами, другое - вооруженной защитой; оно будет следовать за господствующим началом и мужественно выполнять его решения.
- Это так.
- И мужественным, думаю я, мы назовем каждого отдельного человека именно в той мере, в какой его яростный дух и в горе, и в удовольствиях соблюдает указания рассудка насчет того, что опасно, а что неопасно.
- Это верно.
- А мудрым - в той малой мере, которая в каждом главенствует и дает эти указания, ибо она-то и обладает знанием того, что пригодно и каждому отдельному началу, и всей совокупности этих трех начал.
- Конечно.
- Рассудительным же мы назовем его разве не по содружеству и созвучию этих самых начал, когда и главенствующее начало, и оба ему подчиненных согласны в своем мнении, что разумное начало должно управлять и что нельзя восставать против него?
- Действительно, рассудительность - и государства, и частного лица - не что иное, как это.
- Но и справедливым будет человек, как мы уже часто указывали, именно вследствие этого и как раз таким образом.
- Всенепременно.
- Что же? Не видится ли нам смутно, что справедливость может оказаться чем-то иным, а не тем, чем мы признали ее в государстве?
- По-моему, нет.
- Если в душе у нас еще есть какое-то сомнение, мы можем полностью его рассеять, приведя примеры из обыденной жизни.
- Какие же?
- Если бы требовалось нам прийти к соглашению относительно нашего государства и подобного ему по своей природе отдельного человека, подобным же образом воспитанного, вот тебе пример: если такому человеку дать на хранение золото или серебро, можно ли думать, что он их украдет? Кто, по-твоему, станет считать, что такой человек может это сделать скорее, чем те, кто не таков, как он сам?
- Никто.
- Он в стороне от святотатств, краж, предательств, касаются ли они частного обихода - его личных друзей или же общественного - государственной жизни.
- Да, он от этого всего в стороне.
- И он, конечно, не вероломен в клятвах и разного рода соглашениях.
- Конечно.
- Прелюбодеяние, пренебрежение к родителям, непочитание богов - все это скорее подходит кому угодно другому, только не ему.
- Да, любому другому.
- А причиной всему этому разве не то, что каждое из имеющихся в нем начал делает свое дело в отношении правления и подчинения?
- Да, причиной это, а не что-либо другое.
- И ты еще хочешь, чтобы справедливость была чем-то другим, а не той силой, которая делает такими, а не иными как людей, так и государства?
- Клянусь Зевсом, я этого не хочу.
- Значит, полностью сбылся наш сон - то, о чем мы только догадывались: едва мы принялись за устройство государства, мы тотчас же благодаря некоему богу вступили, как видно, в область начала и образца справедливости.
- Несомненно.
- Значит, Главкон, неким отображением справедливости (почему оно и полезно) было наше утверждение, что для того, кто по своим природным задаткам годится в сапожники, будет правильным только сапожничать и не заниматься ничем другим, а кто годится в плотники - пусть плотничает. То же самое и в остальных случаях.
- Очевидно, это так.
- Поистине справедливость была у нас чем-то и таком роде, но не в смысле внешних человеческих проявлений, а в смысле подлинно внутреннего воздействия на самого себя и на свои способности. Такой человек не позволит ни одному из имеющихся в его душе начал выполнять чужие задачи или досаждать друг другу взаимным вмешательством: он правильно отводит [каждому из этих начал] действительно то, что им свойственно; он владеет собой, приводит себя в порядок и становится сам себе другом; он прилаживает друг к другу три начала своей души, совсем как три основных тона созвучия - высокий, низкий и средний, еда и промежуточные тоны, если они там случатся; все это он связует вместе и так из множественности достигает собственного единства, рассудительности и слаженности. Таков он и в своих действиях, касаются ли они приобретения имущества, ухода за своим телом, государственных дел или же частных соглашений. Во всем этом он считает и называет справедливой и прекрасной ту деятельность, которая способствует сохранению указанного состояния, а мудростью - умение руководить такой деятельностью. Несправедливой деятельностью он считает ту, что нарушает все это, а невежеством - мнения, ею руководящие.
- Ты совершенно прав, Сократ.
ГОСУДАРСТВО. КHИГА IV, Перевод А.Н.Егунова. В кн.: Платон. Соб. соч. в 3-х тт. Т.3 (1). М.,1971
А в диалоге «Федр» Платон образно представляет душу колесницей, в которой возничий - разум управляет двумя неразумными конями - яростью и вожделением:
… А об ее [души] идее надо сказать вот что: какова она - это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему она подобна - это поддается и человеческому, более сжатому; так мы и будем говорить.
Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов и кони и возничие все благородны и происходят от благородных, а у остальных они смешанного происхождения. Во-первых, это наш повелитель правит упряжкой, а затем, и кони-то у него- один прекрасен, благороден и рожден от таких же коней, а другой конь - его противоположность и предки его - иные. Неизбежно, что править нами - дело тяжкое и докучное.
…
Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет се по кругу опять на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание - не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемом нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие, душа снова спускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее возвращении возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит нектаром.
Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, которая всего лучше последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду; но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опускается - кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними но справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние усилия, всем им не достичь созерцания [подлинного] бытия, и, отойдя, они довольствуются мнимым пропитанием.
Перевод А.Н.Егунова. В кн.: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. М.: "Мысль", 1993
Аристотель принимает платоновское деление души на разумную и неразумную части, но дальнейшее подразделение каждой у него отличается от платоновского: Об этом, наверное, надо написать отдельно.
Неоплатоники принимали платоновское деление.
Стоики подразделяли душу на восемь/десять частей, из которых одна отличается от семи других тем, что является владычествующей над ними - это разум, или владычественная часть души (το ήγεμονικόν). Остальные семь это: пять чувств, способность речи и способность продолжения рода.
Очевидно, что предпринимались и попытки синтеза.
Процитирую здесь Ф.С. Владимирского:«Наиболее раннее и довольно полное объединение этих классификаций встречаем у Филона, который, во-первых, принимает общее платоно-аристотелевское деление души на две части - разумную и неразумную, - причем последнюю, согласно стоикам, подразделяет на семь частей; во-вторых, удерживает трехчастное деление Платона на το λογικόν, θυμικόν и έπνθυμητίκόν, и, в-третьих, присоединяет сюда «питающую» (θρεπτικόν) и «ощущающую» (αίσθητικόν) душу Аристотеля. Очевидно, что все эти деления сводятся у Филона к платоновскому двухчастному, с подразделением неразумной души на две части.»
"(117) Поскольку же по некой естественной склонности земное зависит от небесного, логос седмицы, получивший начало свыше, сошел и к нам, поселившись в смертных родах. Так, отдельная от владычествующей часть нашей души разделена на семь, - пять чувств, орган речи и, наконец, рождающая способность. Все это, словно в театральных зрелищах приводимое в движение владычествующей способностью, каждое в отдельности то покоится, то приводит в движение соответствующие свойства и побуждения. (118) Подобно тому и тело, если заняться рассмотрением его внутренних и внешних частей, обнаруживает их по семи. Видимые части таковы: голова, грудь, живот, две руки, две ноги. Те же, что внутри, называемые внутренностями, - желудок, сердце, легкие, селезенка, печень, две почки, (119) В свою очередь, голова, самое главное у живого существа, имеет семь частей - два глаза, столько же ушей, две ноздри и седьмой - рот, посредством которого происходит, как сказал Платон, вхождение смертного, а исхождение - нетленного. Ведь входят в него пища и питие, тленная пища для тленного тела, исходят же слова, бессмертные законы для бессмертной души, которыми руководствуется разумная жизнь."
Филон Александрийский, О сотворении мира согласно Моисею, перевод А. В. Вдовиченко
Видно, что синтез сохраняет в качестве основы платоновское деление души, а деление стоиков вписывает в него как деление более высокого порядка.
Все это преподавалось в ликеях и академиях и прочно вошло в эллинское сознание. Для Отцов Церкви это было частью школьного знания и не являлось предметом специального обсуждения или исследования, но присутствовало в других обсуждениях в качестве подразумеваемого фона.
Платоновское трехчастное деление души принималось почти всеми Отцами, лишь в VII веке в ходе дебатов с монофелитами, благодаря, во многом, преп. Максиму Исповеднику, это базовое разделение души было уточнено введением в него воли как отдельной разумной силы души, отличной от неразумных ярости и вожделения. Но об этом следует написать отдельно.
Пока же приведем цитаты из Климента Александрийского, Василия Великого и Григория Богослова, где они говорят (как правило, попутно, как о чем-то общеизвестном, не фокусируясь специально на этом предмете) о трех платоновских силах души.
Климент Александрийский.10. Таинственный смысл слов Христа Спасителя, переданных св. Матфеем.
Но кто эти двое или трое, собранные во имя Христа, в среде которых пребывает Он (Мф. 18:20)? … Могут быть разумеемы под этими тремя, о которых говорит Христос: и гнев, пожелание и рассудительность …
Строматы, кн. III, гл. 10
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/3_10
… Душе свойственны три силы: способность познавательная, называемая разумом: это - внутренний наш человек, господствующий над миром явлений, внешнему человеку повелевающий и составляющий предмет особого промышления Божия. Вторую часть души составляет та, которой гнев приписывается; это - сила животная, сосед диких желаний. Третья; сила - это способность желательная; она многообразнее, чем Протей, - этот разные виды на себя принимающий морской дух, на всевозможные вещи готовый: на кокетство, страстность и обольщение.
Педагог, кн. III, гл. 1, Об истинной красоте
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/pedagog/#0_29
Когда Моисей восклицал в гимне избавления: Он заставил о Себе греметь славу: коня и всадника Он ввергнул в море (Исх. 15:1), то он как бы так вопиял: Он низверг в море этого мира с его бурями и шумными волнами тысячи грубых и скотских инстинктов пожелания вместе с проводником, который ездил на горячем этом животном и опустил поводья сладострастия. Платон в своем разговоре «О душе» изображает пред нами валящихся наземь сразу и вожатого, и непокорного коня, то есть неразумную часть души, питающую страсти и пожелания. В басне о Фаэтоне скрывается тот же самый смысл. Безрассудный возничий опрокинут вместе и со своей колесницей, потому что он не умел сдерживать своей невоздержности.
Строматы, кн. V, гл. 8
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/5_8
Но в человеке есть еще душа, а кроме того начало еще важнейшее и управляющее всем человеком, рассуждающее в нем и своим происхождением не σπέρματος χαταβολή обязанное, так что даже за исключением сего мы имеем на лицо 10 способностей, выполняющих всю совокупность свойственных нам функций. Следя за тем, в какой постепенности проявляются все эти способности, мы находим, что человек плотским рождением своим обязан бывает началу страстями раболепствующему, хотя судительная способность впоследствии оказывается в нем главною из всех; мы считаем ее даже за образовательное начало животного, определяющее собой состав его и всю природу; даже более того: и о неразумной части животного мы говорим, что она одушевляется, оживляется тем началом и сама составляет как бы придаток к ней. Жизненным началом, в котором заключена сила питающая и возращающая внешнего человека, или говоря общее: коему свойственны всякого рода движения, состоит дух плотской, одаренный удивительной удобоподвижностью; благодаря чувствам и остальному телу он может развиваться; и ему-то чрез тело естественно возбуждаться прежде всего. Способности же господственной свойственна свобода; в глубочайших поставцах сей способности живут дух наследования, дух порядка и законности, стремление к познанию. И дивная вещь! Все оказывается в человеке упорядоченным применительно к одной этой влаственной в нем способности; ею человек определяется в своей жизни, и притом определяется известными образом. Итак, при посредстве плотского духа человек чувствует, желает, радуется, раздражается, питается, развивается; при его посредстве человек и действует соответственно тому, что придумано и решено ими в душе и в уме. Если страсти побеждаются, господственная способность торжествует. Заповедью не пожелай означается, следовательно, не иное что как следующее: «Вместо рабского служения плотскому духу господствуй над ним, ибо с одной стороны плоть желает противного духу, состоя мятежницей, всегда готовой покрыть тебя позором чрез впадения в дисгармонирующие с природой излишества; с другой стороны духу дана такая власть управлять телом, что в течение всей своей жизни человек может действовать согласно с внутреннейшей своей природой.
Строматы, кн. VI, гл. 16, Таинственный смысл Десятословия
https://azbyka.ru/otechnik/Kliment_Aleksandrijskij/stromaty-perevod-n-korsunskogo/6_16
Василий Великий… Успокой свое лающее и рассвирепевшее сердце. Пусть страсти твои устыдятся присутствия в тебе разума, как резвые дети стыдятся пришествия достопочтенного мужа.
Поэтому как избежим вреда, причиняемого нашею гневливостию? - если внушим своей раздражительности не предупреждать рассудка, но прежде всего позаботимся, чтобы никогда не шла вперед мысли; станем же обходиться с нею, как с конем, который дан нам в управление, как некоторой узде, покоряется разуму, никогда не выступает из собственного своего долга, но идет, куда ему укажет разум. Раздражительная сила души пригодна нам еще для многих дел добродетели, когда она, подобно какому-то воину, сложившему оружие перед вождем, с готовностию подает помощь, где приказано, и споборствует разуму против греха. Ибо раздражительность есть душевный нерв, сообщающий душе силу к прекрасным предприятиям. И, если когда случится, что душа расслаблена сластолюбием, раздражительность, закалив ее, как железо закаливается погружением, из слабой и весьма изнеженной делает ее мужественною и суровою. Если ты не раздражен против лукавого, невозможно тебе ненавидеть его, сколько должно. Думаю, что с равною ревностию должно и любить добродетель, и ненавидеть грех. Для этого же весьма полезна раздражительность, когда она, как пес за пастухом, следуя за рассудком, остается кроткою и послушною тем, которые оказывают помощь, скоро бежит на зов рассудка, но приходит в свирепость от чужого голоса и взора, хотя по-видимому они и дружелюбны, сжимается же от страха, когда слышит голос знакомого и друга. Вот самое лучшее и правильное содействие, какое раздражительная сила может оказать разумной части души. В таком случае она будет непримирима с умышляющими зло, не вступит с ними ни в какие сношения, никогда не заключит дружбы во вред, а, напротив того, всегда, как на волка, станет лаять и кидаться на коварное сластолюбие. Такова польза раздражительности, если кто умеет держать ее в руках; потому что всякая другая способность, по образу ее употребления, бывает или худа, или хороша для имеющего ее. Например: кто вожделевательную силу души употребил на услаждение плотскими и нечистыми удовольствиями, тот гнусен и невоздержен; но кто обратил ее на любовь к Богу и желание вечных благ, тот достоин подражания и блажен. И опять, кто хорошо владеет судительною силою, тот благоразумен и смышлен; а кто изострил ум ко вреду ближнего, тот лукавец и злодей.
Поэтому что Творец дал нам ко спасению, того не будем обращать для себя в повод ко греху! В таком случае и раздражительность, приводимая в действие когда должно и сколько должно производит мужество, терпение и воздержание; а если действует вопреки здравому разуму, - обращается в бешенство. Поэтому и вразумляет нас псалом: «гневайтеся, и не согрешайте» (Пс. 4, 5). И Господь гневающемуся напрасно угрожает судом, но не запрещает где должно употреблять гнев, как бы в виде врачевства. Ибо слова: «вражду положу между тобою» и между змием (Быт. 3, 15), и: «враждуйте мадианитом» (Чис. 25, 17), - слова научающего пользоваться раздражительностию как оружием. Поэтому Моисей, самый кроткий из всех людей (Чис. 12, 3), когда наказывал за идолопоклонство, вооружил руки левитов на убиение братьев. Он говорил: «препояшите кийждо... меч при бедре своем, и пройдите от врат до врат и возвратитеся сквозе полк, и убийте кийждо брата своего… ближняго… и кийждо соседа своего» (Исх. 32, 27). И вскоре потом сказано: «и рече Моисей: наполнисте руки ваша днесь Господу, кийждо в сыне своем и в брате своем, да дастся на вас благословение» (Исх. 32, 29). Что оправдало Финееса? Не праведный ли гнев на соблудивших? Он был весьма человеколюбив и кроток, но когда увидел блудодеяние, явно и бесстыдно совершаемое Замврием и мадианитянкою, так что они не скрыли позорного зрелища своего студа, тогда, не потерпев сего, благовременно воспользовался раздражительностию и пронзил обоих «сулицею» (Чис. 25, 7-8). И Самуил не умертвил ли в праведном гневе, выведя на среду, царя амаликитского Агага, которого вопреки Божию повелению спас Саул (1Цар. 15, 32-33)? Так, раздражительность нередко бывает служительницею добрых дел. И ревнитель Илия в рассудительном и целомудренном раздражении к пользе всего Израиля предал смерти четыреста пятьдесят священников студных и четыреста священников дубравных, «ядущих трапезу Иезавелину» (3Цар. 18, 19).
Но ты гневаешься на брата своего напрасно. Ибо не напрасен ли гнев, когда один бывает причиною действия, а ты раздражаешься на другого? Не то же ли делаешь, что и псы, которые грызут камень, а не трогают бросившего камень? Жалок, кто служит орудием действия, но ненавистен, кто действует. Против него обрати свою раздражительность - против человекоубийцы, отца лжи, делателя греха; но будь сострадателен к брату, который, если пребудет во грехе, то вместе с диаволом предан будет вечному огню.
святитель Василий Великий, Беседа 10 На гневливых
Григорий Богослов.Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, - в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то, несозерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании, короче говоря, обо всем, что населяет этот малый мир - человека.
Слово 28, О богословии 2-е
https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Bogoslov/slovo/28
Прежде всего познай сам себя, рассмотри, что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? как глаз мал, и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет и двигается, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какое разделение чувств, и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого - память, что такое возобновление утратившегося - припоминание? Как слово есть порождение ума, и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело, и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость, и стыд в краску, первый заставляя кровь кипеть, а другой - отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?
Слово 32, О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге.
Душа - природа оживляющая и движущая; с моей же душой срастворены разум (λόγος) и ум (νους).
Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть - разлучение души с телом.
Ум - это внутреннее и безграничное зрение, а дело ума - мышление и отпечатление в себе мыслимого.
Разум - разыскание отпечатлений ума; его ты выговариваешь посредством органов голоса.
Ощущение есть какое‑то принятие в себя внешнего.
Память есть удержание в себе отпечатлений ума, отложение памяти - забвение, а отложение забвения есть опять какая‑то память, которую называю воспоминанием.
Под хотением разумею наклонение ума и встречу чего‑то такого, что в нашей власти; но иного и хотеть не должно.
Движение, куда я хочу, это свобода.
Усильное таковое движение называю рвением, а непроизвольность есть насилие воли.
Под суждением разумею различение предметов.
Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое - это любовь.
Раздражение есть внезапное воскипение в сердце; раздражение продолжительное - это гнев; а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие.
Стихотворения богословские. 34. Определения, слегка начертанные
Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, вспомни, кто ты был, и от чего погиб. Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души. Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал. Всю вожделевательную силу твою устреми к Богу, а не к чему-либо иному злокозненному и обманчивому. Во всем да начальствует рассудок, и лучшее в тебе да не увлекается худшим.
Слово 44. На неделю новую, на весну и в память мученика Маманта
Ночное привидение, менада - бедное сердце мое! Ночное привидение, менада, долго ли будешь ты гоняться за удовольствиями, заглядываясь на все тебя окружающее? Ужели не уцеломудришься? Ужели не угасишь огня, который воспламеняет в тебе незаконные пожелания? Ужели не возгнетешь в себе прирожденной тебе разумной силы, приняв в поборники раздражительную силу? Что сталось с тобою, душа моя? Для чего помышляешь о том, что не соответственно твоему достоинству? Или не знаешь, что тебе одной даны бразды, и что ты должна управлять как бы колесницей, в которую впряжены три коня несходных свойств? Один конь благороден, другой бесчинен, третий кроток. И если ослабишь бразды буйному, он встает на дыбы, упрямится, приводит тебя в затруднение во время пути, кидаясь, сам не зная, куда; он присоединяет к себе и среднего коня, убеждает его быть с ним заодно, а коня благородного, как пленника, порабощает и увлекает против воли, хотя он и скорбит о совращении с пути. Но буйный конь, бесчинно, с самым бессмысленным стремлением, неудержимо несясь вниз, как с крутизны, нимало не смотрит вперед, не останавливает своего бега, пока не вринется во врата адовы, погубив и себя, и тебя, несчастная душа! А если бы ты рассуждала сообразно с своею природою, то с радостью бы предоставила весь путь благородному коню, который хорошо знает стезю, ведущую в горнее; ты и среднему коню строго бы внушила, чтобы он показывал свою рьяность, где только должно, и бежал заодно с конем умным; а коня бесчинного стала бы усмирять сильными бодцами, ни на минуту не послабляя узды. Тогда путь твой был бы радостен, добропорядочен, спокоен, беспечален, исполнен надежды. Ибо рассудок, как благородный конь, которому от природы дана сила брать верх, препобеждает, и непрестанно простираясь вперед, бестрепетно устремляя взор горе, минуя все здешние затруднения, не убавляет скорости своего бега, пока не достигает назначенного Богом жребия, спасая и себя, и тебя, блаженная душа!
Песнопения таинственные (сборник избранных стихотворений). Упреки неразумным стремлениям души.